- Необходимость есть то действие, которое ты должен выполнить независимо от твоего желания. Потому что оно нужно обществу.
- Хорошо! - похвалил Яшмов. - Но еще вопрос: когда я должен выполнить долг?
- Как когда? Всегда!
- А если я сплю?
- Вас разбудят.
- А если, - засветился улыбкой победы в споре Яшмов, - такая ситуация: горит дом. Сильно горит. В огне мечется девочка и кричит. Что велит долг? Спасти ее?
- Да. Даже если видишь, что спасти невозможно. Но надо попробовать. Долг есть чувство вне разума и рассуждений, вне логики, многие шли на гибель, лишь бы выполнить долг! - с вдохновением сказал Невейзер.
- Да я согласен, согласен! - успокоил его Яшмов. - Я согласен спасти девочку, даже если я сам погибну. Согласен, а не могу. Ты говоришь: всегда, - а я говорю: не могу!
- Почему?
- А я без ног! - поставил точку Яшмов и радостно засмеялся. Он, когда и в шахматы выигрывал, радовался выигрышу не с ехидностью, как некоторые, а добродушно, без обиды для партнера.
- То есть как без ног? - удивился Невейзер. - Как это - без ног?
- А вот так - без ног! - стал поднимать Яшмов свои целые и здоровые ноги. - То есть я-то с ногами, но могу-то ведь быть и без ног. А ты говоришь - всегда. Значит, не всегда, а как?
Невейзер пожал плечами.
- По обстоятельствам! - объяснил Яшмов.
- Мне-то что, - сказал Невейзер. - А он сказал: я, говорит, никакую милицию не боюсь.
- Кто?
- Он.
- Никакую?
- Абсолютно.
Яшмов встал. Теперь он был в службе и благодаря многолетней тренировке моментально протрезвел. Это и раньше случалось. Как-то его призвали для укрепления оперативной группы, по всему району искавшей преступников-гастролеров, похитивших стадо овец в триста пятьдесят голов. Он был поднят среди ночи, причем поднят не от сна, а от тяжелого пьяного состояния - три дня подряд пил, переживая непростительную ошибку, что засадил бухгалтера. Конечно, теперь он будет считаться первым шахматистом округа, то есть не считаться, а являться таковым, но Гумбольдт-то исчез - непобежденным! Умный Яшмов человек, а не сообразил, какую яму вырыл сам себе. (Он уж потом и хлопотал за Гумбольдта, и выступал на суде с положительнейшей характеристикой - ничего не помогло.) Так вот, Яшмова подняли и объявили приказ. И он тут же прекратил в себе действие хмеля. Три дня и три ночи ловили похитителей по лесам и долам: как сквозь землю провалились. Мчались через станцию Сиротка, остановились воды попить, кто-то прошел мимо эшелона, притормозившего на минутку, и услышал блеяние. В этом эшелоне и обнаружили все стадо, но без похитителей, без сопровождающих, без людей вообще, с одними только накладными документами, что груз оформлен (с печатями и подписями) прямым рейсом Кустанай - Комсомольск-на-Амуре. Вся опергруппа сильно обрадовалась, а Яшмов как стоял, так и свалился замертво - не от усталости, а от хмеля, возобновившегося в нем точно в том же градусе, в котором был трое суток назад.
И вот Яшмов, встав за спиной кавказца, но боком, будто говорит не с ним, а в некую перспективу, сквозь зубы сказал:
- Ваши документы, пожалуйста!
- С удовольствием! - сказал кавказец и подал паспорт.
- И на машину! - сказал Яшмов.
Кавказец дал документы и на машину.
- Так... - сказал Яшмов, с легкостью отколупывая фотографию от паспорта. - Фальшивый, значит?
- Что, не нравится? - огорчился кавказец. - На, я лучше дам!
На другом паспорте была та же фотография, но приклеенная крепче, остальное же: год рождения, место жительства, возраст и даже национальность - все было совсем другое.
Однако паспорт был сработан чисто, ничем не отличался от настоящего, Яшмов же был человек нового мышления и уважал презумпцию невиновности. Вернув личный паспорт кавказцу, он полистал технический паспорт автомобиля.
- Это от другой машины! - сказал он и протянул руку, ожидая уже по привычке другого, более подходящего документа.
- Это да, конечно, - подтвердил кавказец. - У нас это считается ничего. Главное, на машину паспорт, не на самолет, правильно? - обаятельно улыбнулся он Кате.
Катя посмотрела на него с ироническим восхищением, как на единственного мужчину в мире. Он, впрочем, так и полагал.
Яшмов подумал. Кто знает, может, у них там действительно... Усомнишься - обидишь патриотическое достоинство человека.
- Ладно, - сказал он. - А права? Права на право вождения где?
- Шщщщах! - сказал кавказец. - Ты странный, зачем меня смешишь? Вот скажи. Когда человек умеет ехать, да? Его видно, нет?
- Видно, - согласился Яшмов.
- А когда не умеет - видно?
- Видно.
- Тогда смотри. Если человек не умеет ехать, то есть у него права, нет у него прав, он все равно не умеет ехать, пусть у него есть права - ты отберешь права! А если он ехать умеет, зачем ему права?
Невейзер меж тем исподтишка наставил камеру, и вдруг кавказец из человека сделался порохом, вскочил и сказал так тихо, что умолкли и услышали на дальнем конце стола:
- Убери, да?
Невейзер убрал. Но тут же оскорбился. И не только оскорбился, а успел и проанализировать свое чувство оскорбления, которое было каким-то чересчур смелым - с готовностью чуть ли не к наскоку. А проанализировав, понял, что душа его, минуя разум, успела вглядеться в кавказца и все понять и сделалась от этого смела раньше, чем ум осознал причину смелости.
- Леня! - сказал он. - Может, хватит дурака валять? Это Рогожин, - объяснил он Яшмову, - мой друг. Ай, ловок! И машину достал! И документы! И парик-то, парик-то какой! - И он смело дернул лжекавказца за черные волосы, ожидая, что они легко слетят со светлой головы Рогожина.
Но голова кавказца только мотнулась, и рука Невейзера отскочила, зажимая в горсти клок волос.
- Шщщах! - крикнул кавказец, хватая со стола нож.
- Руки вверх! - крикнул Яшмов.
Невейзер тут же исполнил, хотя вторую руку с камерой держать поднятой было нелегко, но кавказец исполнять не собирался.
- Ты что сделал? - со страданием спросил он Невейзера, и это было не страдание боли, а страдание от сожаления за человека, который по глупости совершил глупость, и вот придется теперь его убить. А не убить нельзя, он осквернил священное место: голову мужчины, он коснулся его волос!
- Эй, жених! - послышался голос Гнатенкова. - Ты погоди ножиком махать. А невеста где?
Кавказец заозирался. Действительно, не было Кати.
- Шщщах! - воскликнул он при этом новом для себя оскорблении и бросился в кусты, продираясь в них, как раненый зверь.
И, будто по сигналу, многие другие тоже побежали в заросли обширного сада, окружающего Графские развалины, - это всё были несостоявшиеся женихи Кати. Быть может, они обнадежились новой безнадежной надеждой...
16
Шум и треск раздавались в окрестностях.
Невейзер продирался тоже, ему было труднее: он берег камеру.
Наткнувшись на овраг, он пошел вдоль него и спустился к реке. Здесь, на пригорке, сидела Катя, обхватив колени, склонив голову. Невейзер издали кашлянул, чтобы не напугать ее внезапным появлением. Она не обернулась.
Он подошел, сел рядом и чуть сзади.
В который уже раз он поразился сходству Кати с женой, именно такой была его жена, когда еще не была его женой, и у них было мною хорошего, но вот этого, например, не было: посидеть тихим вечером на берегу тихой реки. Не было и не будет теперь никогда, и Невейзер затосковал, но тоска тут же сменилась светлой печалью, потому что он вдруг увидел возможность воплотить невоплощенное, ведь не так уж трудно представить эту девушку его Катей в восемнадцать лет. А ему самому двадцать. И Невейзер отложил камеру, чтобы забыть о том, что с ним произошло во взрослой жизни, вследствие которой он попал на свадьбу, став шабашником ради хлеба насущного. Ему захотелось сказать что-нибудь простое, что он мог бы сказать тогда, в юности.
- Не холодно? - спросил он.
Вопрос был глуп - вечер не только не прохладен, а даже душноват, - но и хорошо, что глуп, по-юношески глуп.
- Что же ты ушла? - задал Невейзер еще один глупый вопрос, радуясь, что умеет быть таким наивным.
Катя замечательно усмехнулась:
- Скучно.
- Но опасно ведь. Пьяные кругом бродят.
Катя повела плечами.
- В самом деле холодно...
Невейзер обнял ее за плечи, и душа его задохнулась от счастья.
- У меня такое чувство, - сказал он, - что мы с тобой не виделись очень давно. Я тосковал по тебе. И вот опять мы увиделись. Господи, сколько глупого всего сделано, сказано!
- Это точно! - согласилась Катя.
- Уйдем отсюда, уедем! Пойми, пойми, никто тебя не оценит, не поймет. Пушок вот этот на твоей шее никто не поймет, никто не оценит, кроме меня, потому что я знаю, что он проходит, я видел, как грубеет эта кожа, я видел будущее и понимаю цену настоящему. Голоса твоего никто не услышит, не сумеет услышать. Понять вот эту родинку, вот здесь, за ухом (он дотронулся), никто не сумеет.
- Надо говорить: за ушком, - возразила Катя. - Ухо - это у мужчин. У девушек: ушко.
Именно такую, бездонную в своей прелести милую чепуху говорила Катя давным-давно, сто лет назад, она вообще любила играть в детские интонации, и это не выглядело смешно, потому что смешное существует только для тех, кто смотрит со стороны, а со стороны смотреть было некому и сейчас некому, Невейзер ведь не со стороны.