Инес спала, обняв меня рукой и прижавшись грудью к моей спине; ночью я просыпался и чувствовал на шее ее мирное дыхание. Часто оказывалось, что рука Инес скользнула - я уверен, что совершенно бессознательно, - ко мне в пах, моя мошонка лежала в теплой, согнутой чашечкой ладони, как птичье гнездо в развилке дерева. Не было случая, чтобы ее пальцы сомкнулись сильно, причинили мне хоть малейшую боль, и я не думаю, чтобы Инес хоть раз проснулась в таком положении - под утро она неизменно переворачивалась на другой бок, - зато я десятки и десятки раз обнаруживал ночью, что она ласково держит меня за яйца.
Этот бессознательный жест казался мне очень трогательным.
Я часто вспоминаю эту осень в огромном старом особняке. Сказочное было время.
Однажды я зашел в дом, чтобы принести Инес ее кардиган, а заодно и отлить (вы не поверите, мы играли на лужайке в крокет; сейчас я и сам с трудом в это верю). Туалет был на втором этаже; я стоял у раковины, мыл руки и смотрел в открытое окно.
Я видел небольшой кусочек парка, а за ним - пологий холм, негусто поросший высокими кленами и вязами. Слева на фоне темной листвы парка виднелся краешек циркового шатра, полоскались по ветру цветные вымпелы. Было уже под вечер, и по другую сторону дома, на веранде, играл цирковой оркестрик; время от времени ветер бросал в окно обрывки музыки.
На залитом солнцем холме среди деревьев проглядывали фигурки гуляющих людей, резко обрисованные предзакатным, быстро меркнущим светом. А затем я увидел, как очередной порыв ветра шевельнул деревья и с них посыпались яркие, сверкающие листья, как капли золотого дождя с озаренных солнцем облаков, как драгоценные конфетти, брошенные чьей-то невидимой рукой на свадьбе неведомых древесных духов. У меня отвалилась челюсть; я стоял и смотрел, смотрел…
Глава 7
- Слушай, Джим, а чего это тут сегодня какой-то странный запах? Ну вот точно чем-то пахнет.
Чем-то. Голубиным пометом и собачьим дерьмом, собачьей блевотиной, собачьей мочой и кэрри. Это если не считать…
Вчерашний вечер прошел совершенно бездарно; два часа кряду я вынюхивал и выискивал, подметал и подтирал, отмывал и отшкрябывал. Голубь мне так и не дался, время от времени этот мелкий поганец давал о себе знать тоскливым, потерянным воркованием, доносящимся откуда-то сверху. Для защиты вертушки от дальнейших бомбардировок я водрузил над ней раскрытый зонтик, надо не забыть поискать завтра в специальных магазинах настоящую крышку. У меня была такая - до той ночной пьянки, когда мы с Крошкой Томми провели серию экспериментов по выяснению относительных аэродинамических характеристик объектов более-менее правильной округлой формы, имеющих снизу что-нибудь вроде выемки.
Тарелки вели себя в полете вполне прилично. Шляпы по большей части тоже. Плексигласовые крышки от виниловых вертушек - не очень.
Измазанный мною половик и обосранная голубем простыня отправились на помойку (к счастью, у меня имелся целый тюк румынского постельного белья). Сперва я думал их постирать, но оказалось, что сразу этого сделать нельзя: моя шинель и так-то не сверкала чистотой, а ночные танцы на недоделанном виадуке с последующими приключениями плюс необузданная страсть этого засранца собачьего привели ее в окончательно непотребное состояние. Поэтому я закинул шинель в мощную промышленную стиральную машину чешского производства и оставил их выяснять, кто кого.
У меня нет ни пальто, ни теплой куртки, так что заменить временно отсутствующую шинель было нечем, да и то, что я видел за окном, отнюдь не располагало к прогулкам. Серое, низко нависшее небо то безжалостно хлестало город мелкой ледяной крупой, то посыпало тяжелым мокрым снегом. В такую погоду хороший хозяин… и т. д.
К тому же я надеялся, что сегодня мое утреннее одиночество нарушит не этот мерзопакостный голубь, а существо не в пример более приятное.
Я лежал на боку, подперев голову рукой, и завистливо смотрел, как Бетти курит.
Посткоитальная сигарета, вот ее-то мне особенно не хватает. Каждый раз, когда Бетти лезет в пачку, я думаю: ну, одну, и все. Ну что там какая-то одна сигарета, что в этом страшного, твоя совесть не станет возникать… но потом я вспоминаю о неизбежных последствиях. Эта самая, с большого "В", снова поднимет свою змеиную голову и потребует воздаяния.
- Ага. Я тут вчера вывалил на пол кэрри, - сказал я, стараясь расходовать драгоценную истину по возможности экономно.
- Терпеть ненавижу кэрри, - сообщила Бетти и сладострастно затянулась. - А вот мой Джек, он бы ел их на завтрак, и на обед, и хоть когда. От него этой гадостью за милю несло; ну, вообще-то от него сивухой несло, но если не сивухой, то ею.
Она глубоко затянулась и задержала дым в легких, получая от этого очевидное удовольствие; я мужественно отглотнул набежавшую под язык слюну. Когда Бетти затягивалась, с ее груди соскользнула простыня; я увидел розовые соски и приветливо им улыбнулся. Бетти проследила за моим взглядом, укоризненно сказала: "Ну, ты что!" - и подтянула простыню повыше.
Бетти на удивление строго придерживалась некоторых ограничений. Она ни за что не разденется у меня на глазах, а когда садится в кровати, то непременно прикрывает грудь простыней. Я нахожу это забавным, почти пикантным, но считаю за лучшее держать свое мнение при себе. Она навещает меня на этой колокольне уже два с половиной года, по два-три раза в неделю, что весьма благотворно сказывается на моем душевном здоровье. Помогает мне сохранить мое либидо в мирно побулькивающем состоянии, не дает ему бурно кипеть и скидывать крышку. Я испытываю к Бетти самые нежные чувства, но ничуть на ее счет не обманываюсь. В ее сердце не больше нежности и прочих романтических глупостей, чем в кассовом аппарате.
Бетти что-то под сорок. Вроде бы. Она не говорит. Миниатюрная. У Бетти прекрасные (главная ее гордость) ноги со ступнями, изуродованными чрезмерным пристрастием к остроносым туфлям, и светлое, податливое тело. Соломенные волосы (химия, исходно они каштановые). Раньше она о себе не рассказывала - ведь я плачу ей совсем за другое, и вообще, какое мое собачье дело? - но в последние месяцы немного разговорилась. Я думаю, что с другими клиентами она так и хранит свой обет молчания, но может, и нет; все мы норовим считать себя какими-то особенными, даже когда прямо и бесхитростно покупаем внимание к себе.
Вполне возможно, что она позволила себе говорить просто потому, что попривыкла ко мне за это время, присмотрелась. И более чем возможно, что общение со мной превратилось для нее в занудную рутину, теперь мы с ней не столько шлюха и клиент, сколько старые знакомые. Я уверен, что сперва она попросту меня боялась: здоровенный, дикого вида мужик, живет один-одинешенек в огромной церкви, тут кто хочешь испугается. К тому же она могла ожидать, что и член у меня огромный, пропорционально остальному телу (это не так, и мне страшно обидно, что вот есть же у меня хоть что-то нормальное, а никому не покажешь, ну не могу ведь я вывалить свое хозяйство на стол и гордо заявить: "Глядите, ребята! Да я точно такой же, как все вы!"). Я все собирался спросить ее на эту тему - но так и не собрался.
А насчет нашего основного с ней занятия, похоже, ей со мной нравится, она говорит, что со мной она кончает, а с другими - не получается. Что-то такое в том, как она это говорит, заставляет меня ей верить - и все равно я подозреваю, что ровно ту же песню она поет всем своим клиентам. А возможно, я просто мерзкий, черствый циник. Возможно.
- Что-нибудь от него слышно?
- От этого ублюдка? Ни полслова. Да пусть он там хоть сдохнет. - Бетти глубоко затягивается, ее улыбка холодна, как сталь. - Пускай-ка пострадает без своих кэрри. Там в Барлинни их не так-то часто подают.
Ее супруг получил десятку за участие в групповом вооруженном ограблении и отсидел уже шесть. Они с дружками подстерегли шоферюгу-дальнобойщика, развалили ему репу и сперли из его трейлера сорок тонн сигарет. Он мог бы уже скоро получить условно-досрочное, если бы пореже бил своих сосидельцев по балде. Курево он у них, что ли, отбирает, по старой, неумирающей привычке?
Глаза Бетти мечтательно затуманились.
- И не только кэрри, я знаю, чего еще ему не хватает, ублюдку этому. - Она притушила окурок о блюдце, стоявшее в ее целомудренно прикрытом простыней паху. - Его же хлебом не корми, дай перепихнуться. Он и уметь-то толком не умел, но любил. Двух дней без этого прожить не мог. Интересно, как же он теперь-то с этим делом там, в тюряге? - Ее лицо искривилось в недоброй усмешке. - И он же мелкий мужик, совсем плюгавый. Крутой, как яйцо, а росточком вот не вышел… и у него такая гладенькая кожа, считай что совсем без волос… Вот интересно, о чем думают все эти здоровые волосатые мужики, когда он там снимает портки.
Мысль о собственном муже, раздевающемся на глазах у двух десятков изголодавшихся по бабам преступников, вызвала у нее счастливую, злорадную усмешку. Я отвел глаза.
Муж бил Бетти смертным боем, однажды сломал ей руку. Судя по всему, он принадлежал к весьма распространенной породе мужчин, навсегда остановившихся в эмоциональном развитии на стадии несчастного, растерянного подростка и скрывающих это (в первую очередь - от самих себя) за жестокой агрессивностью. Сколько бы они ни пили, сколько бы ни дрались, их никогда не оставляет сосущее ощущение, что этого безнадежно мало, и тогда, чтобы неопровержимо доказать всему свету свою мужскую сущность, они стараются наклепать как можно больше детей. Бетти рассказывала мне забавную историю, как Джек обнаружил противозачаточные пилюли, которыми она тайно пользовалась, а она у него их выхватила, и тогда он стал гоняться за ней по всей квартире, догнал, отнял аптечную коробочку и сжег в печке.