РАЗНОВРАЗИЕ
Собранье пестрых глав
А пчелочка златая!
Что же ты журжишь?
Жаль, жаль, жалко мне!
Что же ты журжишь?Казацкий распев на стихи Гаврилы Державина.
Вот!
Я устриц ела.
До Первой Империалистической.
У благочинного с благочинной.
Большевик Глеб Преображенский, сынок их, как из Женевы вернулся, устриц полный ящик привез. Ящик, конечно, на холод, в ледник, все равно они пропадают. Тут нам, девушкам, воспитанницам поповским да кухаркам, их и подали. На обед. С лимоном. Лимон в этих устриц брызгать необходимо! Не брызнешь - не откроется раковина, а брызнешь - глотай.
Но есть нет никакой возможности. Только глотать.
А я тыщу жизней проглотила!
Прогуляла да прохромала…
Хромым у Господа предпочтение, на опыте убедилась: мужчины ко мне липли. И сейчас старичок из соседнего отделения, Семен Григорьевич, майор в отставке, ходит. С вами, говорит, телевизера не надо! А что ногу больную, у химчистки на Калинина кувырнулась, доктор не к той кости приставил, он с другой стороны, может, и глядел, дело праздничное! Но все равно нога получилась. Главный сказал - бульон пейте. Срастется… А разве тут бульон? У меня в дому - там - бульон! Студень горячий! Так варю! И все овощи из кастрюли после варки - долой! И через марлю!.. Я мужу своему второму, Нестору Платоновичу, годы его продлила питанием. С салфеткой полотняной еду подавала, и он ел с аппетитом до самого последнего мгновения. Полнокровный мужчина! Жадный к жизни. Кутил. Гулял. Природный москвич. Миллион был бы царскими рублями, он бы и миллион спустил. А где у счетовода миллион? Я на свои его кормила, и сыновья Нестора Платоновича напрасно обижаются: комнатка им не достанется! А Нестору Платоновичу подружки на меня указали - тут, мол, приезжая женщина молоденькая, хромая и с деточкой-малолеточкой, но темперамент необычайный… Только она так с тобою не будет. Ей жилплощадь нужна. Прописка. Он сперва - подумаешь, принцесса, я и без прописки какую хочешь успокою. А увидел - обомлел. Он вдовец, на двадцать лет старше, и предложение сделал как полагается. В саду Баумана…
А было - когда Гитлер еще не наступал.
А когда Гитлер наступал - в армию Нестора Платоновича не забрали, возраст ушел.
Петрушу, мужа моего первого, забрали. И пропал Петруша безо всяких вестей…
I
ЛЕТЕЛ ПАВЛИН ЧЕРЕЗ УЛИЦУ
Цыган. Здравствуй, Петрушка-мусье!
Петрушка. Здравствуй, здравствуй, фараоново отродье.
Драма для кукол "Петрушка, он же Ванька Рататуй".
Маланьина дочка
Как летел павлин через улицу,
Он ронял перо середь улицы.
Мне не жалко пера - жалко перышка,
Мне не жаль мать-отца - жалко молодца.
Первый муж был чистый аляфрансе.
Увидал он меня в четырнадцатом.
Комета уже к войне, а мы сидим на закате с девушками и венки плетем для гаданья. А пели мы:
- Теплый вечер тих…
Ах, как раньше пели! Теперь и не осталось никого. Русланова была, да померла с горя, а этим новым с ней не тягаться.
Правда, есть одна, которая тоненько так "Соловья" тянет, потом усач знакомый - хороводом песни играет, и разве Богомазов…
Из Баку турок. А цветы тоже раньше были необыкновенные. К примеру, папоротник огнем под Ивана Купалу цвел!
Доплели мы с девушками венки, в воду их побросали, стоим обнявшись, смотрим. Один закрутился веночек, поплыл незнамо куда, другой в водоворот - да на дно, а мой к тому берегу реки прибился. И вот история: та, у которой венок утонул, погибла от испанки, вторая уехала, а я за Петра Ивановича, егеря помещицкого Пиера, замуж вышла. А дом у него в лесу, как раз на той стороне реки… Вот вам гаданье, но это когда, а пока только спросил Пиер у своих товарищей:
- Что это за девушка кудрявая?
А ему:
- Сирота хроменькая, благочинного воспитанница, Маланьина дочка!
Мать моя покойная была красавицей. Три ее сестры - Домна, Полька и Лукьяна Лукашовны - так себе, а она, Маланья, красавица. Но муж, отец мой, как выпьет, так бил ее, а куда деваться - некуда: брат любимый, защита родная, далеко, в Красноярске… Так и жили - он пьет, она плачет, оттого, может, я хроменькая уродилась.
Но зато в праздник лучше певуньи, чем моя мать, не было. И еще любила она качаться на качелях. Высоко качели, и мать моя в платочке беленьком высоко взлетает, а мы внизу, детки ее малые, в три рта орем: Ма-а-амка!
Особенно на Масленую девушки наши любили на качелях развлекаться, и мать с ними, девушками, да и сама как девушка. Платье развевается колокольцем, кудри черные - красавица!
Я уж потом, после матери, в местечко пришла - евреи так и повыбегли:
- Маланьина дочка!
А мужик у нас - Приам, имена чудесные были, например, Павлин, Текла или Адам с Евою, так вот этот самый Приам, как мать увидит, восхитится до одурения и одуревший на качели к ней прыгал.
А тут анекдот.
На Масленую понаехала милиция-полиция и мать мою за красоту сразу заприметила. Отец как раз в городе был, в Чирикове, а милиция-полиция все знает, на то и милиция. Одеты как!
Шапки меховые, башлыки с позументами, галоши новые. И только мы, я да два браточка, спать полегли, она, милиция-полиция, стучит в окно.
Мать к окошку:
- Вертайтесь назад, керосина нету.
А с улицы:
- У нас свечи припасены! - и в дверь.
Мать и пустила, милиция все ж, то есть полиция…
Запалили свечу толстую, достают мармелад цветной, пряники медовые, лом шоколадный, ну и красненького - бутыль мадеры.
Видит Маланья - деваться некуда.
- Я за вдовой-подружкой!
Кожух схватила и бегом, а мы, детки, на печи, глядим, что будет.
А матушка наша к Приаму побегла.
Позвал тут Приам двух мужиков здоровенных, и так они милицию-полицию отработали: вся печь в крови. А чтоб свекровка не сболтнула, мать наутро печь известкой побелила… А милиция-полиция едва башлыки поспасала с галошами, но сама никому - молчок! Зла не чинили, потому за любовь все прощается перед Богом и по закону человеческому.
У нас так! У нас не Россия! У нас - Белоруссия! У нас чуть что, и ножичком - чик!
У некоторых баб, которые шлюхи или просто темпераментные, морды как в узоре. Разлучница, которая Пиера моего в совпартшколе совратила, от меня месяц пряталась, боялась, что ее кислотой изведу, да я супостатку пощадила. У каждого своя звезда, свой рок, у матери моей - печальный. Прыгнул Приам к ней на качели, перевернул доску, упала доска, и самому Приаму ничего, и девушка, которая парно с мамой качалась, встала, засмеялась, а мама упала несчастливо и стала сохнуть. На Крещенье ее уж не стало.
И осенью последней своей повела она меня к попам, к благочинным, к отцу Преображенскому.
А у того - семья! Одиннадцать детёв! И все важные господа - доктора и революционеры. Один женат на болгарке. Другой вовсе на немке. Один из Петербурга, другой из Женевы. Позавтракают, оденут шляпы - и в гости, а там, в гостях, стол уже накрыт для угощения и разговоров, поговорят, а потом домой и опять за стол.
Интеллигенция, которая меня вырастила и научила грамоте и всему другому, всегда занималась едой и политикой!
У Преображенских каждый сын съедал по двенадцать котлет.
А сыновей было семь.
А дочерей - четыре.
У одной - язва. Так она молоко топленое пила крынками, только пенки сплевывала. Вылечилась поповна, а тут ее Сталин расстрелял как раз год в год с трубачом-карликом Мишею.
А старшего убили еще при царе, до Первой Империалистической. В Японскую. А может, в Татарскую.
Подряд на Россию три великих войны.
Юрий Пантелеймонович, горный инженер, тот не на войне, тот за Промпартию погиб.
А жена его болгарка - от тоски.
Большевик Глеб Пантелеймонович скончался от астмы в своей постели. После смерти доску ему привесили для почета у подъезда на Болоте, как он с Лениным дружил, и жене Глеба Пантелеймоновича Ольге - тоже доску после смерти. Ольга с Лениным не дружила, характер имела скверный, но была женщина ученая и премию получила от государства - сто тысяч большими деньгами. Но все равно померла.
А до Первой Империалистической, когда еще Гитлер не наступал, когда живы были, как сядут за стол: благочинный да благочинная, поповичи да поповны, да господа гости, помещики и революционеры, или просто какие люди знакомые, так сколько мяса надо! Свинью к обеду резали, а после обеда - нет свиньи: хвост да уши… Как пообедают, мужчины в сторонку - дымить сигарами, вина пить, а дамочки с зонтиками по саду гулять. А потом сойдутся вместе - и к фортепьяну: поют, танцуют. И народ с поля идет веселый, поет, пляшет. На закате поется сладко… А там ужин, а к ужину теленка подавай: сам на блюде горой, в зубах - петрушка.
…Осенью той печальной, как пришли мы к Преображенским, увидев нас, благочинная велела прислужнице своей конфекты и чаю принесть, но мать моя к конфектам не притронулась, на колени в горе своем бухнулась перед благочинною:
- Вот тебе моя сирота. Бери ее за кусок хлеба - не за деньги. Придет после смерти моей мачеха, куда ей падчерица хроменькая?
Заплакала тут моя матушка, Маланья Лукашовна, и попадья Преображенская заплакала. Плачут обеи…
- Обещаю тебе, Маланья, научить дочку грамоте, какому рукоделию. За дочку не бойся, - благочинная говорит со слезами.