– Для меня это было полной неожиданностью.
– Я знаю.
– Нет, правда. Абсолютно. Мне это не надо. Я работал спокойно директором, художественным руководителем, на самом деле и не вникал во все эти тонкости: налоги, пожарная инспекция. Я в этом не смыслю.
– То есть, если я правильно понимаю, тебе нет резона за это здание держаться?
– Меня прежнее положение вполне устраивало.
– Нет проблем, Костя. У меня в этом красивом портфеле – бумаги. Я тебе их оставляю, ты прочитываешь внимательно, консультируешься, подписываешь, и здание переходит в надежные руки.
– А я?
– Ты получаешь достойное вознаграждение. Дочке поможешь свою квартиру приобрести, это важно для семейной жизни, сам знаешь.
– А здесь что будет?
– Гостиница.
– В этом здании?
– Не совсем.
– Это здание – памятник архитектуры, уникальный экземпляр. Как редкая бабочка, его впору в Красную книгу занести.
– Никто его сносить не собирается, начинку переделаем.
– Начинка важна. Здание строилось как кинотеатр.
– Оно разваливается. На него смотреть больно. Это как нищий старик на дороге. Всеми брошенный. Ему недолго осталось.
– Нет.
Ваня помолчал, внимательно разглядывая директора, его седеющую голову, помятый воротник рубашки, порез на щеке.
– Костя, ты с ума сошел? Зачем тебе это надо?
– Не знаю.
– Что ты собираешься делать с этой, хотел сказать, рухлядью, но пусть будет бабочка. С этой бабочкой?
– Что и прежде – кино показывать.
– Какое кино? О чем ты?
– Людям надо отвлечься.
– Люди прекрасно пивом отвлекаются. Плюс телевизор.
Директор молчал. Он вынул и вертел в руках сигарету, но не закуривал.
– В стране разруха, – сказал Ваня, – по ночам фонари не горят. Жрать нечего. Стреляют. У вас женщину убили.
– Между прочим, был полный зал.
– Что?
– Ни одного свободного места. Фонари не горят, жрать нечего, стреляют, телевизор хоть не включай – такое дерьмо, где еще человеку отвлечься?
– Я, кажется, понял, – сказал Ваня. – Ты решил, что ты – важная птица. Поставщик чудесных видений. Ты же знаешь, что показать, ты киновед, ты мировая величина, ты исследования пишешь про крупный план.
– Я ничего не писал про крупный план.
– Да какая разница? Про средний. Про эффект Кулешова. Я в библиотеку зашел, поинтересовался.
– Подготовился.
– Я такой. Ты прогоришь, Костя. Твой покойный хозяин – он, конечно, любил кино, но у него и другое дело было, серьезное, за счет которого он ваш кинотеатрик и подкармливал. Знаешь, что за дело?
– Нет.
– Хочешь, открою?
– Мне без разницы.
– Как скажешь. Ты ведь не дурак, Костя, ты же понимаешь, что иллюзион твой личный рухнет, полгода не проживет, если только спонсора не найдешь, но что-то я сомневаюсь.
– Полгода так полгода. А может, год. В Союз напишу обращение. В Союз кинематографистов.
– Я понял.
– За рубежом, как ты верно заметил, ко мне с большим уважением относятся. Передам здание Союзу. Или Москве. На условии, что будет по-прежнему кинотеатр и я в нем – директор.
– Не выйдет.
– Чего так-то?
– Мы об этом в состоянии позаботиться.
– Мы?
– Наша строительная компания. А ты думал кто? Мафия? Меньше кино смотри.
– Угрожаешь?
– Уговариваю.
– Ты чай будешь допивать?
– Нет. Паршивый у тебя чай.
Ваня взял портфель, действительно прекрасный, из толстой кожи, с золотыми замочками, которыми Ваня щелкнул.
– Документы я тебе все-таки оставлю.
Вынул папку и положил на стол, на край, подальше от кружки и сладких, липких разводов.
– Не хочу тебя пугать. Просто советую. Подпиши. Серьезные люди просят. Советую очень. Настоятельно рекомендую.
– Послушай, Ваня, – сказал задумчиво директор, – можно, я тебя спрошу? Ты не против? Ты больше ни разу не плакал с тех пор, как мать умерла?
Ваня посмотрел на директора долгим взглядом:
– Нет.
– Почему? Ничего в жизни такого не случалось? Даже щенок твой не помирал?
– Я не держу щенка. И не держал.
– Но дети-то у тебя есть.
– С ними все в порядке, спасибо.
– А фотография? Помнишь, мать твоя без глаз, черные очки вместо?
– Храню.
– По-прежнему? На столе держишь?
– Чего ты добиваешься, Костя? Чтоб я заплакал? Мать хочешь мою повторить? Она неповторима. Недосягаема. И ты меня до слез не доведешь и до живого меня не достанешь. Бумаги изучи, посоветуйся с умными людьми, хоть бы и из Союза вашего. Подумай, я перезвоню через неделю. Будь здоров.
И Ваня поднялся и направился к выходу.
В кино или в книгах реальность подчинена истории (той, которую рассказывают). И телефон, к примеру, звонит только тогда, когда нужно прервать разговор или повернуть сюжет. И в дверь никто не ломится, позволяя героям выговориться. История диктует. Но в реальности невыдуманной звонки и случайные взгляды диктуют историю. И даже Историю. Стук в дверь, обрывки новостей в телевизионной программе, колдобина, о которую спотыкаешься, ступенька, с которой летишь. Разумеется, вниз.
Телефон молчал все время разговора директора с Ваней. И некоторое время после Ваниного ухода. Словно бы давал возможность директору побыть одному. Постоять у окна, покурить у открытой вновь фрамуги.
Он уже собирался выйти из кабинета, ополоснуть чашки. Уже взялся за Ванину чашку, полную наполовину. И ему вдруг показалось, что Ваня смотрит на него из чашки, из черного подвижного зрачка. Зазвонил телефон, и директор чашки оставил.
– Костя? Здравствуйте. Это я, Андрей.
– Здравствуйте, Андрей.
– Вы меня узнали?
– Да, конечно. Что-то случилось? У вас голос растерянный.
– Вы извините, я не могу долго говорить, у меня нет возможности, я из телефона-автомата, пришлось идти на станцию, возле дома не работает, сорвали трубку, а здесь очередь. У вас какая погода?
– У нас? Снег.
– И у нас. Наверно, сейчас везде снег, даже в Африке. Я прошу прощения, Костя, я слышал, у вас человека вчера убили?
– Слышали?
– Это правда?
– Да. Я поражаюсь, как новости разлетаются. У вас и телефона нет.
– Ко мне студенты приезжали.
– А-а.
– Талантливые ребята, жалко их, я всегда талантливых жалею, а в наше время и совсем. Что с ними будет? Во что их жизнь превратит?
– Да, я понял, студенты вам рассказали.
У режиссера была способность отклоняться от темы, отвлекаться и забывать даже причину и цель затеянного самим же разговора. Директор направлял по возможности его речь.
– Что? – растерянно переспросил Андрей. – Что рассказали?
– Про убийство.
– Да-да, ребята сказали. Они как раз были на сеансе. Не все. Двое из них. Их всего пятеро приезжали, Аня их картошкой кормила. У нас своя.
– Я помню.
– Да, вы тоже у нас были, бывали. Аня вас любит.
– Передавайте ей привет.
– Непременно.
– В дверь барабанят, я задерживаю, всего доброго, Костя.
– Секунду, Андрей. Так что насчет убийства?
– Ах да. Конечно. Самое главное. Простите. Я очень испугался. Понимаете, Костя, я не могу допустить, даже помыслить, чтобы мой фильм увидел свет в таком месте. Премьера. Это важно. Это рождение. Где убили, где кровь.
– Крови не было.
– Но смерть, насильственная.
– Андрей?
– Да?
– Я вас понимаю.
– Правда? Это большое облегчение.
– Подождите, Андрей, не спешите. Попытайтесь и меня понять. Ваша премьера заявлена месяц назад. Ваши же студенты афиши клеили. Во ВГИКе, на Курсах.
– Они даже на вокзале лепили, где отмены электричек, чудаки.
– Отмены. Вот именно. Все билеты проданы, Андрей. И меня и кассиршу звонками замучили. Что я скажу публике? Вы меня без ножа режете, а еще что-то говорите об убийстве. Вы меня убиваете. Бескровно.
– Костя?
– Да?
– Простите.
– Не смогу я вас простить.
– Я вам компенсирую потери. Сразу не смогу, частями выплачу, у меня договор будет, вот-вот, и сразу аванс, я выплачу. Не молчите. Костя?
– Я думаю. Думаю, что таких странных людей, как вы да я, скоро уже не будет, мы вымираем.
– Мне стучат с улицы.
– Я слышу.
– Костя, простите меня.
– Нет.
– Я компенсирую.
– А моральное мое поражение тоже компенсируете? Люди-то явятся. Не хотите приехать объясниться перед ними самолично? А?
– Костя, я не смогу. Я и так-то людей боюсь, а еще объясняться.
– Не сомневаюсь, за моей спиной куда как спокойнее.
– Костя, я так не могу, в таком разладе, невозможно, и фильм невозможно, это как собственного ребенка своими руками вытолкнуть. Это же не просто показ – премьера, рождение, как можно. Костя, вы там? Мне стучат.
– Я понял. Идите.
– Простите меня.
– Не сейчас.
Он положил трубку, мокрую от потной ладони.
Почти тут же телефон зазвонил вновь. Но директор брать трубку не спешил. Смотрел на нее устало, хмурился. Вдруг схватил и бросил на рычаг. Достал сигарету, глядя на онемевший аппарат. Сигареты у него были хорошие, из самой Америки друг привез, друг старинный из прекрасного прошлого, давно подался в американцы, поменял судьбу. По крайней мере, с сигаретами у него там проблем не было, не как здесь, не по талонам выдавали. Директор по старой привычке разминал американскую сигарету, киношный разведчик погорел когда-то из-за этой привычки.
Телефон затрезвонил. Директор закурил.
Смотрел на трубку.