Девоти Боря
Борис узнал, что он Девоти в тридцать пять лет. Не подумайте дурного! Девоти - это те, кто млеет от Ампути - женщин с ампутацией ноги или руки.
До роковой поездки летом в Геленджик Борис слыл обычным мужиком. Жил в Нижнем Новгороде, крутил баранку фуры по дорогам России, бухал в меру, девок "плечевых" драл иногда, и не возражал, если коллеги "на хвост садились". Ребят понять можно, в рейсе всякое бывает. А 195 сантиметров роста и 115 килограммов веса кого хочешь впечатлит, если с монтировкой и кривой улыбкой из кабины показаться.
Когда гормоны приперли, внушительный Боря взял в жены маленькую Галю, буфетчицу из кафе на трассе. Хотелось, чтобы после рейса дома ждал не пустой холодильник, а накрытый стол и баба. От Гали пахло любимой солянкой, она нежно тыкалась носом в грудь, смешно вытягивала шею и поднималась на цыпочках, подставляя раскрытые губы. Нравятся большим маленькие, что тут поделаешь.
Судьба перевернулась, когда Боря и Галя с трехлетним сынишкой отдыхали в Геленджике. Борис раскошелился на приличную гостиницу в пяти минутах ходьбы от моря, да еще с бассейном, хотя и маленьким.
И в первый же день увидел ее!
Остроносая девушка с черными кудряшками плавала в бассейне и щурилась от солнца. А потом случилось солнечное затмение. Девушка приподнялась на руках и села на бортик бассейна. С мокрых волос по бронзовой коже скользили искристые капли. Часть капель юркала в ложбинку лифчика, а остальные устремлялись прямиком к обтягивающему треугольнику черного бикини. Взгляд Бориса, как капля, прошел этот путь до конца. И он обомлел. В этот момент и грянуло индивидуальное затмение, только для Бориса.
У девушки не было правой ноги. Вообще! Нога заканчивалась на середине бедра гладкой и загорелой культей.
- Ты чего? - Бдительная Галка одернула мужа. Однако, увидев, на ком застыл его взгляд, успокоилась и шикнула: - Не пялься на инвалидку.
Весь день Борис ходил как пришибленный. Когда жена уложила сына и покорно прижалась под одеялом, Борис невольно отодвинулся. "С утра ночнушку задерет", - решила Галя, отвернулась и засопела.
Но ни утром, ни вечером, ни через день Борис не лапал жадными ручищами женские прелести. Гале такой отдых только нравился. И от плиты отдохнет, и нигде не натрет.
Порой она перехватила взгляд мужа на инвалидку, но не придавала значения. Ну, кто из-за безногой будет ревновать? На бедняжку и другие на пляже косятся, когда, оставив костыли, она прыгает к морю на одной ноге. Жалко калеку.
А Бориса торкнуло капитально. Он не мог отвести взгляд от "одноножки". Ему нравилось в ней всё - черные кудряшки, прищур ресниц, стройное тело, но особенно его заводила коротенькая ножка с необычайно гладкой кожей. Когда девушка загорала, раскинувшись на полотенце, он то и дело проходил рядом и с трудом сдерживал себя, чтобы не погладить объект вожделения.
Однажды он увидел растерянность на лице девушки. Кто-то утащил ее костыли. И тут их глаза встретились. Это произошло не в первый раз, но сейчас Борис понял, что должен сделать. Он подхватил девушку на руки и понес в отель. Идти было всего метров триста. Но даже, если бы метры превратились в километры, Борис не выпустил бы драгоценную ношу и не почувствовал усталости. На его ладони лежала гладкая культя, а сердце переполнялось теплой нежностью.
Борис занес девушку в номер и посадил на кровать. За спиною доводчик захлопнул дверь. Борис рухнул на колени, обхватил короткую ножку руками и покрыл ее трепетными поцелуями.
- Это на спор? Чтобы с калекой, - заслонилось рукой девушка.
- Ты необыкновенная, ты неповторимая, ты особенная, - захлебывался от восторга большой мужчина, никогда не произносивший ласковых слов.
Ему казалось, что он всю жизнь таскал рюкзак с камнями и сейчас сбросил его. Лавина нежности прорвала глухую плотину и опрокинула мужчину и женщину в объятия друг друга. Такого восторга Борис никогда не испытывал.
А вечером в номер громко постучали. На пороге стояла Галина, и прежде чем Борис отпрянул от ее крика, он увидел, как дергается ее щека. Галина набросилась на "гребаную суку", норовя расцарапать ей лицо. Борис стиснул остервеневшую жену и утащил в свой номер.
Галка сначала скандалила, потом долго дулась и пила водку. К ночи она во всем винила "коварную тварь", вспомнила о мужском воздержании и попыталась исправить оплошность, припав губами под одеялом к "неугомонному дружку". Борис брезгливо оттолкнул жену. Он не понимал, как мог столько лет делить постель с обычной женщиной, когда в мире есть особенная и неповторимая!
Под утро его погнала из номера неясная тревога. Чутье не подвело. Девушка без ноги уезжала из отела. Таксист грузил ее багаж. Девушка опиралась на трость, а из-под ее летних брюк торчал негнущийся протез, прикрытый носочком и босоножкой.
В груди Бориса разверзлась холодная пустота. Он вдруг понял, что если сейчас упустит ее, то так и останется на всю жизнь сдутым шариком, приваленным рюкзаком с камнями.
- Это я спрятал костыли, - неожиданно признался он. - Я хотел познакомиться.
- Света. - Девушка протянула руку.
- Боря. - Борис сжимал хрупкую ладошку и ощущал, как жизненные силы возвращается к нему.
Они глядели в глаза друг другу и мололи всякую чепуху.
- Ты Света, а волосы черные.
- Я перекрашусь.
- Я просто так сказал.
- А я давно хотела попробовать. Ты любишь блондинок?
- Я тебя люблю.
- У тебя жена и сын.
- И у нас будет.
- Я из Ростова-на-Дону, а ты?
- Теперь не важно. В Ростове тоже дальнобойщики нужны.
- У меня поезд прямо сейчас.
- Мы вместе поедем.
- У тебя нет билета!
Борис успокоил подошедшего таксиста:
- Подожди секунду, друг.
Он сбегал в номер и взял документы.
- Что, уже завтрак? - продрала глаза жена.
- Да спи ты!
Борис сел со Светой в машину и приказал таксисту:
- Дуй в Новороссийск! Там наших много.
Из Новороссийска в Ростов-на-Дону их подвозил дальнобойщик, любивший сальные анекдоты. С балагуром время пролетело быстро.
Через полгода Борис развелся с Галей и взял в жены Свету. Всё это время Галя пыталась снять колдовские чары "одноногой шлюхи" и показать мужа психиатру. А Борис уже знал, что он Девоти, который не может жить без Ампути.
"Это нормально! Нормально! Нормально! Это не отклонение психики, а любовь".
Через год у Бориса и Светы родилась славная дочурка. Когда она начала ходить, Борис с каким-то странным сожалением смотрел на бодро топающие ножки девочки.
Давным-давно
Мне тогда едва исполнилось семнадцать. Я только что поступил в желанный институт, и не было, наверное, в мире человека более беззаботного, чем я. Вступительные экзамены на факультет прикладной математики были позади, а учеба еще не начиналась. Эти десять дней безвременья были пронизаны самым буйным юношеским оптимизмом, и вся дальнейшая жизнь виделась мне прямым путем от одного успеха к другому. В конце этого пути я неизбежно становился известным академиком и лауреатом Нобелевской премии, а затем моя обескураженная фантазия билась в пустоте.
Представьте себе молоденький березнячок с шумливыми листочками приткнувшийся на крутобоком холмике. Из-за горизонта кокетливо выглядывает солнце, стреляет озорным пылким взором и осыпает березки россыпью игривых щекочущих лучей. Вот такое было у меня настроение, и в этом я был не одинок.
Вся наша дружная, хотя и несколько поредевшая компания вчерашних абитуриентов, живших в общежитии, чувствовала себя также. Не теряя времени, одни из нас доказывали теорему Ферма, другие - гипотезу четырех красок, а некоторые усердно наяривали и за тем и за другим. До обеда обычно шли на приступ гипотезы, а после столовской еды морщили лбы над доказательством теоремы.
Только мой одноклассник Шура Евтушенко разрабатывал философскую теорию о пространстве и времени. Пространством для раздумий ему служила наша небольшая комнатенка с тремя скрипучими железными кроватями и столом посередине, а временем он себя не ограничивал. Комната находилась на втором этаже, и единственное окно выглядывало пыльными стеклами прямо на обширный захламленный консервными банками и окурками козырек над входом в общежитие. Этот козырек мы почитали за свой балкон, и Шура, специально расчистив место, часто сиживал там на стуле, вперив неподвижный взор в бесконечность.
Время от времени кто-нибудь, бухнув дверью, врывался в нашу комнату с очередным доказательством. Я стучал по батарее, и собравшийся люд в пух и прах развенчивал едва вылупившегося гения. Народ был беспощаден. Каждый твердо верил, что только он способен на великое, и сил для изобличения чужого невежества не жалел.
Помнится, мое доказательство гипотезы четырех красок держалось дольше всех: с пол восьмого вечера до без пятнадцати четырех утра. Мужики уже осоловели от напряжения, изничтожили всё курево с первого этажа по пятый, но я стойко отражал их нападки на свое детище. Народ мрачнел, но не расходился. Наиболее слабые и дальновидные уже нашептывали мне: "Серега, когда тебя заберут в академики, ты мне местечко профессора там подыщи", а практичный Боня, поглядывая на часы, повторял: "Это дело надо отметить". И тут я сам заметил ошибку! Шквал всеобщего облегчения качнул общежитие. Проснулась дежурная на первом этаже, и устало пошлепала по ступенькам к нашей комнате. Растаявшая, было, мечта водворилась в свои заоблачные выси.
Абитурой себя мы уже не считали, но и слово "студент" представлялось нам чем-то чужим и холодным. Оно напоминало незнакомую бурлящую речку, и мы осторожно пробовали пальцами ног воду, однако бухнуться с головой не спешили.