- С ней с ума сойти можно! Однажды она вызвала к доске Кудинова, есть у нас в классе такой балбес с гиппопотамским басом, чтобы тот прочитал стихотворение Маяковского "Паспорт". Кудинов вышел, ногу отставил и начал буквально орать: "Я волком бы выгрыз бюрократизм!" - а Маригенриховна вдруг встала, зажала уши, зашла Кудинову со спины и оттуда как завизжит: "Что за безобразие!" Кудинов остолбенел, ничего не сечет, как корова перед фотоаппаратом, и никак не может рот закрыть от растерянности, а потом затоптался, как верблюд на сковородке, поворачивается к Маригенриховне, и мы тут чуть со смеху не умерли. Кто-то из наших остряков приколол ему на спину листок бумаги, а там большими буквами: "Не хочу учиться, братцы! Хочу жениться!" Понимаешь, папа? Прелесть какая…
Таня захохотала неудержимо, лукаво оглядывая всех, сверкая юной чистотой зубов, льняными, сплошь выгоревшими на солнце волосами, и Крымов не смог удержаться при виде веселья своей любимицы. Он прикрыл лоб ладонью, затрясся в беззвучном смехе, казалось, вовсе некстати, и тут вновь донесся до него укоряющий голос Ольги:
- Таню-уша, какая ты, право! Ты никому не даешь ничего сказать. И постоянно употребляешь какие-то невероятные слова из вашего школьного жаргона.
- Бред, - фыркнул Валентин. - Абракадабра.
- Не бред, а прелесть, - возразила Таня и с тем же лукавым вызовом мелькнула глазами в направлении молчаливой Люси, спросила неожиданно важно: - А вы, Людмила Васильевна, тоже, наверное, думаете, что это бред? А? Правда?
Людмила подняла от тарелки марсианские очки, старательно и опрятно вытерла губы бумажной салфеткой, выпрямилась за столом так, что ее жалкие в своей неприметности грудки обозначились под майкой гордыми бугорками, сказала тонким голосом совестливой девочки:
- Они хулиганы. Так нельзя издеваться над учительницей. Их надо исключить из школы.
- Не хулиганы, а хорошие ребята, - живо возразила Таня. - И не их надо исключать, а Маригенриховну. За то, что задушила нас скукой и всякой примитивной чепухой!
- Она несчастливая женщина…
- Счастливыми бывают только дураки!
- Значит, они не дураки, дочь.
- Не понимаю, папа…
Крымов вмешался в разговор с предосторожностью, какую всякий раз проявлял, когда Таня начинала горячиться, доказывая свою правоту, разрушая все на пути к собственной истине, и, заметив вишневый румянец на щеках дочери, этот первый признак несогласия, угрожающего перейти в бесполезную страстность истиноискания, договорил примирительно:
- Не дураки, дочь, потому что счастливы. - И успокоив взглядом засмеявшуюся Таню, обратился к Людмиле давно выработанным тоном почтительной простоты, каким разговаривал с приглашенными на кинопробу молодыми актрисами: - А вы, Люся, на одном курсе с Валентином учитесь?
- Нет.
- А чем вы занимаетесь? Где учитесь?
- Я работаю.
- Где?
- Вячеслав Андреевич, вам не понравится моя профессия.
- Но раскройте секрет, если это возможно.
- Отец, - вмешался Валентин, насупив темные брови, - ты задаешь Людмиле вопросы, как на экзамене. Не все ли равно в конце концов, чем занимается невеста твоего сына. Любят не профессию, а человека.
- Ты прав, - сказал Крымов. - Но профессия - половина человека.
- А другая половина?
- Это несовершившееся, неудовлетворенное, это мечты, упование на жар-птицу, иллюзии.
- Все мы, отец, живем придуманной жизнью. Все дворники, все министры и все наполеоны от догматизма.
- Мы живем в неблагополучном мире. Так вернее, - поправил Крымов, пожалев о несокрушимом с детства упрямстве Валентина, и снова дружелюбно обратился к Людмиле: - И тем не менее я любопытен. Чем вы занимаетесь, Люся?
"В сущности, какое я имею право задавать ей вопросы? Да еще с настойчивостью начальника отдела кадров, что уже неприлично во всех смыслах…"
- Я работаю, Вячеслав Андреевич.
- Наверное, в каком-нибудь НИИ лаборанткой? Ходите в белом халате и называете своего начальника шефом? Не угадал?
- Не угадали. Я работаю закройщицей в женском ателье.
- Ах вот как? Интересно.
"По какой причине я так удивлен? Ждал другое? Хотел для сына невесту иной профессии? Что именно я хотел?"
- Вячеслав Андреевич, вы как-то странно на меня посмотрели…
Люсин голосок прозвучал с кокетливой обидой, но не голос смутил его, а та противоестественность, какая представилась в возможном соединении всегда мудрствующего, углубленного в себя Валентина, студента Института кинематографии, с этой миниатюрной закройщицей в противосолнечных очках, с капельками пота на остром вздернутом носике. Ольга сидела молча, в скорбном безучастии, ложечкой чертила вензеля на скатерти.
- Странно посмотрел? Извините, Люся. И примите это за присущее мне любопытство, - проговорил Крымов вежливо. - Меня попросту интересует ваша профессия. Что вы конкретно в ателье делаете? Я понимаю, как трудно бывает иногда угодить жрицам моды.
- Это вовсе не интересно, Вячеслав Андреевич, - сказала Людмила. - Моя профессия очень обычная. А вот я люблю ваши фильмы. Такие сильные, такие добрые люди - почему только они у вас почти все погибают на войне? Мне жалко их. А последний ваш фильм, который сейчас в Париже премию получил… Как он называется? "Необъявленная война"… Вы там хотите сказать, что люди губят природу и губят землю и самих себя? Я запомнила: у вас там один герой, ученый, очень грустный, говорит своему другу: "И все-таки человек живет не для того, чтобы превратиться в пищу для шести пород могильных червей. Найти смысл жизни - счастье. А счастье - это то, чего мы сами не испытали…"
- У вас хорошая память, Люся.
- Людмила - киноманка, отец, - сказал Валентин с ласковой снисходительностью. - Она не пропускает ни одного нового фильма.
- Я читала в интервью, Вячеслав Андреевич, что вы выбрали на главную роль молодую актрису из Большого театра, которая должна была сниматься, - тоненько проговорила Людмила, и голос ее запнулся. - Я слышала, что с ней произошло несчастье, и мне так жалко… В этом интервью была ее фотография - чудо, какая красивая!
- Ты говоришь об актрисе, которая недавно погибла? - спросил Валентин, хмуро вглядываясь в противосолнечные очки Людмилы.
- Я запомнила ее фамилию - Ирина Скворцова. Я слышала, что у нее была травма, ей запретили танцевать, а вы ее взяли на роль, Вячеслав Андреевич. Какой вы добрый!..
- Она была одаренной актрисой.
"Как их соединить? Каким образом? Ольга, Люся, Валентин… Где связь? Где ниточка логики? Выдержанная Ольга, святая женщина, и рядом остроносенькая Люся, ограниченная, видимо, довольно девочка с глупенькой смелостью. Что сближает ее и чересчур серьезного, погруженного в себя Валентина? Физическое влечение?"
- Мне так жалко ее, - повторила шепотом Людмила, клоня голову. - Ой, как мне жалко, Вячеслав Андреевич…
Валентин мрачновато сказал:
- Лю-уся, ну что за сантименты! Лишняя трата нервных клеток. Произошел несчастный случай, каких в одной Москве происходит каждый день сотни.
- Не командуй, жених, ты еще не муж! - вмешалась Таня задиристо. - Людмила Васильевна сама знает, когда ей тратить нервные клетки, а когда нет. Тоже мне командир нашелся!
- Как непонятно, дико, нелепо… - одними губами прошептала Ольга, неслышно положив ложечку на скатерть, и Крымов почувствовал, что у него сдавило сердце от ее скрытого страдания.
- Дорогая сестра, я с пеленок противник глупой дидактики, как тебе должно быть известно. Я за полную свободу личности, - возразил Валентин и, неуклюжий, длинношеий, озабоченно сказал Людмиле: - Сними очки, они тебе мешают.
Она послушно сняла очки, а он, словно бы никого не стесняясь, тщательно вытер платком лоб и щеки и заговорил хладнокровно, глядя на ветви берез, ломящиеся в распахнутые окна террасы:
- Вот Люся вспомнила о твоем последнем фильме, отец. Я тоже о нем думал. В наш прагматический век ты хочешь, чтобы люди, бессильные муравьишки, задумались о смысле жизни, о красоте, о душе друг друга. Ты веришь в свою мысль до конца, отец? Всерьез думаешь, что нравственный прогресс сильней технического?
- Ну, начинается собачья философия! - всплеснула руками Таня с возмущением. - Был молчун, а стал болтун невыносимый, спорщик и никому не дает слова сказать! Заговорил всех до потери сознания!
- Таня, не мешай. Причем здесь собачья философия? Что за глупые выражения? Я долго не видел отца.
- Никому не дано знать полную правду о себе, - сказал Крымов и встретился с умоляющими глазами Ольги. - Человек только потому человек, что живет среди людей.
Валентин спросил упрямо:
- Но добро или зло искони заложено в людях?
- Не жди от меня банального восторга: заложены добро и зло. Время безжалостней людей. Представь диалог с самим собой: "Я стал другим?" - "Нет, я остался прежним. Но изменилось время - и я стал другим". Время изменяют люди, а людей время.
- Поэтому, отец, я убежден, что духовный прогресс бессилен перед техническим. И все судорожные попытки интеллектуалов внести в двадцатый технологический век сентиментальную нравственность прошлого бессмысленны. Это не цинизм, отец. Человек должен пройти через испытание сытостью и комфортом. Совместить такое с духовностью жизни нельзя. Нужен бензин для машин и нужно, вообще топливо - значит, надо качать нефть из земли, нужно для строительства дерево - значит, необходимо вырубать леса. Пиджак и брюки из духовности не сошьешь…
- Твоя смелость, сын, - желание увидеть голого короля одетым.
- Имеешь в виду технологический прогресс?
- И еще маленькую деталь - смысл человеческой жизни, которую не хотелось бы видеть голым королем.