– Нет, Светуля, нет, чайка моя. Мне уже через… три часа вылетать. Представляешь, в кои веки раз выпала удача на Сессне полетать. А то все Боинги, да Боинги… Я уже забыл, когда последний раз летал по-нормальному, без компьютера и кнопки нажимать…
– На Сессне? – Светка наморщила лоб, как-будто пытаясь вспомнить. – А это не опасно?
– Да нет. Просто перегоню ее на завод и все. Тут и лететь-то всего ничего, час – туда и час – оттуда. После обеда вернусь. Жди.
– Ладно. Тогда я пойду кофе по-быстрому, пока ты в душе…
– Ага…
Она исчезла, а я нашарил шлепанцы, встал и подошел к столу с открытым ноутбуком. И вот то, что она написала [2] , а я – прочел:
Прилетела чайка
Прилетела чайка, сказала, что бога нет.
Соберу камней, оборву исхудалый куст.
Не затем ли осень – чтоб тысячи зимних лет
У груди баюкать жемчужную эту грусть.
Я запомню осень такою, какая есть -
С паровозным дымом и черною злой слезой.
То не свист и клекот – несется благая весть,
Наша боль – не вечна, не бойся, иди за мной.
Из разбитой тыквы течет желтоватый свет
Спрятан ветер в синие перья, в рубец межи.
Тормоши, балагурь, витийствуй, певец, поэт.
Прилетела чайка, сказала, что надо – жить…
Научи меня рисовать
1
– Как тебя зовут?
– Данила… То есть, Даниил.
– А как мама называет?
– Даня.
– Лет тебе сколько?
– Девять.
– Как по-твоему, зачем мама привела тебя ко мне? Пауза…
– У тебя собака есть?
– Нет. В прошлом году у меня крыса была. Белая. Она была мне как друг.
– А у кого-нибудь из твоих друзей в школе есть собака?
– У меня нет друзей.
– А почему?
– Я плохой… – закусив губу.
– Плохой? Чем плохой? Что в тебе такого особенного?
– Ко мне приходят голоса…
Я не подаю вида, что обескуражен. Голоса – это плохо, это – к психиатру. Болен мальчишка, тут просто психолог и даже не просто, а классный, такой, как я – не поможет тоже. Но лучше еще раз…
– А что они тебе говорят?
– Разное. Нехорошее. Крысу мою – убить.
– Ты их слушаешь?
– A-то как же? – недоуменный взгляд.
Точка. Теперь – его мать…
…Она садится на краешек стула, изможденное лицо, накрашена наспех, в глазах – тоска. И начинает говорить, долго, не умолкая ни на секунду и не поднимая глаз от пола, и я понимаю – почему, и не перебиваю. Ведь пока она говорит и не смотрит мне в лицо – она еще надеется. Но там, за дверью кабинета еще двое, и я больше не могу ждать…
…Дверь за ними закрылась, за этими двумя несчастными, которые друг для друга… Их мир – замкнулся.
Лица мелькают передо мной, как визитные карточки.
Детские – смущенные, виноватые, это всегда – пострадавшие.
Взрослые – растерянные или наоборот, уверенные в себе. Те, кто – виновен.
Восемь пациентов в день, пять дней в неделю – двадцать два года.
Они приходят за помощью и – получают ее. Иногда – в последний момент, не все – пусть, но…
Жалеть их я не успеваю, ну – почти. Да это и не главное, потому что если получается, то уже – незачем. А если нет, тогда думаешь о том, как помочь тому, кто придет следом…
Потому что, когда что-то случается, что-то необычайное, плохое или хорошее – неважно, и бог, судьба или жизнь испытывают нас, главное – оказаться готовым. Иначе – в щепки…
2
Темные, почти черные волосы, круглая родинка на левой щеке, глаза на пол-лица – девчушка лет семи вошла и заслонила собой – все…
Поверьте, я уже давно научился держать себя в руках. Не давать волю эмоциям, не впадать в экстаз или отчаяние – такая работа, которая со временем становится твоим образом жизни. Но…
– Сейчас, Нюта, сейчас, я вот только поздороваюсь с доктором.
Я поначалу даже не обратил внимания на ее мать, она стояла напротив, смотрела на меня в упор и совсем не казалась удивленной.
– Здравствуйте, доктор. Вы не смущайтесь, я уже привыкла, что Нюта… Что все внимание на нее. Всегда. – И улыбнулась.
И я вдруг увидел, какая прозрачная у нее кожа.
Мы расположились как обычно, я – на своем месте, они обе – напротив меня и лицом друг к другу. Внезапно малышка встала, обошла стол и, подойдя ко мне, взяла за руку. Просто – взяла и все. Словно так и надо. А мать, глядя в окно, сказала:
– Вы ей понравились, доктор. – потом добавила:
– У вас тут хорошо, славно и река…
– Что – река?
– Непривычно смотреть на нее сверху. У вас ведь семнадцатый этаж, да? Я никогда не видела ее с такой высоты. Там, внизу, она дышит, а отсюда – еще и смеется…
Я напрочь отдал им обеим инициативу – они вели себя как хотели, делали что хотели, а я просто смотрел на это со стороны, и мне ничего не хотелось менять.
– В этом городе столько пробок, столько разных… – ее взгляд вернулся ко мне:
– Ох, простите, мы и так опоздали, а я еще болтаю, отнимаю у вас время. Пожалуйста, доктор, мы вас слушаем, спрашивайте. А просто поговорить мы сможем потом, если время останется, и вы захотите – с нами.
– С вами?
– Конечно. Вы не обращайте внимания, что Нюта молчит, она разговаривает, только не все ее могут услышать…
Девочка продолжала держать меня за руку. Она смотрела на меня серьезно, без улыбки, и, когда я попытался высвободить руку, лишь мотнула головой и ухватилась за нее еще крепче.
– Тебя зовут Аня?
Она снова мотнула головой.
– Ее зовут Данута. А Нюта, это… Она сама так захотела. Понимаете, Данута – Нюта… Вот такая связка получается. Но это она сама. Прямо так и сказала – Нюта. Она вообще за свои семь лет произнесла только два слова – свое имя, и еще у нее однажды случилось воспаление среднего уха, болело сильно, и она так и сказала – больно. Только два раза… Ой, доктор, я ведь и сама не представилась, простите еще раз, я снова заболталась и вас заболтала… Аня – это как раз – я. Анна… Да просто – Аня и все, без отчества. Нюта и Аня, вот. В общем, две Ани выходит – большая и маленькая…
– А большая, это – вы? – спрашиваю я, и они обе вдруг начинают улыбаться.
– Вы не зря ей понравились, доктор. Нюта – она никогда не ошибается…
Я смотрю на нее, и мне отчего-то приятно на нее смотреть. Не могу понять, какого цвета ее глаза… Золотистые… То ли это отсвет заходящего солнца, то ли – на самом деле. В уголках – легкие, едва заметные морщинки.
Девочка вдруг отпускает мою руку, возвращается на место и берет со стола карандаш, простой, остро отточенный карандаш. И смотрит на меня – выжидающе. Я достаю из ящика несколько чистых листов бумаги, пододвигаю, и она начинает рисовать. Анна хочет что-то сказать, но я прикладываю палец к губам – пауза. Мы ждем – Нюту…
Она поднимает голову и смотрит на меня.
– Можно? – я указываю на рисунок. – Можно посмотреть?
Она кивает, и я поворачиваю рисунок к себе. И – замираю, потому что…
Такое я видел только на рисунках Модильяни, Климта… Простая карандашная линия, даже не рисунок, а… намек, в котором правды больше, чем в законченном полотне иного мастера. Линия кажется случайной, неровной, изрытой, как… И именно такой, единственно такой, какой должна быть. Корявый человечек улыбается во весь рот, а вокруг – нечто, и я понимаю, что это – облака, небо…
Внезапно до меня доходит, что это мой портрет.
Ах, этот чертов профессионализм…
– Где же это ты меня нарисовала, Нюта? – сам не верю, что задаю этот совершенно идиотский вопрос, но уже поздно, и я – продолжаю:
– Я что – лечу? Тогда, где самолет или крылья? А если – иду или стою, то где земля, трава, цветы? Авообще-то, знаешь, ты молодец…
Но она принимается за рисунок снова, высунув от усердия кончик языка.
– Ну вот, и вы тоже удивились, доктор. Все удивляются, все и всегда. А я – нет. Я знаю, что Нюта – необычный ребенок, может быть – гениальный ребенок. Нет-нет, не беспокойтесь, я уже столько раз говорила об этом с ней, что говорить при ней – с вами… Ну, ничего такого, понимаете? Знаете, что меня удивляет? Не то, что она так рисует, а то, что она при этом так весела и беззаботна. Гениальные дети – другие. С детства – другие. И, чаще всего, с детства – несчастны. Я знаю, я очень много читала – и воспоминания, и – вообще… Сначала я пыталась ее уберечь – от всего. От обид, от стрессов, от – жизни. А потом поняла, что невозможно. Невозможно запереть ее в клетку. Даже – золотую. Мне пришлось с этим примириться, ведь другого выхода все равно – нет, понимаете? И еще мне пришлось понять, а что – взамен. Изменить шкалу ценностей, если хотите. И оказалось, что ценностей этих – всего ничего. Доверие, чувство защищенности и – любовь. Остальное – излишки цивилизации. Вы назовете такое отношение к жизни эгоистичным – пусть. Я ведь не собираюсь переделывать мир, единственное, что меня волнует – судьба моего ребенка, наделенного необычными способностями.
Нюта выпрямила спину и, не поднимая глаз, положила на стол карандаш. Потом посмотрела на мать, затем на меня. И кивнула.
…Я на бумаге – ожил. Я – двигался, мои руки, ноги, даже – глаза. И небо двигалось вокруг – я летел. Я – летел…
…– Нюта, понимаешь, меня никто никогда не рисовал. А – вот так… Я даже не знаю, что сказать. Ну, то есть, ты потрясающе рисуешь… Скажи, я могу оставить этот рисунок себе? Я бы повесил его здесь, в кабинете. Или – дома. Можно?
Она кивнула и – улыбнулась.
Рисунок – ликовал. Это было…
Ну вот, представьте, вы смотрите на собственный портрет, и вас охватывает озноб.
Такими были рисунки Нюты.
Позже, я увидел их – все…