- Я варежки, как маленькой была, едва не каждый день теряла, - рассказывала Таня. - Мама так сердилась! Очень- очень! Ну, пока! - и вздрогнуть не успел, как чиркнула коньком, из света высекая искры, и закружилась, полетела, улетела, свет и снег вокруг себя крутя…
- Здорово, Шишкин лес! - сказал Бобрыкин ненавистный. - С варежкой гуляешь? Молодца!
Вздрогнув, обернулся Шишин. В спортивной куртке красной, с белыми лампасами под ворот, закинув за спину огромные коньки, стоял Бобрыкин ненавистный. Ненавистный! Усмехался, варежка под каблуком раздавленной лежала. Падал снег.
- Тяф-тяф! - Сказал Бобрыкин.
Шишин отвернулся, за резинку потянул, и потянул еще, и вырвал, наконец, и варежка подпрыгнула со свистом, заскакала следом, по кромке фонарем очерченного льда. У самого забора обернулся Шишин. Две фигурки на катке кружила вьюга, фигурки разлетались, и, соединяясь, разлетались вновь.
Он варежку позвал. Она служить вскочила, нетерпеливо весело хвостом виляя, затявкала смешно и звонко.
- Тяф-тяф-тяф…
Он поднял варежку повыше, надел, и, поднеся к одной из двух фигурок, схватил и, сжав в кулак, держал до дома, пока фигурка в Варежке не задохнулась.
Глава 11. Соль
Еще же говорил, не преступайте клятвы, - бубнила в голове за стенкой мать, мешала буквы разбирать.
"Бубнит, бренчит…" - подумал он, и крепко руки прислонил к ушам, до звона, чтоб проще было буквы разбирать. "А тот сказал им: Не клянитесь вовсе, ни небом, ни землею, ни собой, ничто не вам, ничто не ваше, а только лишь подножье ног моих, и без меня не будет слово ваше. И "да" не да, и "нет" ни нет…"
…А мы клялись, клялись в листе тетрадном. В уме клялись, и просто так клялись. А в чем клялись, не помню, Саша. Вспомнить не могу.
Все этот странный, темный, зимний полудень, - писала Таня. - И музыка его больна, пуста, как будто пономарь по счастью отходную служит. Глаза от туши режет. Новый вздох, и от него вот тут, вот в этом месте, видишь, милый такая тянь, такая режь, такой из шерсти комом ком. Застрянет и першит, и не проглотишь, не выдохнешь назад, и снова не вздохнешь. Как будто свитер на тебе колючий. Водолазка. Ненавижу их!
И так, ползешь скуля, как пес на перебитых лапах, и ясно что не доползешь, и некуда ползти, а все равно! И снегом, снегом все, хоть глаз не открывай, не открывай, любимый глаз, закрой их, как и я сейчас закрыла, и губы прислони к оконному стеклу, с обратной стороны его тебя я поцелую, и там в окне окошко вместе мы надышим, такое синие, такое круглое, с морозным синим искристым узором по краям.
Приснился, милый, мне щеночек, маленький такой, смешной, чудашка. Скулил, бежал за мной, как будто на резиночке привязан, а взять нельзя, у Оленьки ведь аллергия на собачью шерсть, но покормить? Мне так его, любимый, жалко стало! Я остановилась. Из сумки покрошила колбасы, и молочка немножко налила на снег. Он ел со снегом, с крошками песка, такой худышечка, такой малюньчик, и вот я, Саша, говорю ему потом, иди, иди мол, и машу, чтоб шел куда-нибудь, но только не за мной. А он хвостом виляет, смотрит на меня, и мордочка умильная такая, прямо, Сашка, как варежка была твоя. Я топнула ногой, - он видимо решил, что я играю… Саша, так: наскочит и отскочит, тяф-да тяф… а я боюсь мне юбку подерет и лапами извозит сапоги. Он все за мной, до самого подъезда… Что же…? мне некуда его. Я обернулась, встал он на ступеньке и стоит, наверное, все понял. Я закрыла дверь. А дома как обычно, то да се. Щеночек этот не дает покоя, Саша. Забыть я не могу, как он мне вслед смотрел.
Легла, (во сне легла, ведь это сон мне снился) Все не могу уснуть… В ушах в глазах стоит щеночек тот (тяф, да тяф) … и думаю - пускай, пойду за ним и все, пусть что ли, Саша, в общем коридоре будет, поживет у нас, хоть так, да все же легче, чем вот так.
И побежала вниз, распахиваю дверь, а мне навстречу, Саша, с этой темноты из снега, из метели этой огромный прыгнул, черный пес…
Любимый, подойди к окну, я руку прислоню к стеклу с той стороны его. Сейчас иди, теперь!
Твоя Т.Б.
- …Собаки! Паразиты! Чтоб им пусто было!
Услышал Шишин, вздрогнул, поскорее варежку убрал в карман. Всегда сердитой из сбербанка возвращалась мать. И отовсюду возвращалась мать сердитой. Как уходила, так и возвращалась мать.
- Живодеры! - звякая ключами из-за двери, сказала мать, и к Шишину не заглянув, прошла на кухню, там зашебуршилась, разбирая сумки. Шишин встал и следом матери пошел, проверить, что она купила. Он так любил, поинтересоваться, чего хорошего купила мать.
Не сняв платка, босая, стояла мать спиной, и голову задрав, за пауком внимательно следила.
- Тшшшш, не вспугни! - Он замер на пороге, тоже посмотрел на паука. В канавке плиток паук полз вниз при матери, но Шишина заметив, вверх пополз, к копченому углу над образами, скрылся.
- Не будет денег, - безнадежно заключила мать, и, наклонившись, сумки стала разбирать.
- Чего купила?
- Хвост пся на пенсию мою и тот не купишь, вот чего! - и соли каменной достала из пакета, гречки, чечевицы, риса…
- А клюкву в сахаре случайно не брала? - он так любил, чтоб мать, когда откуда-то вернулась, в палатке клюквы в сахаре коробочку взяла.
- Ты на пороге мне еще постой и покачайся! И будем вместо клюквы домовину грызть, - пообещала мать. - Да сядь ты, Христа ради, пень заморный!
Он сел, и крошку со стола смахнув случайно, с опаской покосился на пол, что упала там, где сумки мать разбирала.
- Домашешься! - сказала мать, и крошку в пальцах сжав, с трудом поднялась с пола, ссыпала в горшок.
"…Покрытою ладонью крошки только со стола смахай! Запомни мне! Чтоб в тряпке, полотенцем, и мочалой. Бумагой тоже и салфеткой не смахай! Смахать бумагой к ссоре, к дрязгам, душевному разладу и в семье…"
Под скатертью кухонной мать хранила для достатка, большим достоинством, но дореформенных купюр. И веник ставила в углу лопатой вверх, и горевала, если падал он под ноги… Веник падал.
Мать подошла к плите, и крышку опустив с компота, столовой ложкой выбрала с поверхности все пузырьки, и осторожно протянула Шишину ко рту.
- Давай! - велела.
Он с отвращеньем привычным ложку облизнул. Всегда по пузырькам стояли грязи, букашки, дряни, ягоды пустые, черенки…
- К деньгам, - сказала мать и, ложку облизнув за Шишиным повторно, руку обернула мокрой тряпкой, клеенку стала к ужину стирать. Задев случайно ложку уронила, всплеснула рукавами, замерла.
В дверь тут же позвонили. Шишин вздрогнул, мать перекрестилась.
- Господи, помилуй, на ночь глядя несет кого-то черт, - и к двери подойдя на цыпочках, в глазок взглянула, прошептала, - дрянь твоя стоит …
Он ринулся к дверям, но мать остановила взмахом рукава, смотря темно и тускло.
- Откроешь мне! Увидишь, как откроешь…
Шишин замер.
- Надежда Николавна! Это я! - из-за двери сказала Таня. - У вас не будет соли, спичечного коробка до завтрашнего дня? У нас вся вышла, не хотела в магазин идти…
- Нет соли, Танечка! - не открывая, отвечала мать. - Была - вся вышла. Бессоли который день сидим…
- Тогда схожу, вам тоже занесу! - пообещала Таня.
- Не надо заносить! - сказала мать. - Не заносить, не выносить не надо! Обойдемся.
- До свидания, спасибо, - прочь от двери быстро побежали легкие шаги.
"Как воздух вытекает…", - думал он.
- Унес Господь пиявку, - сказала с облегченьем мать, соль убрала в буфет, задвинув ящик.
- Видал? - садясь к столу, спросила, - иж какая! Из таковских… соли ей!
Но Шишин мрачно, зло смотрел на мать.
- Ну что таращишься, Тарантул? Не знаешь разве? Соль, да хлеб, из дома - счастье прочь. По коробочку вынесет дотла, и плюнет в душу. А я добра тебе хочу! - сказала мать.
"Сама узнаешь у меня", - подумал хмуро, и снова крошку со стола смахнул, назло, и, вздрогнув, от стола отдернул руку.
- Мало била, мало! - замахиваясь, прошипела мать. - Два дурака в тебе живут, да ты двоих дурнее! Приваживаешь эту! Соли ей…. Как в детстве свистопляска все была, так и осталась свистопляска, вертихвостка…дрянь! на все готовенькое ей…, - и мать закашлялась, надсадно дохая, захлебываясь, багровея…
Шишин встал, мать кругом обойдя над ящиком склонился, дернул, и в пальцах разодрав картонную обивку пакет открыл и камнем высыпал на пол.
- Да постучи же, за-до-хну-сь! - согнувшись пополам, хрипела мать, и он ударил. Не раз один - четыре раза, пятый… и тяжело дыша, присел назад, к столу. Мать поперхнулась кашлем, замолчала, вытирая слезы вдруг посмотрев сквозь Шишина безумно, жутко, сказала еле слышно, головой тряся…
- Так топором бы, Саша… за тварь свою, да топором по голове…