Тогда, в те незабвенные времена, они и начали спорить. Анечка высказывала крутолобость в стремлении к переменам и нисколечко не была заражена декадентскою мистикой. Он возражал ей больше по привычке, с усмешкою, и радовался про себя красным пятнам негодования на ее очаровательных щечках. Это было игрою, он кусал нарочно, сказал, что не любит Толстого, а она задохнулась. Но тут уж и его сестры, и приглашенные к чаю поповские дочки, презиравшие своего бедного отца за церковную анафему великому писателю, вступились хором. Анечка тотчас же замолчала, она любила вести сольную партию. Он попытался ее провоцировать, но, по-видимому, бездарно. Так, по крайней мере, она высказывала глазами, сморщив носик, а он зря заливался о Достоевском и эсхатологическом сознании, затем о русском мужике и крестьянских наделах, и почему-то о премированном в Париже жеребце конного завода ее кузена, который, жеребец то есть, все равно в щиколотке не то что английский. Но и последнюю глупость встретило только брезгливое девичье молчанье.
Как в другие дни и другие годы, он ненавидел ее за это упрямство, но сейчас, весной четырнадцатого, он видел только ее прелестное лицо и знал наверняка, что она молчит для него, как и спорила до этого для него - вот так вот! Когда, допив чай с крутыми сливками, барышни запели под аккомпанемент расстроенного "Беккера", героиня молча пересела в качалку в углу террасы и молча же стала качаться - раз-два, вперед-назад, - и белая фланелевая юбка в такт качанию тихонько цеплялась за тоже белый чулок в кружевную модную сеточку. Дядя Саша сперва ушел от них всех. Выпил портвейна в пустом отцовском кабинете - отец пропадал в Казани у субретки, но, выпив красного густого вина, вернулся к барышням, чтобы застать там все прежнее - она сидела в качалке с выражением скифской каменной бабы. Постояв в дверях, дядя Саша вдруг скакнул к роялю, оторвал сестрицу от клавишей, чмокнув чуть выше запястья, и забарабанил немыслимую шансонетку, с припевом, тут же пришедшим на ум: "С Аннет беда - ни нет, ни да… Ах, ах, Аннет, ни да - ни нет!" Барышни от смеха "кисли", но она даже не повернулась к нему, чертова купчиха, а продолжала качаться с татарским напором.
Когда все наконец разошлись по комнатам, он тоже пошел к себе, но понял, что не может заснуть, потому что невозвратимо влюблен в Анечку. Он поспешно оделся, вышел в сад; Анечка, видимо, не спала: свет из ее окна ложился плотным прямоугольником на мокрую траву газона. Он произнес одними губами, как вздохнул: "Аня". Свет тотчас же погас. "Легла спать, - догадался он и зачем-то еще раз обогнул дом, и опять остановился - прежде чем окончательно уйти - напротив ее теперь уже темного окна.
И вдруг заскрипел гравий дорожки. Она - Анечка - стояла в двух шагах от него. Он взял ее за холодную руку и повел за собою, спотыкаясь о корни столетних лип, вниз к реке, которая с каждым их шагом все более обнаруживалась, светлея и поднимаясь к бледному майскому небу. Тяжелый звук пароходного гудка заставил их прибавить шагу, и когда они выбежали наконец на неширокую отмель, пароход был как раз перед ними. Ярко и празднично светясь в ночи всеми своими огнями, он шел над тихою водою - одинокий, как одинокий прохожий на ночной дороге, - и были слышны глухие толчки пароходного сердца, и сама река, которая со свежим звенящим звуком обтекала его металлический корпус, дрожащий от напряжения и восторга… Острое чувство судьбы пронзило дядю Сашу и Анечку. Они оба не могли обмануться - это была судьба. Анечка даже застонала. Дядя Саша осторожно прижал ее к себе, но она освободилась от него и, как была в платке, успев только сбросить легкие туфельки - они потом долго искали их в теплом песке, - вбежала в реку навстречу пароходу. Ее батистовая юбка упала на воду колоколом, опоясала Анечку, как балерину воздушная пачка. Анечка засмеялась и киналась назад к дяде Саше.
- Сумасшедшая, - говорил он ей. - Милая… Сумасшедшая… Моя… Моя…
"И сумасшедшая, и милая, и твоя", - будто бы соглашалась она, блестя черными сейчас, в темноте, глазами, дрожа от холода, радости и стыда, когда он покрывал поцелуями ее ноги, нетерпеливо переступающие по песку.
Утром они поехали на дрожках - в луга. Была тогда и такая забава.
Жара стояла нещадная, дядя Саша сам правил. Анечка надвинула белую шляпу по самые брови, на верхней губе у нее блестели капельки пота. Когда он целовал ее, шляпка упала на дорогу. Лошади лениво махали хвостами, оводы жужжали - начиналось лето.
- Поедем в Крым, - сказал дядя Саша. - В Юрзуф поедем…
- Теперь там жарко, - сказала Анечка. - Надо весною.
- Осенью, - сказал дядя Саша и поцеловал ее. - После свадьбы, осенью.
- Какой свадьбы? - Она сощурила глаза, но он опять поцеловал ее. - Я уезжаю в Швейцарию.
- Почему?
- А потому, - она засмеялась. - Хочешь вместе?
- Куда?
- В Швейцарию.
- Я там был - скучно…
Лошади дернули. Обдали шляпу пылью. О, это была не ссора! Ссора случилась на террасе, когда, уже переодевшись к обеду, Анечка села в злополучную качалку.
Теперь он молчал - она разговаривала: после ее возвращения из-за границы - заметьте, он - дядя Саша - должен был ее дожидаться - они начнут работать рука об руку… Анечка мечтала о продвижении южных плодов на север; она, вообще, была социалистка… Дядя Саша молчал… Ее глаза стали щелками.
Наконец он спросил:
- А мужик съест ваших плодов и возрадуется?
Она вспыхнула, но в дяде Саше будто бес играл: нравилось ему злить ее, тем более, что даже слушая ее глупые речи, воспринимал их и ее саму, как свою собственность, и упивался этим новым для себя чувством…
- Труд - проклятье, так и в Писании сказано, - цедил потерявший бдительность дядя Саша. - А в женщине главное - тайна, загадка. В браке ее сохранить - подвиг, а если пахать рука об руку… - Он засмеялся. - Увольте! Я бы сбежал через месяц!
Она сказала, что не предоставит ему эту прекрасную возможность сбежать через месяц, а уедет сейчас, сама и немедленно.
Она и обеда не дождалась, как ни умоляли сестры. Он смотрел, таясь за портьерой, на отъезд норовистой своей подруги. Татарочка, ох, как она была похожа на породистую лошадку, а он обожал лошадей. Как гордо она встряхнула головою в последний, ей так казалось, раз! Когда, распираемая гордостью и самолюбием, она победительно сверкнула очами на него, прятавшегося, он вздрогнул от счастья!
Он знал мрачный готический зал лучшего в Казани цветочного магазина; за тяжелой деревянной дверью с медными узорами - душный оранжерейный запах и там, в полумраке, цветном от всех этих модных тогда шаров с подрагивающими подвесками, стыдливо прячущих за узорными стеклами уродливое изобретение нового века - эдисонову лампочку - там виделась дяде Саше живая, волшебная чаша - девственный колокольчик, женские ладони, соединенные у запястья в эротической мистике восточного танца; белые лепестки единственного цветка с золотистою порослью тычинок и пламенеющим пестиком.
О, как он все это видел явственно, как ощущал… А нельзя загадывать! Нельзя - случится наоборот, или случится так, что и не узнаешь загаданного, как в сказке о трех желаниях, Солдате, и Черте, когда все желания сбываются - черт не обманул, но душа гибнет.
Вот хозяин цветочного магазина, его приятель Захар Абрамович, молодой, но уже пухлый, с прекрасными темными глазами выкреста сам выбирает дяде Саше лилии… Какие же еще цветы для возлюбленной дяди Саши?! Захар Абрамович выбирает цветы; все это видит, безумно загадывая наперед, искушая судьбу свою, а заодно и ее, Анечки, дядя Саша; а рыжий в веснушках приказчик, услужливо осклабясь, заворачивает цветы, протянутые ему властной хозяйской рукой с сапфировым перстнем. А вот уж и сама героиня наша Анна Никитишна, Анечка, опускает в лилии, по глупому женскому обряду совать лицо в цветы, золотую головку, а когда, нанюхавшись, поднимает глаза и смотрит на дядю Сашу, носик у Анечки измаран желтой пыльцой…
Зачем убили эрцгерцога? Зачем через два года убили Захара Абрамовича? Зачем сгинул в непонятном пространстве рыжий веснушчатый приказчик, случайно, по недогляду Всевышнего или царя Тьмы, попавшего в дядисашины мечтания, но сам дядя Саша и Анечка остались жить и жили долго…
Пройдя фронт, а затем отсидев год в Нижегородской тюрьме за погоны, дядя Саша вышел на волю счастливо и случайно, но, повинуясь упрямству своего характера, поехал не в Москву, куда его звала младшая сестрица, работавшая в Наркомпросе, и не остался в Нижнем, где, живя у своей тети по материнской линии, мог спокойно устроиться в какое-нибудь советское учреждение, а поехал к себе на родину, то есть в бывшее отцовское имение. Дом не был сожжен, видно, в этом уезде действовали трезвые и умные революционники, так дядя Саша называл все без разбору новое начальство республики снизу доверху. Кстати, это новое словообразование в свой черед послужило поводом для какой-то одной в цепи бесконечных ссор с Анечкой, когда дядя Саша лихо и безграмотно доказал ей незаконность слова революционер. Особенно суффикс "ер" вызывал сардоническое раздражение у нашего героя. Но пионер, инженер - справедливо безумствовала Анечка…
Всю свою жизнь дядя Саша проработал у себя на родине, как он упрямо повторял; сперва счетоводом, затем, много позднее, агрономом совхоза, а когда в большом барском доме вместо школы заработал детский санаторий, женился на докторше из этого санатория.