– Я был середняком, – сообщил голос, – и по учебе, и по внешности. Меня в компаниях не замечали. Забывали пригласить на день рождения, просто забывали. И я не обижался, я все равно приходил, я любил ходить в гости, есть в гостях, все попробовать хотелось, мать однообразно готовила, в гостях было интересно, и с людьми я любил быть, мне даже нравилось, что меня не очень замечают, что потом, когда видят на фотографиях, удивляются: о, ты тоже был? Тихий и незаметный, я мог делать что хочу, я мог не прийти на урок, и меня могли не хватиться, только если к доске вызывали. Я и дома так же, мало меня замечали. Мать иногда скажет: "Ты поел?" – "Да". – "Уроки?" – "Да". Хлопот не было от меня, она и так была вся в хлопотах, работа тяжелая, на стройке, в выходной отоспаться, белье постирать. Меня все устраивало в моей жизни, я не страдал, я даже влюбился, не страдал, что безответно. Я бы даже испугался, если бы она мной заинтересовалась. Заметила бы если.
Голос замолчал. Римма сняла наушники и увидела, что чай уже простыл, не дымит. Протянула руку к чашке и скорее почувствовала, чем услышала, голос из наушников, как будто пшено рассыпалось. Она торопливо нацепила наушники и отмотала запись назад.
– …Меня все устраивало в моей жизни, я не страдал, я даже влюбился, не страдал, что безответно. Я бы даже испугался, если бы она мной заинтересовалась. Заметила бы если.
Пауза. И голос продолжает:
– Мать была маляром. Мы ходили с ней подрабатывать, я на подхвате. Разные были люди, я многих помню, а они меня вряд ли, кроме того старика, конечно. У него была однокомнатная квартирка на окраине, мать белила потолки, тогда белили, и он радовался, говорил, что теперь у него свету много, потолки в самом деле были грязные, старик говорил, что пять лет копил на ремонт, и мать поклеила ему обои, сама выбирала, он остался доволен, ромашки на зеленом фоне, мне иногда очень хочется их увидеть и потрогать, те обои, вернее, те стены, уже оклеенные свежими обоями. Он нас усадил в комнате пить чай, когда все было закончено. Чай был с молоком и с сахаром. Старик сказал матери, какая она хорошая, а мне сказал, что я необычный человек, что у меня большое будущее. И я подумал, что сказал он это просто так, чтобы сделать моей матери приятное, и так оно, наверное, и было. Тем не менее я стал задумываться, что есть во мне необычного и какое у меня будущее.
Монолог закончился.
Римма набрала его уже весь и перечитала. Но снимать наушники и получать задание на другую работу ей спешить не хотелось. И она сидела за экраном в полной тишине, огражденная от звуков наушниками. Крыса напилась воды, забралась в колесо и побежала. Конечно, надо же ей было двигаться.
Вдруг Римма уловила на себе взгляд начальницы. Слева от Риммы, у окна, бежала в колесе крыса, справа работала за своим столом Валя, а стол начальницы располагался напротив, так что она всех их обозревала со своего места. На Римму она смотрела взглядом пристальным и холодным.
Римма стянула наушники и пробормотала, что закончила.
Следующее поручение ее не удивило. Она все принимала с угрюмым безразличием. И никаких вопросов не задавала.
Велено было доставить крысу по указанному адресу.
– Езжай спокойно, – шептала Валя, – время есть.
Начальница углубилась в работу, и они старались ей не мешать.
– Зайди пообедай сначала, на первом этаже у нас столовая, замечательно готовят, я домой беру, мои любят. Деньги есть у тебя?
– Есть, – почему-то ответила Римма. Хотя было сто рублей с мелочью, что за деньги никак нельзя считать.
У Риммы такая скрытность была в характере, что ни на какой вопрос о себе она не могла ответить постороннему человеку правдиво. Не оттого, что стеснялась. Как будто бы, попав на свет, под чужой взгляд, все ее могло разрушиться, исчезнуть. Так хранят в темноте, как бы втайне от света, лекарства и вина.
Валя продолжала шептать:
– Возьми машину, деньги вернем, у нас все четко.
Римма сняла с крючка куртку. Стала надевать.
Валя уже работала, близко и словно бы удивленно наклоняясь к экрану. Начальница стучала по клавишам. И Римме казалось, что куртка ее шуршит слишком громко и мешает людям сосредоточиться.
Римма сдвинула клетку и развернула на журнальном столике выданный Валей старый-престарый шерстяной платок, серый, с белыми полосками по краю. У ее бабушки был такой же. И Валя сказала, что это бабушкин платок. Так что у их бабушек одинаковые были платки, и это сделало Валю Римме ближе. Платок пах старостью, так Римме чудилось. Но был он прочный. Валя сказала, что таких сейчас и не делают, сейчас никакие вещи долго не служат, все приблизительно делается, кое-как.
Клетку с крысой Римма поставила на платок, концы завязала узлом на верхушке, так что крыса оказалась в темноте и тепле шерстяного платка, который весь пах старым человеком. Каково быть крысе в объятиях этого запаха, Римма не задумывалась. Она взяла клетку за ручку-кольцо и потащила к выходу. У двери пробурчала "до свиданья" и, не дожидаясь ответа, вышла.
В столовой были стеклянные стены. Из коридора сквозь эти стены Римма увидела столы под белыми скатертями, люди за столами все казались Римме нарядными, праздничными. Из распахнутых настежь дверей пахло свежемолотым кофе, и запах этот Римма любила больше самого кофе.
Она пересекла теплый, светлый зал, приблизилась к раздаче и стала рассматривать салаты в металлических корытцах. Салаты тоже выглядели нарядно и празднично. Крыса взволновалась в клетке, зашебуршала, застучала быстрыми лапками.
– С курицей шикарный салат, – сказала добродушно женщина на раздаче, в белом чистейшем халате. – Ешь курицу?
– Ем.
– Добавки попросишь. Только куртку сними, у входа вешалка.
Римма молчала и продолжала стоять и рассматривать. Крыса тревожилась. И мужчина, который встал за Риммой с подносом, воскликнул:
– Ох ты! Кто это там?
Римма ему не ответила. Пробурчала:
– Сколько стоит?
– Почти задаром. Сто грамм пятьдесят рублей. Будешь?
Ничего ей Римма не ответила, развернулась и отправилась к выходу. Женщина переглянулась с мужчиной.
– А я не откажусь, – сказал он.
До метро Римма добрела пешком. Взяла в киоске булку и чай в пластиковом мягком стаканчике. На высокий столик поставила клетку и пристроила с краю до жути горячий чай. Голуби садились на стол, клевали крошки. Крыса заволновалась, забегала, и клетка поехала по столу. Мужик за соседним столиком расхохотался. Что-то перед ним дымилось в пластиковой тарелке. Мужик улыбался и как будто собирался с Риммой заговорить.
Римма придержала клетку. Подумала, не сунуть ли туда, крысе, булку, но решила, что сама голоднее крысы, крыса недавно сгрызла сухарь, так что эта булка – ее, а еще одну покупать денег не напасешься. На мужика она больше не смотрела.
Здание оказалось недалеко от метро, в глухом переулке. Серый мрачный дом. Римма прошла через арку, нашла черную, глухую дверь в полуподвал, без надписей, позвонила.
Окна в полуподвале были темные, и к двери с той стороны никто не подходил. Римма с тоской подумала, что перепутала адрес. Двор был маленький, серый, огражденный со всех сторон домом. Тюремный двор, подумалось Римме. Видела она тюремный двор лишь в кино, но мрачный дом очень уж казался тюрьмой. И из подъездов как нарочно никто не выходил, будто все были заперты.
За черной дверью раздался вдруг голос:
– Чего тебе?
– Я, – сказала Римма, неуверенно глядя в дверь. И приподняла клетку. Крыса ворохнулась внутри.
– Рано еще, – сказал голос. – Видишь, нет никого. К шести открою.
Больше голос ничего не сказал, исчез. Римма подождала. Еще раз позвонила. Но голос так и не появился.
Переулком она вышла на старинную улочку, которая вела к метро. Холодный ветер задул, и Римма пожалела себя. Неплохо бы устроиться сейчас в кафе. Римма засмотрелась на освещенные окна. Посетитель раскраснелся и распустил галстук, так ему было там тепло. Кофе чернел в белой чашке. Сигарета дымилась в хрустальной пепельнице. Даже на кофе денег бы недостало, на самую крохотную чашку.
В метро Римма согрелась. Она спустилась вглубь, на станцию, и сидела там на лавке, наблюдая, как толпа то сгущается, то рассеивается. Клетку поставила на колени, обхватила и чувствовала, как там крыса шебуршится. Римма попыталась представить, каково ей, крысе. Клетка как будто разрослась, вобрала в себя Римму.
– Девушка, – услышала голос. И клетка распалась.
Жутко загрохотал поезд, заглушая старика, который что-то говорил. Римма и не заметила, как он очутился возле нее на скамейке.
Поезд отгрохотал, старик улыбался, ожидая ответа, но она не слышала вопроса и тупо смотрела на старика, и так они промолчали до следующего грохота.
Римма встала и поспешила в вагон, чтобы только не видеть чего-то ждущего от нее старика. Места были, и она удобно устроилась со своей клеткой. Посмотрела на часы и решила доехать до конечной и вернуться обратно. Закрыла глаза.
Очнулась от истошного вопля.
Народу заметно прибавилось. Поезд шел в черном тоннеле. Никто не кричал. Приснилось, подумала Римма. Вдруг женщина взвизгнула и запрыгнула на сиденье, и все на этом сиденье вмиг раздвинулись, вскочили со своих мест, и только эта женщина осталась над ними с искаженным, страшным лицом.
– Что? Что такое? – волновались голоса.
– Крыса, крыса, – шуршали.
Люди переступали с ноги на ногу, всматривались во что-то на полу.
Римма ощупала клетку. Рука провалилась в дыру. Очевидно, крыса прогрызла железные прутья и платок и выбралась. Поезд подходил к станции.
Дома Римма была в начале седьмого.