В шляпе из соломки и в ковбойке и увидела его Любовь Петровна через дверной глазок, и обомлела. Только что проводила она племянника Борю с женой на Ярославский, а вот теперь этот, покойного мужа Васи двоюродный, Авангард. И хоть бы телеграмму дал или открытку какую-нибудь прислал, а то: "Здравствуй, Люба!" - двадцать лет носу не казал, а на ты, и мимо на кухню, как к себе домой, и гостинцы вынимает, а она вообще карамель не ест.
Каждый, у кого есть родственники в провинции, поймет бедную Любовь Петровну. Как только лето наступало, всем им позарез была нужна Москва, и они ехали по одному и семьями, и куда только детей тащат, ручки им повыворачивают в метро да в "Детском мире". Встают с солнцем, и уже в восемь утра у дверей какой-нибудь "Ганги" или "Власты", а дорогу не знают, и тащись с ними через всю Москву. А у Любы намечены парикмахер и кладбище, и потом дети из Крыма возвращаются, надо им квартиру убрать. Лиля, правда, оставила телефон какой-то Марии Степановны из "Зари", но разве чужая так уберет, как родная. Для своих мальчиков, сына и внука, Любе и жизни не жалко, а если Лиля рот скривит, так она восемнадцать лет рот кривит, как замуж вышла. Ну, вот зачем Любе сейчас Авангард?!
Это Любовь Петровна про себя думала, а встретила как положено, покормив, спросила привычно:
- ГУМ сам найдешь или отвезти?
Но Авангарду ГУМ был не нужен.
Он намекнул на какие-то сверхважные дела и исчез до вечера. Если бы не внешность - просто Штирлиц, а она думала, что Авангард давно на пенсии. Обедать он не пришел, а объявился только к программе "Время", из-за него Любовь Петровна прослушала погоду. От ужина наотрез отказался, и теперь пил сырую воду прямо из-под крана. Спать лег рано, но спал беспокойно. Хорошо, что у Любовь Петровны комнаты смежно-изолированные, но он ее и через стенку будил: щелкал выключателем, гремел посудой на кухне, потом пошел курить на балкон, а под утро, на ранней заре, стал кричать, да так страшно, что Люба никак не могла в рукава халата попасть, прибежала полуодетая, разбудила. Он вскочил сразу, по-военному, ноги на пол. Сидел на кровати в трусах, долго хлопал глазами, потом, застеснявшись, прикрыл колени. Объяснил:
- Сон снился, Люба… будто убегал я. От своих врагов убегал!
И сник, склонив голову набок, и стал похож на старую степную птицу.
Он был болен. Серьезно, так считали врачи, а соседи по забору, Мамичевы, купившие недавно новенький автомобиль под древним именем "Лада", считали, что он прежде всего болен на голову, а дочка жалела отца ночами, но злилась днем, что тот болеть не умеет. Но сам Авангард знал, что болен, хотя бы потому, что у него болело, но как настырный читатель всех газет и журналов, которые можно было выписать или приобрести в Новогорске, в том числе брошюр общества "Знание", считал, что болезнь его дело временное и происходит с ним исключительно от стрессов. Стрессы эти случались с ним постоянно, потому что комбинат имени Розы Люксембург не только утратил былую славу, но и вроде как рассыпался на глазах. Не работали фонтанчики с питьевой водой, и дверные ручки отваливались в туалетах, двери висели скособочившись, как хромые, и пахло кислым из столовой, штукатурка сыпалась на голову, а в Красном уголке рядом с бюстом Ильича вместо цветов поставили несгораемый шкаф, и Авангард сам видел, как председатель профкома Храмцов прятал в нем финский сервелат. Бежали с комбината люди. А когда заводской главбух Валентин Генрихович, тоже на пенсию выперли как Авангарда, привел того к странным геометрическим сугробам на заводском дворе и объяснил, сколько стоит на валюту этот позапрошлогодний снег, Авангард задохнулся. В ту же ночь увезла его "Скорая помощь". Через полтора месяца, цветущею весною, Авангард вышел из больницы в широкий и деятельный мир с ясным намерением избавиться от стрессов, то-есть решительно реконструировать комбинат по проекту инженера Лагутина, который, имея гениальную голову, был слаб мышцами и идейно, как многие новые. К примеру, поссорившись с тем же Храмцовым из-за яслей для своих двойняшек, инженер грозился уйти в сторожа продмага или спиться. Тогда и составили Авангард и Валентин Генрихович бумаги и письма, Валентин Генрихович был из немцев и умел это хорошо. С этими бумагами и подоспевшим направлением местных докторов в специальный Медицинский центр для обследования и лечения по надобности Авангард прибыл в Москву спасать здоровье. Ведь он с братьями бетон месил еще когда! Еще на безымянном комбинате!
А теперь о братьях Авангарда - Авангардах Краснознаменских.
- Никогда бы вас тут не узнала, Авангард, - сказала Любовь Петровна, когда тот достал из бумажника и протянул невестке желтое фото с надписью "Кисловодск, 35" - где он сам, молодой, кадыкастый, был снят картинно в профиль, будто оборотясь на зов ли, смех товарищей, а может, просто потому, что ему было хорошо глядеть на тех, а они в свою очередь, обнимая его за плечи, улыбались объективу в одинаковых футболках. Авангард тогда брился наголо под ноль, как Маяковский, и носил тюбетейку.
- Я тебе эту карточку не показывал? - обрадовался Авангард, - да ты посмотри, посмотри! Это мы после комсомольских крестин, когда стали мы все Авангардами.
Сегодня он никуда не бежал. То ли в деле была остановка, то ли подустал бегая, но засел на кухне прочно и как мог мешал Любовь Петровне, которая варила обед, а она не любила, когда у нее за спиною торчат. Откуда ей было знать, что в любой момент может появиться сам Лагутин. Тем охотнее разговаривал Авангард.
- Кисловодск. Санаторий Наркомтяжпрома. Теперь имени Серго Орджоникидзе. Санаторий, Люба, дивный! Одно слово - дворец. Мрамор, зеркала, пальмы. В ваннах нарзан! Хочешь - пей, хочешь - плавай. Честное слово! Сидишь в чем мать родила, а вокруг тебя пузырьки попыркивают. И сестрички в белых халатах, как рыбки.
И Авангард показал Любовь Петровне, даже со стула встал специально для такого дела, как ходили - плавали вокруг него молодого гордые медицинские сестрички.
- А потом, пожалуйста, хочешь - волейбол, хочешь - бильярд, или давай в автобус и кати к домику Лермонтова. А потом танцы, джаз-банда Остапа Поташника. Еще не запрещали! Но главное, Люба, мы все семеро вместе. Семь Авангардов, семь Краснознаменских, семь братьев. Ближе кровных! Вот ты, извини, Люба, с твоим покойным мужем сойдемся или там съедемся - и ни о чем таком серьезном, ни слова. Только: как тетя Шура, дядя Коля, как дети, ваш Игорек, моя Светланка, или там старшие сыны мои Витя с Валентином, ну, жены конечно, и все. Посидели разошлись. А мы, Авангарды, были как одно. Вот, Васька твой, я знаю, смеялся, со стороны оно может смешно…
- Вы Василия не трогайте, - обиделась Любовь Петровна, - Василий был человек занятой, инженер, а уж какой муж и не говорю. После работы всегда домой, собраний этих не любил. И вообще никуда без меня не ходил, и отдыхали мы с ним всегда вместе. И зарплату - до копеечки, - Люба нагнула голову, слезы у нее были близкие.
Нарочно не замечая, как хлюпает носом невестка, Авангард повел пальцем от одного Авангарда к другому.
- В Ленинграде живет. Политехнический в Горьком закончил и пошел. Главный технолог номерного предприятия. До сих пор в строю.
Белобрысый технолог улыбался во все тридцать два зуба.
- На артиста похож, - недоверчиво сказала Люба.
- Вот он, Люба, был бы артист! - Авангард ткнул пальцем в фото, - хохол! А у них голоса, сама знаешь. Погиб под Курском. А вот его, Люба, в Болгарии убили. Эх, хороша страна Болгария! И болгары в войну тоже против нас были!
Авангард задумался. И теперь уже сама Люба спросила:
- А он? - Он - в очках, на снимке с краю, во втором ряду. Толстый, круглый, безбровый. Было понятно, что и ростом не вышел. - Колобок, - усмехнулась Люба.
- Тут сложно, - вздохнул Авангард, - женился на одной. Хорошая вроде деваха, веселая, простая. Комсомолка. А отец у нее оказался троцкистом.
- Ну, - согласилась Любовь Петровна, - я вот сама кулацкая дочка, - и вдруг рассмеялась. Затряслась мелко-мелко, не поймешь, плачет, смеется, и бусы подрагивают на полной шее. Еще довоенные, из горного хрусталя, Васин подарок.
- Кулачка? - оживился Авангард.
- Да у нас всего одна корова была. Твоих-то троцкистов, небось реабилитировали?
- Жену. Родителя ее. Квартиру им дали отличную. В центре Алма-Аты. А нашего посмертно, - в груди у него что-то забулькало, - и могила неизвестно где. А в пятьдесят восьмом мы и комсорга нашего похоронили. Не на войне, но тоже от войны. Осколок в легких. Это он и придумал, что мы будем Авангардами.
В самом центре пожелтевшей фотографии, а понятно, что наш Авангард не расставался с нею никогда, и даже в больнице на прикроватной тумбочке всегда была с ним карточка братьев, где четверо сидят, трое стоят, а в самом центре - этот - бывший комсорг, обнимая двоих за плечи, он обнимал их всех, и защищал тоже, вроде наседки, а может, и орла. И руки его лежали на плечах братьев как крылья.
- А ведь что интересно, Люба, комсорг наш из поповской семьи. Отец его семинарию бросил и в революцию ушел, а дед - протоиерей. Во как! И фамилия у них - Знаменские. А мы все - уже Краснознаменские!
- Господи, - ахнула Любовь Петровна, - я думала, ты один Авангард, а вон вас сколько. Слушай, а как вы друг дружку-то звали, Авангарды?
Она опять готова была смеяться; отпятив локоть, глядела в упор не в карточку, а на самого Авангарда.
- А сколько мы вместе были, Люба? - Авангард вздохнул, задумался, - считай, год. А там двое - в Красную Армию, потом еще двое. А время - сама понимаешь! Халкин-Гол опять же. Одна война. Другая. А звали как? Так сперва ошибались, потом привыкли, и ничего. Но между собой больше по отчеству. Петрович, там, Степаныч, Нуруллиевич. Правда, накладка была: Петровичей двое. А так везде и на людях мы - Авангарды. Ясненько?