"Здравствуй, моя родная, хорошая, любимая Танюша", - думал Шишин, письмо Танюшино читая.
Как твои дела? У нас все хорошо, вот только не уходит все проклятая зима. Весна почти в календаре, а за окном такая стужа, что нос не покажи.
А помнишь, Сашка, как в детстве мы с тобой любили зиму? Как ты на санках катал меня, и на картонке вниз по горке вместе? И все свистит в ушах! Так здорово! Такая жуть! И об забор! И нос и щеки всё мороз кусает, пока на варежке снежинку несешь домой. Желанье загадаешь, чтоб не растаяла она пока дойдешь, она не тает… И всё сбывается, как загадали…все! А помнишь, как я загадала себе на новый год коньки? Сбылось! Сбылись! Какие белые, красивые коньки…
Как ели снег! Какой был вкусный снег! Невероятно, Сашка…
Как прилипал язык к замку, когда играли, у кого прилипнет крепче… Вот же дураки!
А помнишь, как морковку в овощном стянули, для снеговика… А нас поймали! Отругали? Но отпустили …. помнишь? Помнишь, милый, какой был синий, какой скрипучий в детстве снег?
Он только холоден сейчас, он грязен, с ботинок не отмоешь соли, гуталин не помогает даже, и день не тот, и ночь не та…
А помнишь, как мы крепость строили за голубятней старой, и вдруг пришел Бобрыкин, все разрушил… Все…
"…Помню", - думал Шишин, письмо Танюшино читая, он и в самом деле прекрасно помнил, как Бобрыкин ненавистный пришел за голубятню, все разрушил… "Все!"
- Ты есть идешь? Остынет! Сколько можно звать? - спросила мать, распахивая дверь, и вздрогнув Шишин рукавом от матери прикрыл письмо.
Мать не любила, чтоб от Тани приходили письма. И не велела Шишину читать.
- Опять!? - спросила мать, заметив, что Шишин под рукав чего-то спрятал, - давай сюда! А ну!
Он протянул листок, и, скомкав, опустила мать письмо в карман халата, и вышла, хлопнув дверь.
"…Мать тоже камерой велосипедной можно задушить", - в след матери подумал он, и руки земляничным мылом мыть пошел, перед обедом. "Задушу ее, чтоб письма мне Танюшины читать давала", - думал, смывая земляничный запах с рук, и снова мылил, мылил и смывал… Пока от мыла в пальцах не осталась только пена.
- Санька, ты смотрел "Два капитана"? - однажды Шишина спросила Таня.
- Нет, - ответил он.
Мать Шишину не разрешала смотреть "Два капитана". "Глаза себе испортишь", - говорила мать. И Шишин не смотрел.
"Чтобы глаза не портить, лучше не смотреть"
- Я расскажу тогда! - сказала Таня, и рассказала Шишину "Два капитана".
О верной дружбе, верной дружбе, и о вечной, вечной о любви.
Про Саню с Катей и Ромашку, про какого Шишин сразу же решил, что тот Бобрыкин ненавистный будет.
Я летчиком полярным стану. Бобрыкин ненавистный Тане скажет, что меня убили, а я пока открою Северную землю, и назову ее в честь Тани - Таней! И однажды приедет ко мне она, где я полярным летчиком работать буду, и скажет "Здравствуй, Саня… это я!". Да, так и скажет: "Здравствуй, Саня, это я!".
И думал Шишин, о любви прекрасной, вечной, верной дружбе, и вспомнил вдруг, что Саней звали его когда-то люди, а теперь все Шишиным зовут они его…
"Бороться и искать, найти и не сдаваться! - сказала Таня. - Поклянись!" И в домике зеленом, под горкой ржавой во дворе, поклялся Шишин бороться и искать, найти и не сдаваться…
- Ты навсегда клянись! - сказала Таня.
- Я навсегда! - поклялся он.
"А если найдет Бобрыкин ненавистный первым Северную землю, убью Бобрыкина тогда, и отниму", - подумал он.
- Ты что там делаешь, чума?! Поминок ждешь моих? - по двери постучав, спросила мать.
- Я умываю руки, - буркнул Шишин, и краны от греха подальше закрутил.
Глава 4. Приближе к нему
Приснилось страшное. Пустую колыбель качала мать, и колыбель скрипела, будто по стеклу удавленники пальцами водили.
"Темная сегодня, Саша. Зимней Анны день. Теперь до самого Солнцеворота, так и будет тьмить", - сказала мать, и лампу тряпочкой прикрыла. Села, облокотясь о стол вздохнула тяжко, забормотала "мытари мое.."
…Приближе к Нему мытари и грешники одне, убийцы, изверги, насильники, своекорысти! Сестры Лия и Рахиль - блудницы, как эта тварь твоя, и слушали его, и ели с ним хлеба, и называл их "Соль земли". И только Фарисеи, Саша, ропотали, как ты блажили, и не слушали его, как ты не слышишь мать… Порог переступи, сказала! Ну? - Нечистый влезет! - и Шишин поскорей переступал порог, обитый изоляционной лентой, с корочкой отодранных газет и тополиной пыли. - И говорили, и роптали: "Он принимает грешников, и вместе с ними угощает нас, и сам их пищи ест…" - бубнила мать, ссыпая соль в тряпичку из кулька, завязывала в узелок и прятала в карман пиджачный, "на память, Саша, не забыть урок. Смотри не потеряй!", крестила спину: "Господи храни" - и в голове вертелось "ближе к нему", и Шишин все уроки потрошил мешок в кармане, на пальце указательном облизывая соль. И хлебную солил горбушку, мякиш, и соли в Танину ладошку высыпал.
Бродили тени по ступеням, глухо, сонно выл ветер в мусорной трубе, и молчаливые тома на полках жались, в два ряда, Карл Энгельс, Фридрих Маркс, "или наоборот?", - подумал он, Иосиф Сталин, "Родная речь" за пятый класс, "Айвенго", "Книга о вкусной и здоровой пище", СССР 1952, где все картинки можно взглядом есть. Салат "Весна", "Форшмак", "Миноги".
- Миноги это что?
- "Готовые миноги нарезать поперек, кусками длинной 4 сантиметра, сложить в салатник…" - хмурясь, прочитала Таня, - я не знаю…
- Вкусные наверно…
- А то! А это - чур мое!
- А я вот это…
- Ого! Паштетик из печенки!
- О! "Поросенок заливной"! Ням-ням!!!!
- "Хрен с уксусом" у-й-я! Какая гадость!
- А корнишон…?
- А у меня стерлядь!
- Дичь …. Я дичь! Ты тоже дичь! Татьяна Николавна дичь несет! Подайте дичь! Ха-ха! Ух, ты… ого…
А на блокноте Тани из союзпечати, с серыми листами был переводной котенок, в нем написала Таня: "Ты гулять пойдешь сегодня"? Он писал: "пойду".
А в центре актового зала стопкой маты, вдоль стены канаты, а в рекреации на третьем пальма, с кнопками в стволе, и надписью на кадке "ШБ-164". А возле вешалок из гипса Ленин, то есть гипсовая голова его, с которой, если нету ведьмы бабы Гали, много гипса, сколько хочешь! ногтями можно сколупать. А можно звездочкой царапать парту "ТАНЯ", и дома тоже "Таня", "Таня", "Таня"…, и получить от матери за это по ушам.
Цветы не вянут, зимы жарки, и можно заблудиться в белом яблочном саду, и золотом лучи сквозь доски голубятни старой щекочут нос, и тени исчезают в полдень, тени веток, трав, и тени лет.
Ты помнишь, Сашка, мы всему смеялись? нам только палец покажи, и все! - Писала Таня, - как пес идет, как грач скакать, какой у Анны Капитонны "капитон" на заде, ворона дура кар, да кар! Как тетя Тося с Тетей Дусей за субсидией идут. "Субсидия" - смешно… "Вам только палец покажи"! - мать говорит твоя, а только из подъезда выйдем - палец покажу тебе, и оба хохотать. Нет, правда, ты попробуй, удержись! Серьезно, Сашка! Я серьезно! животик надорвешь, вот до чего серьезно все смешно, "Черт за уши щекочет!" - скажет мать твоя, - а нам смешно и это. Смешно, хоть удавись.
Разбитые коленки, от зверобоя зыкинские синяки… никак не зарастет травой пятак заговоренный, и с каждым годом тяжелеет что-то. То тут, то там, как будто ты учебники несешь за пятый класс домой, а лету - все, кранты. И из осенних листьев в сентябре венок, из одуванчиков в апреле… А помнишь на скамейке он лежит, засохший, смятый, снятый… нитками из детства все насквозь прошито, колются иголки, не дают уснуть… И если елку вынесли уже, то в доме пусто так, что слышно пустоту. Она ничем полна. В совке еловые иголки с пылью, осколки шариков разбитых, шорох мишуры. Стучит по классикам от ваксы черной крышка, шайбу мальчики большие отобрали, в чернилах пальцы, клякса в чистовик, и через горизонт натянутой веревки перепрыгнуть можно, и там уже осалить нас нельзя…
Твоя Т.Б.
"Приближе к нему" - мать сказала в голове, и Шишин палец послюнил, и, окунув в солонку, облизнул.
Глава 5. День рожденья
"Уж небо осенью дышало…", - сказала мать, плотней задергивая занавески, обернулась. Шишин хмуро посмотрел на мать. Он не любил, чтоб вслух она стихов читала. Не любил.
- Что смотришь, как удавленник на свадьбу? - спросила мать. - Не помнишь разве? Пушкин!
- Почему на свадьбу? - удивился он, но как-то сразу понял, почему. Мысль показалась серой, длинной как резина, он с подозреньем кинул взгляд на календарь, где красным помечала мать все "православные" недели, сжался: Скоро…
Тапки под клеенкой незаметно скинув, прислушался с тоской как гниль бормочет в черной и кривой закрытой дверцами трубе, и вспомнил вдруг, что спал сегодня плохо в мертвый час, и сны плохие, как в гробу все снились. Старуха с девичьим лицом, собака в волчьей бабушкиной шали, младенец в люльке с каменным лицом, Бобрыкин ненавистный, мать, и дворник страшный Петр Павел, тот который за забором школьным учительницу Анну Николавну в листьях сжег, что музыку до пятого вела, а с пятого пропала.
"Убавил, не убил…" - шепнуло в голове. "С Петровки сухо, день велик…" - в ответ вздохнула мать, и стало страшно Шишину, что день велик и сух с Петровки, и все идешь, идешь, никак не смеркнешь, и сам не знаешь… что. "И почему так говорят, что он убавил? Убавил не убил, а он убил…"
- Иди, скажу секрет! - во сне пообещала Таня. Шишин подошел.
- Дворник Петр Павел Анну Николаевну зарезал, - касаясь уха шепотом лакричным, прощекотала Таня. - Теперь, где закопал, награбит листьев и сожжет, пойдем смотреть?
- Пойдем, - ответил он, - за что сожжет?