– Я хочу… Я хочу снова сидеть напротив тебя. И чтобы стол и зеленая лампа посредине. И ты рассказываешь мне про Роншан и про ту, другую, церковь – женщину…
– Покрова на Нерли.
– Да, про нее. И круг света от зеленой лампы…
…– Ты, кажется, что-то говорил о невозможности любви?
Птичка-бабочка-зазноба…
– Ле-е-е-ш…
– Что?
– Ну что ты глаза-то закрыл? Мне сразу страшно так…
– Да нет, не бойся. Я просто иногда… устаю дышать, понимаешь?
– Нет, Леш, не понимаю – она сидит на неудобном больничном стуле и смотрит на меня. На лице беспомощность и страх. В руке носовой платок, глаза красные.
– Я вообще уже ничего не понимаю, ну вот – совсем…
– Почему? Что же тут непонятного? Ты спроси, я объясню…
– Да если б я знала – что спрашивать-то… Я… понимаешь, я раньше думала, что так болеют только старые совсем. А ты-то… Ты же молодой еще, как же это, а?
– Ну, видишь, иногда и молодые – тоже…
Я смотрю на нее, она – на меня.
– Ка-а-а-ать… Ты не нервничай, лучше налей водички, а… – пью…
…– Я знаю, что я эгоистка, ужасная эгоистка…
– Да нет, почему же…
– Потому что боюсь не только за тебя, а и за себя тоже… Что ты умрешь, а я… останусь одна… Я все время об этом думаю, все время, слышишь?
– Не бойся. Я не умру…
– Так ведь врачи…
– Они ничего не знают, запомни. Ничего…
– А кто же, если не они? Кто? Ты только скажи, я найду, привезу кого хочешь, откуда хочешь, Леш…
– Кать, не надо никого привозить, никого искать. Знаем только мы. Мы с тобой, ты и я… – Я чувствую, что уже не хватает дыхания, не хватает воздуха, но…
– Я тебе расскажу… Вот, только… Вот…
– Доктор! Доктор!!! – на ее крик, буквально через несколько секунд, в палату вбежала сестра и бросилась ко мне. Посмотрела в глаза, пощупала пульс, отвела взгляд…
– Да что же ты так орешь-то, а? Ну нельзя же так, все-таки взрослые же люди… В порядке он, запыхался немного, ты с ним разговаривай поменьше, дай дышать-то ему, и все нормально будет. Поняла? И не кричи, не кричи, люди же кругом, не одна ты тут…
…Когда такое случается, мне за нее стыдно. Она иногда такая… Ну вот – оторви и брось… Легкомысленная, порхает по жизни, просто как бабочка. Птичка-бабочка моя… Дунь – улетит… Моя жена – уже целых два с половиной года – целая жизнь… Ка-а-а-атя… Раньше – до свадьбы – я ее зазнобой называл. Птичка-бабочка-зазноба… Оказывается такое вполне может быть, вот только понимать это начинаешь, когда это случилось – с тобой. Что вся твоя жизнь умещается в два с половиной года. И вся любовь – тоже. Потому, что так… Но, даже и теперь, невозможно это представить: не видеть ее – больше никогда. Любовь-то, она ведь не уходит, не делается меньше. Почему-то совсем наоборот. И привыкнуть к этому…
Это страшное слово – рак. Его стараются не произносить вслух, избегать, потому что оно – как выстрел. Рак. Был – и нет.
И я – не произношу. Говорю просто – заболел. Но все почему-то сразу понимают – по ним же видно… Как улыбаются, как отводят глаза, как меняется тон…
…А сейчас я сам научился нас – таких, как я – узнавать. Да, есть те, кто выздоравливает. Только отпечаток все равно остается – на всю жизнь. Их видно. По походке, как держит спину, как несет себя… Словно высокую и очень хрупкую вазу, которую так страшно – уронить… Столько осколков – во все стороны. Столько осколков…
…Я выныриваю назад, на поверхность, в привычный мир, который пока еще – мой… Надо мной Катино лицо, и я изо всех сил пытаюсь улыбнуться. Наверное получилось, потому что она улыбается тоже…
– Леш, может, хочешь чего? Лучше тебе?
У меня по лицу трубочки, и я глотаю носом кислород. Он шипит, пузырится и щекочет ноздри, а вместе с ним в меня вливается липкое, сладкое, словно изжеванная жвачка – время. Прилипает ко мне – не отодрать. Живу… Она спросила, чего я хочу… Ее хочу. Воздуха – полные легкие, и никаких трубочек. Все – хочу. Умираю, как хочу – жить…
Она шмыгнула носом и закрыла ноутбук.
– Ну вот, опять у тебя про грустное…
Как всегда без разрешения, влезла в мои файлы. Знает, что я этого не люблю, и все равно… Ах, бесстыдница. Хулиганка маленькая… Сколько раз говорил – бестолку, как будто не слышит.
– Катя, опять?
– Ну опять, да. У мужа не должно быть тайн от жены. Ну почему у тебя всегда кто-то умирает?
– Да не переживай так, маленькая, не умрет он, выживет, я обещаю…
У нее на носу веснушки, и я, уже в который раз, пытаюсь их пересчитать. Сбиваюсь и начинаю снова. И снова – сбиваюсь… У нее карие глаза, и сейчас в них стоят слезы, и она опять шмыгает носом. Это же надо, какие близкие у нее слезы…
Я присаживаюсь напротив нее на корточки и протягиваю ей носовой платок.
– На, птичка ты моя маленькая. Ну, не плачь. Смешно плакать по пустякам…
– Это не пустяки. И с чего это вдруг ты меня в пернатые записал?
– Почему – в пернатые? – я делаю удивленное лицо.
– Потому что – птичка…
– А-а-а-а… Нет, птичка – это не пернатые, это – пти-и-ичка…
– Какая разница. А вообще, ты меня раньше бабочкой называл. С цветными крылышками. И еще – зазнобой…
– Ну, правильно, ты и бабочка тоже. Ты – птичка-бабочка, вот ты кто. Птичка-бабочка-зазноба…
Вот… Когда смотришь на любимую женщину… Нет, не просто на любимую, а которую – остро и все время любишь… И от этого временами боишься дотронуться, прикоснуться, причинить – даже ненароком – малейшую боль, как бабочке, усевшейся на ладонь. Шевельнул пальцем и сломал крыло. А она поверила и ведь именно – тебе. Потому и уселась… …А иногда – наоборот, хочется сжать, вмять в себя так, чтобы косточки захрустели, и ее запрокинутое лицо перед глазами… Птичка-бабочка-зазноба… Непросто тебе со мной. Потому, что – книжки писать… Нет, не подарок…
– Плакса ты моя… Катька…
– Катька – ага, но не плакса. Дело как раз в тебе. Мог бы написать что-нибудь веселое, чтобы приятно читать. Смешное или, на худой конец – фэнтэзи. А ты все – про жизнь…
– Ну, я как-то на худой конец – не умею… И не про жизнь – не умею тоже…
– Но ты мог хотя бы попытаться!
– Наверное. Но зачем?
– А затем, что иначе никто книги твои читать не захочет. И что – тогда? Для чего все это?
– Ты права. Тогда и впрямь – все впустую…
– Ну вот. Теперь ты обиделся.
– Ни в коем случае. Ты ведь знаешь, что я не умею на тебя обижаться.
– Ты так говоришь – да… А я вот на тебя – могу. Запросто.
– А я все равно не могу.
– Почему?
– Потому что у тебя веснушки. Как можно обижаться – на веснушки…
…– Леша!
– Что?
– А я знаю – почему…
– Ну, скажи…
– Потому что ты меня – любишь. Мне так кажется. Иногда…
– Пожалуй. Иногда…
– Я вот слушаю тебя, смотрю на тебя… Мы с тобой такие разные, а у нас – любовь… Хотя, наверное, и она тоже – разная, как ты думаешь?
Я смотрю на нее и… Как же она беспощадно, ну вот беспощадно – молода… Когда мы идем рядом, ее принимают за мою дочь, а меня – за ее отца. Часто… Но насколько же она иногда мудрее и старше меня. И мы оба это знаем…
– Знаешь, что… Отгадай слово. Отмирающее понятие, шесть букв. Встречается крайне редко между… почти стареющими писателями и легкомысленными порхающими существами противоположного пола… Например, бабочками…
– Ах, вот как ты обо мне? Ну что же, хорошо хоть – не бабушками. И на том спасибо… – Она закусывает губу, словно от обиды, но что-то в ее глазах… Потому что бабушкой я ее не вижу. Не быть ей бабушкой. Не быть и – все…
Мы идем гулять. В последнее время мы гуляем недалеко от дома. Кислород – в специальной емкости, и ее приходится носить в рюкзаке за спиной или, прикрепив к инвалидному креслу. Но от кресла она наотрез отказалась, потому что мы любим – за руку…
Мы идем, и я тащу ее рюкзак.
– Ты похож на улитку с домиком, – смеется она.
Я улыбаюсь. Ей – своей птичке, своей Катьке…
Я несу за спиной ее кислород.
Потому что не могу отдать ей свои легкие.
Потому что у нас разная группа крови.
А все остальное…
– Нет, ну послушай, ну это невыносимо…
Катерина крутнулась в моем шикарном компьютерном кресле, и мы с ней оказались нос к носу.
– Ты пишешь, Леша, как будто зуб дерешь… Причем без наркоза. – Лицо у нее было зареванное и ужасно родное.
– Ты просто садист, понимаешь!
– Это почему же?
– Нет, это я тебя должна спросить – почему? Скажи, что было такого в нашей жизни, в твоей жизни, что ты так вот пишешь сейчас?
– Что, так плохо?
– Прекрасно! Здорово! Замечательно! Только читать – невозможно…
– Катерина, я не понимаю…
– Откуда ты все это напридумывал, Леша? Где ты такое видел? Мы же с тобой уже двадцать пять лет скоро, четверть века… Я же про тебя все, ну, почти все – знаю. У тебя совершенно обычная жизнь – и есть, и была… Успешней, чем у многих, и легче, чем у многих. Разве – нет?
– Может быть, ну и что?
– А – то! То, что не понимаю я… Ты вдруг оказался совершенно другим, незнакомым, непонятным, неизвестным. Ты и не ты. И твоя жизнь – не наша с тобой жизнь, а совсем другая.
– Ну откуда ты знаешь? Откуда ты можешь это знать? Или – я… Откуда? Что мы вообще про нее – про жизнь – знаем… Она, видишь ли, такая… Она – разная.
– Ну конечно, откуда мы можем знать? Это ты у нас – светило медицинской науки, врач милостью божьей, а я – простая домохозяйка предпенсионного возраста.
– Причем тут это, Кать. И потом – все в прошлом…