35
Пока я говорил с Президентом, закончилось затмение Марса, наползли тучи, пошел снег, а у "ЗИМа" назрел скандал: Павлика скоро начнут бить друзья жениха за то, что он уже успел выпросить у невесты белую гвоздичку и, развалясь в "ЗИМе", уговаривает ее прокатиться по Кузьминкам. Невеста что-то благосклонно отвечает Павлику в форточку, подружки хихикают в отдалении, а фотограф побежал в ресторан за подкреплением.
– Поехали!
Оревуар, красавица! Твоя гвоздика украшает передо мной ветровое стекло. Пьяные друзья выводят под руки из ресторана подобного себе жениха в одной рубашке (на нем, естественно, есть и штаны, но так уж говорится: "в одной рубашке"). Но мы уже далеко, нас уже не догнать.
– Ну и мужик ей достался… Пьянь болотная, – говорит Павлик.
– Зачем же она за него выходит?
– По расчету. Во-первых, он ее любит. Во-вторых, засиделась в девках. В-третьих, беременная от другого, а жениху объявила, что от него.
– Да ты откуда знаешь? – поражаюсь я.
– Сама рассказала. Как на духу, за три минуты. Они любят мне рассказывать, у меня лицо душевное. Наверно, думают, что я грехи отпускаю.
– Тут целая драма, а ты с юморком…
– Может, драма, может, нет… – вздыхает Павлик. – Обычное дело. А моя что вытворяла? Все они… Возьмем, к примеру, вашу внучку…
– Заткнись.
– Извините.
Валит снег. Белая гвоздика поникла на ветровом стекле, как большая снежинка. Мы опять проезжаем мимо трансформаторной будки. От нее наверх к Дому ученых тянутся пушистые заснеженные провода. Я подмигиваю оскаленному черепу: что, взял?
– Ехать-то куда? – уточняет Павлик.
– На кладбище.
Он думает, что я шучу. Он думает, что мы возвращаемся в Дом ученых досматривать "Звездные войны".
– Весь день слышу: "Трифон Дормидонтович да Трифон Дормидонтович…", а кто такой этот Трифон Дормидонтович? – спрашивает он.
– Ты лучше смотри на дорогу и не думай о всякой чепухе, а то куда-нибудь врежемся.
"ЗИМ" буксует и тяжело взбирается на подъем, гвоздика бьется о лобовое стекло, как птичка.
– Останови здесь, – командую я, когда мы проезжаем мимо мемориальной арки.
Павлик не понимает.
– Останови, я скоро вернусь, – я вылезаю из машины и выдергиваю гвоздичку из-под правого дворника. – А насчет Трифона Дормидонтовича спроси у Чернолуцкого. Это был его лучший друг. Спроси, он тебе расскажет.
– Куда вы, Юрий Васильевич?! – кричит Павлик. – При чем тут Трифон Дормидонтович? Это же кладбище!
– Оно мне и нужно, – бурчу я. – Ты не кричи, не кричи… Тут все спят, разбудишь.
Я направляюсь к арке. Свежий снежок хрустит под ногами. Ночью ворота заперты, зато калитка открыта, а за калиткой начинается такая темнотища, хоть глаз выколи. Но идти мне недалеко, привычно, моя могила находится прямо у входа, найду наощупь.
Калитка скр-рипит, а Павлик, чертыхаясь, ищет в "ЗИМе" карманный фонарик. Находит и устремляется за мной. Зря он так за меня беспокоится – в моем возрасте на кладбище не страшно. Тем более, что у моей могилы кто-то стоит и освещает плиту лучом фонарика. В луче мечутся снежинки и не могут из него выскочить. Кого это сюда занесло?
Мне в самом деле не страшно, но хорошо, что Павлик рядом. Он освещает лицо этого человека, а тот в ответ освещает нас. Лучи скрещиваются. Свет бьет в глаза, но я успеваю заметить у оградки еще две тени.
– Все понятно? – спрашиваю я Павлика. – Садись в машину, мы скоро. Фонарик оставь.
Успокоенный Павлик возвращается к "ЗИМу", а я с лучом света в руке подхожу к оградке. Вот могила. Плита. На плите – корзина живых роз. Нет, я помнил, помнил, что завтра у моей жены день рождения, но я не догадался, дурак, для кого Владик купил розы.
Я вхожу за оградку, кладу в корзину к розам белую гвоздику и выхожу.
Мы молчим и светим фонариками на цветы. Их заносит снегом. О чем нам говорить, если мы видим друг друга насквозь и думаем об одном и том же, хотя я сейчас ни о чем не думаю, и потому Софья Сергеевна не может прочитать мои мысли. Владислав Николаевич подправляет взглядом цветы, Михалфедотыч уже успел сделать моментальный рентгеновский снимок и с неудовольствием обнаружил в моем боковом кармане наган с одним патрончиком, а Софья Сергеевна вызывает меня на обмен мыслями:
"О чем вы думаете, Юрий Васильевич?"
Ни о чем не думать не получается.
"Нас всех здесь подхоронят, думаю я какую-то ерунду специально для
Софы. – Кстати, слова "подхоронить" в словаре нет. Я проверял. Оно должно бы стоять между "подхомутником" и "подхорунжим"… эти слова уже никому не нужны. Зато после "подхорунжего" следует странное слово "подцветить". Наверно, оно означает то, что я только что сделал: подложил на могилку к розам одинокую белую гвоздичку".
"Подцветили то есть, – соглашается Софья Сергеевна. – О чем вы говорили с Президентом?"
"Не беспокойся, все хорошо. Мишу назначают директором "Перспективы" вместо Моргала".
"Моргал моргал и проморгал, – злорадствует Софья Сергеевна. – Но Миша не захочет".
"Почему не захочу? – вступает в наши раздумья Михалфедотыч. – Может, и захочу".
"Владику пора на аэродром", – думаю я, хотя об этом сейчас лучше не думать.
"Ничего, думайте, – отвечает Владислав Николаевич. – Мы попрощаемся у гостиницы, и Павлик отвезет меня к самолету. А вы живите. И чтоб без фокусов!"
"Верно! – Михаил Федотович переводит размышления на другую тему. – Зачем вам наган да еще с одним патроном?"
"Ребята, – отвечаю я. – Мне надоело играть в эту игру. Она затянулась. Неужели вы в самом деле думаете, что я бессмертный? Вам тоже чудеса подавай? Чуда захотелось? Вам тоже нужны эти мифы Древней Греции?"
"Ну, не бессмертны, но долголетни… Ваш попугай…"
"Что "попугай"? – возмущаюсь я. – Пусть попугай, но я больше не могу!
Еще триста лет здесь ползать… Нет, не хочу".
"Мы не имеем права решать, – пытается вразумить меня Владислав Николаевич. – Мы всего лишь четыре подопытных кролика. Это будет большой грех, если мы самовольно уйдем".
"А вы что думаете?"
"Я – как Софа", – уклоняется Михаил Федотович.
"Я бы на вашем месте еще пожила. Но я понимаю… это жутко".
"Какие еще мнения?"
Но мысли у всех смешались, потому что с горы мимо кладбища, раздувая метель, с танковым грохотом и с зажженными фарами проносится колонна мотоциклистов. За ними опасливо катит милицейский наряд и пытается образумить этих дьяволов из громкоговорителя:
– Граждане, да ведь люди же ж спят!
Значит, "Звездные войны" благополучно завершились и возбужденные крекеры, подняв с постелей спящие Кузьминки, сейчас отправляются через водохранилище будить Печенежки, а потом по инерции вырвутся на оперативный простор Среднерусской возвышенности – но будут остановлены спецназом у железнодорожного переезда. Это нетрудно предвидеть – там гиблое место для соловьев-разбойников. Будут проколоты шины у двух передовых мотоциклов, разбиты четыре фары, семерых крекеров загребут в печенежкинскую каталажку, утром вызовут их родителей, а те в свое оправдание объявят "Звездные войны" идеологически вредным фильмом.
Опять тихо валит снег. Можно считать, что совет старейшин нашего учреждения состоялся, и теперь кто-то должен нарушить молчание.
– Тебе пора, – напоминаю я Владиславу Николаевичу. – Павлик подкинет тебя к самолету.
"Вы бы уступили мне свой наган", – думает Владик.
Я делаю вид, что не улавливаю…
– Да, пора, – соглашается он.