Но вот кому было странно и беспокойно в тот период – Тоне. Никогда сроду она не была в центре чьего бы то ни было внимания, а тут! Муж над ней трясется. Медики так почти каждую неделю являются. Появилась женщина, которая стала убирать квартиру. Боже, как она с этим боролась, как кричала: "Мне неловко, чтобы мою грязь кто-то отмывал, я что, безрукая, что ли?" Но смирилась. Павел сказал, что если не женщина, то он сам будет убирать, ей же не даст наклоняться и хватать табуретки и ведра. Он ее выгуливал, и сначала ей и это было стыдно. Стеснялась других беременных, которые тащили сумки, детей… Они как назло появлялись навстречу, именно когда Павел осторожненько поддерживал, когда надо переступить колдобину величиной с палец. "Ты что? Ты что? Я калека, да? Я калека?" – "Спокойно, – говорил он, – спокойно. Ему нельзя нервничать". На этих словах Тоня замирала, потому что, как это ни странно, во всех ее беременных переживаниях, где полнокровно вибрировали домработница, медсестра, Павел и даже канава на дороге, не присутствовал младенец, мальчик, как показало УЗИ, ее дитя, ее сын. Сама она никак к этому не относилась, это была данность жизни, другой не было. Ожидание, предчувствование, предлюбовь, если не было полнокровного чувства любви, не казались ей чем-то таким, над чем надо ломать голову. Из ее наблюдений над жизнью никто и не ломал, в свое время покупалась кроватка, ванночка, а чтоб мечтать, какой он, так явится и покажется. Инстинктивно она не проговаривалась на эту тему, она знала, что у мужа другое отношение, будто дитя уже есть и с ним надо считаться, а его еще нет, думала она, нет его, ищи-обыщи. В животе он, но это еще не на самом деле ребенок, это еще только ее тяжелый, вымучивающий живот.
Павел видел, что у Тони напрочь отсутствует ожидальная лихорадка. Это его удивляло, но не беспокоило. Он видел в этом здоровый простой русский опыт жизни, когда детей бывало много и на каждого не набеспокоишься. Хотя где их сейчас много? У Тони вот первый, но у нее не проснулось материнство, а у него уже была дочь, у него все каналы любви открыты давно и широко.
Однажды ночью, когда ребенок очень брыкался, Тоня сказала себе: "Господи, намаюсь я с ним!" Она вдруг остро захотела вернуться в свое общежитие, в знакомый некрасивый быт. Зачем ей эта чертова Москва? Она даже плюнула в себя мысленно за то, что, бывало, как бы хвасталась перед своим прошлым нынешним благосостоянием и всеобщей опекой. Да не надо ей это! На фиг не надо! Ей нужна ее простая, грубоватая небогатая жизнь, где люди делают очень ей понятные вещи – ссорятся, мирятся, пьют горькую, бьют друг другу морды, утираются соплей и идут дальше в другой день жизни, который точно такой, как предыдущий, но в такой скованности одинаковых дней такая прочность, что не страшно жить. А сейчас страшно, потому что каждый день чем-нибудь да отличается от другого. Потому что много, очень много людей, и не все похожи друг на друга. Это пугает. И она почувствовала злость на Павла, который все сделал, как хотел сам, и теперь душит ее хорошестью, а ей это не надо. Хорошо всегда все равно не будет, родится этот ребенок, ей не нужный, и она с ним намается. Она почему-то увидела свое возвращение с дитем в свои края, как он висит у нее на шее. Тут же заболела шея, а он еще и ногами дрыгает, когда им надо перейти через железную дорогу, а рельса уже постанывает – значит, где-то близко товарняк, а ты его тащи на себе. И она торопится, боится поезда. Господи, а ведь идет встречный, и она замирает между двумя грохочущими составами, конца им нету. Шум рвет ей перепонки, грязь – глаза, а ребенок орет, виснет и дрыгает ногами. Господи, Боже мой, как же ты мне надоел! Какое же тяжкое бремя! И она чувствует, что уписывается от тяжести бессилия. Как-то очень странно из нее льется, не ручейком, а потоком, и она уже здесь, в кровати, а не между поездами, в мокроте, и чувствует, как Павел рукой лезет в эту гадость, потом вскакивает и велит ей одеваться быстро. Она слышит, как он кричит по телефону: "Отошли воды!"
"Ах вот что это, отошли воды. Это неправильно, – думает она, – теперь ребенок будет продираться сухой дорогой, а я буду орать. Буду! Я ведь знаю, что это только начало. Я с ним намаюсь".
Тоня родила мальчика в полдень. Было очень солнечно, и в родильной все сверкало и блестело. "Обман, все обман", – подумала она. Она чувствовала облегчение, но покоя в душе не было. Ей все казалось, что она между грохочущими поездами, что каким-то непостижимым образом они могут сойти с параллельных прямых и сомкнуться на ее теле. "Вот было бы хорошо", – подумала она.
Ребенок, которого ей принесли, был копией Павла, это даже невероятно, что так бывает. И это как-то утешило, потому что от чего-то ее освобождало, то ли от вины перед ним, то ли от будущей ответственности за то, каким он будет. Ясно ведь, каким. Уже ясно.
Счастливое лицо Павла тоже раздражало до желания хамства. Сказать ему что-нибудь типа… а пошел ты со своим ублюдком… Или бросить ему в лицо роскошные цветы, на которые он потратил не меньше двух тысяч рублей. Лучше б нищим раздал, сволочь такая!
Однажды, бродя без дела, Алка увидела Павла. Он нес огромный пакет из "Детского мира", и Алка подумала: вот грохнет у Кулачева и бабушки, когда он заявится незваный. Но тут же сообразила, что к ее семье это не имело никакого отношения – она ведь еще ему ничего не сказала, тогда это все еще интереснее, для кого барахлишко, и Алка резко пошла ему наперерез.
Он ее узнал сразу и даже обрадовался.
– Вот парень у меня родился. Оснащаю его жизнь!
– Вы женаты? – удивилась Алка.
– А как же! – ответил Павел. – В законном браке. А почему такое удивление?
Ну что она ему могла сказать? Что ее мамочка, царство ей небесное, подзалетела не от вольной птицы, а от окольцованной. Следовательно, ее план уже и не так хорош, как ей кажется. Зачем ему еще один ребенок, о котором он слыхом не слыхивал? Вряд ли мама, будучи живой, тоже стала бы возникать. Но обида за мать возникла и стала колоть где-то в подреберье. И хотелось этому гаду – а кто же еще он такой? – сделать какую-нибудь пакость, раз не удалось принести радости. Она даже не отдавала себе отчета об этой легкой взаимозаменяемости внутри самой себя, где добро и зло лежат так рядом, что одно неверное движение – и ты не знаешь, что явишь миру. Но это даже доставило ей изощренное удовольствие от самой себя, от собственной непредсказуемости, которой она непременно попользуется всласть.
– Познакомьте меня с вашим ребеночком, – сказала Алка, не зная, что скажет именно это. А этот дурак Веснин и рад. Тоня все оттягивает крестины-именины, врачи ему сказали, что у нее послеродовая депрессия, болезнь противная, как для нее самой, так и для вас, папаша. Давайте ей возможность высыпаться и побольше положительных эмоций. Павлу подумалось, что девчонка, веселая и вздорная, может подействовать как-то на заторможенную Тоню.
– Мы с вами давно знакомы, – упреждающе сказал Павел, усаживая Алку среди игрушек и пакетов в машине, – вы дочь моих приятелей.
– Вы меня знаете как сироту, – парировала Алка. – А моих родителей вы знали когда-то…
Павлу не понравился этот вариант, он требовал многих объяснений. Но он рассчитывал, что Мишка, так он назвал сына, просто поглотит все лишние слова и вопросы, но, может быть, девчонка – первый человек в доме после родов – как-то подействует на Тоню. Встряхнет, заинтересует, развеселит – ну что угодно, только не это сомнамбулическое состояние, в котором тупо и беспросветно живет Тоня вот уже две недели.
Приехали. Алкины руки пригодились, и она с удовольствием помогла разгружать машину.
– Это моя старая знакомая девчонка, – сказал Павел. – Я знал ее родителей, а тут случайно встретил. Она помогла мне все грузить. А это Тоня, моя жена, а это спящее существо – мой сын Михаил.
Тоня и вправду встрепенулась, оглядела квартиру – все в порядке, не стыдно.
– Давайте чай пить, – сказала она, к собственному удивлению.
Алка сразу отметила, насколько Тоня не пара Веснину. "Какая она деревенская", – брезгливо подумала столичная штучка. Павел сказал, что он чай пить не будет, у него дела, что он исчезает и благодарит девочку, что она не даст поскучать Тоне, которая все время живет затворницей и людей не видит и не слышит.
– Расскажи, Алла, – сказал он, – что там происходит в свете. Кто с кем? И что поют сейчас такие девчонки, как ты.
Нет, на это рассчитано не было, чтоб он исчез, как и не было. Об этом не думал и Павел. Решение уйти возникло мгновенно, как возникла идея чая. Он сразу скумекал, насколько дурным и лишним он может оказаться между ними. И о чем вообще с ними говорить? А вот между собой, может, и зачирикают?
Алка учуяла, что это не дело, а побег. Сонно-беспокойным сознанием поняла это и Тоня. И впервые после родов в ней возникло чувство живого конкретного беспокойства, зачем и почему сидит у нее эта девочка из другого, неведомого ей мира и возраста. И кто она вообще? Не было ее, не было, и родителей никаких не возникало – и на тебе! "Ты зачем явилась?" – хотела прямо так и спросить Тоня, но понимала: невежливо, нехорошо. Но уходил сон, ушла апатия, всю ее охватил беспокойный интерес. И она, сама не зная зачем, закрыла дверь в комнату, где спал ее ребенок.
– Вы откуда? – спросила Алка, потому что именно это не давало ей покоя. Такой классный дядька этот Веснин, весь такой супер, а эта – квашня из эпохи даже не совка, а крепостного права. Тогда, наверное, такие тетки жили и плодили рабов и пьяниц всея Руси.
– С Урала.
– А! Вот откуда ваше оканье.
– Я думала, его у меня нет!
– Куда ж оно денется? – сказала Алка. – Во Гурченко сто лет в Москве, а как заговорится, так и прет из нее Украина.
– В этом нет ничего плохого, – гордо ответила Тоня. – Это голос земли, на которой родился.