- Он невероятное мужество проявил, этот ваш Бруни, - сказала старушка Гогуа, - редко я о таком слыхала. Мне тогда так прямо и говорили: опоздала ты, Ирина, чуть-чуть, а тут святого одного расстреляли. Там, понимаете ли, так было: рвы для них уже выкопаны были. В мерзлоте много не накопаешь, по колено, даже менее того, чтобы просто потом присыпать, и все. Когда выводили из барака колонну, большинство молча на смерть шло, редко кто кричал что-нибудь, матерились разве. Про партию и Сталина - это уже потом ублюдки придумали, я ни разу не слыхала, чтоб рассказывали, что так кричали. А в тот раз человек какой-то вдруг по дороге псалмы запел. И конвой не останавливал его, все обалдели. Такие лица просветленные сделались, будто не на смерть шли, а к причастию. А он все пел и пел. Правда, первым и застрелили. Так и погиб ваш Бруни - видать, не зря священником был. А больше я, извините, ничего не знаю о нем. Заходите, заходите, я отвечу на любые вопросы, это счастье, что хоть кто-то интересуется, а то вроде как и не было нас. Цифры в лучшем случае, и все. А ведь не просто цвет России ушел, а еще и семя лучшее, вот о чем подумайте на досуге.
Часть вторая
Глава первая
На большом столе в комнате Фалька были небрежно отодвинуты в сторону книги и журналы, постелена сложенная вчетверо скатерть, стояли две бутылки водки и тарелка с наскоро нарезанной селедкой. Еще видна была с порога огромная сковорода с жареной картошкой и накромсанным прямо на нее вареным холодным мясом, издали блестели на нем янтарные пятна супового жира. В комнате кто-то был - вился дым от сигареты.
- Пир жизни! - радостно воскликнул Рубин. - По какой причине?
- Был бы повод, а причина найдется, - глубокомысленно ответил уже явно захмелевший Фальк, пытаясь помочь Рубину снять пальто.
- Что вы, что вы, сударь, я не при мелочи к тому же, сам разденусь, - оборонялся Рубин.
- Должны мне будете, - сказал Фальк, отбирая у него пальто. - Пойдемте. Я вас вызвонил так срочно, чтобы познакомить со своим близким товарищем. И давним, - добавил он, полуобнимая Рубина и подталкивая ко входу в комнату.
Там сидел, грузно и твердо опершись о стол обоими локтями, средних лет мужчина с очень морщинистым крупным лицом потомственного рабочего, такие бывают у актеров, если это образ положительного гегемона. Так же грузно он поднялся из-за стола протянул руку, осторожно рубинскую пожав, и назвался Юлием. Рубин, много в молодости игравший в волейбол и гордившийся своей крепкой кистью, сжал поданную руку, немедленно ощутив в ответ каменную хватку. Они быстро глянули друг на друга и улыбнулись. Гость обнажил два ряда сплошных коронок из нержавейки, сразу огрубивших и ожесточивших его лицо. Глаза у него, однако же, были мягкие, только сильно воспаленные веки то ли о выпитом свидетельствовали, то ли о бессонной ночи. Впрочем, скоро выяснилось, что он сварщик, воспаленность век уже была, наверно, хронической. Фальк был крепко навеселе и нескрываемо наслаждался общением.
- Прошу любить и жаловать друг друга, - словоохотливо заговорил он, разливая водку. - Мы с Юлием Семенычем полные тезки. Познакомились на зоне когда-то. Знаете, Илюша, я на него сразу обратил внимание. Я в библиотеке был, в культурной части, а за стеной воров учиться заставляли, чтобы бумажку об окончании школы им всучить. Конституция, ничего не попишешь.
- Обязаловку придумали, скоты долбаные, - хмуро сказал Семеныч. И к Илье обратился: - Вы уж извините, что выражаюсь. Мне тезка сказал, что вы писатель, вам, должно, неловко это слышать.
- Что за херня! - закричал Фальк. Таким его Илья еще не видел. Фальк изображал того бывалого зека, каким хотел когда-то быть, наверно; играл искренне, с удовольствием от нахлынувших воспоминаний. На лысине его блестел пот, глаза сияли, ему явно хотелось говорить, хвастаясь гостем и собой, их общим прошлым и возможностью самозабвенно окунуться в него. - Ты не знаешь, Семеныч, какой мужик Илья, хотя вы оба сопляки против меня. Вы еще подружитесь и будете выпивать после моей смерти вместе! Со свиданьицем, ребята!
Они выпили и помолчали, взяв по селедочному куску.
- Так вы начали про школу говорить, как познакомились, - осторожно напомнил Рубин. Он еще не очень понимал, что происходит, и в гульбу с этим чужим и хмурым стальнозубым включиться сразу не мог.
- Да, - увлеченно сказал Фальк. - В ликбезе это было, в ликбезе. Семеныч очень полюбил учиться. И других зеков сдерживал, если они мешали. Он им так говорил…
Фальк постарался придать своему голосу хрипловатую властную весомость, для чего нахмурил лоб, набычил свою тонкую шею и произнес негромко и внушительно:
- Тише, блядь, что шумишь в классе?
Рубин громко захохотал, откидывая голову, и даже Семеныч улыбнулся. Лицо его сразу мягчело, когда он смотрел на Фалька, - так отцы, в позднем возрасте заимевшие сыновей, наблюдают, как их подросток притворяется взрослым. Сейчас видно стало, что ему тоже под пятьдесят, но ровесники Рубин и Фальк лишены были начисто его весомой и могучей основательности.
- Нет, Юлий, я на тебя гораздо раньше глаз положил, - сказал Семеныч, наливая водку в фужеры для шампанского всем троим, а Рубину - побольше как опоздавшему. - Вот, думаю, странный мужик: со всеми одинаково разговаривает. Будто ему все одинаковые и все - кенты. А у нас такие были на зоне животные, что никак с ними нельзя по-хорошему, враз на шею сядут и выебут. Голову оторвут и в глаза бросят. Ну, давайте за все хорошее.
Закусили опять селедкой и лениво ткнули по разу вилками в сковороду с картошкой. Рубин и Семеныч закурили, исподволь присматриваясь друг к другу.
- Теперь по делу, Семеныч, - сказал Фальк. - Илья пишет книгу об одном художнике. Его убили в тридцать восьмом. А сидел он в Ухте. И на зоне был художником. Вот расскажи Илье, ты три зоны сменил…
- Четыре, - сказал Семеныч.
- Четыре, - согласился Фальк. - Как живут на зоне художники?
- Хорошо живут, -осторожно сказал Семеныч. - Плакаты пишут. "На свободу с чистой совестью". "Жарким трудом растопим вину перед родиной". Или вот еще в стихах есть: "Кто работал и трудился, тот давно освободился". И правда, освободился: закопали его с биркой на ноге.
Слушали молча и на шутку хмыкнули в унисон.
Семеныч отчего-то рассердился:
- Хорошо, говорю, живут художники. Как и все придурки. И на воле так же точно. Ты вот, например, писатель, говоришь. Значит, и ты - придурок на этой зоне. Придурок у советской власти. Услужающий, значит, если непонятно. Пишешь ведь, небось, как поешь: хорошо в стране советской жить.
- Это ты, пожалуй, зря взъярился, - быстро сказал Фальк, зная, очевидно, переходы гостя от настроения к настроению. - Илья по-настоящему пишет.
- Если печатают, значит, не по-настоящему, - запальчиво возразил Семеныч. - По-настоящему только Солженицын писал. Настоящий русский писатель. Вот его евреи и выгнали.
- Кто? - Рубин чуть не выкрикнул вопрос. - Евреи его выгнали?
- Ну да, - сказал Семеныч, явно в легком недоумении находясь, что два московских интеллигента не знают простого факта. - В Кремле-то ведь одни евреи сидят.
- А, эту концепцию я знаю, - одобрительно и спокойно сказал Фальк. - Очень, кстати, убедительная теория. Выслушайте, Илья, не возражайте.
- Вот я - еврей, - сказал Рубин. - Илья Аронович Рубин. И все в роду до единого человека - евреи. А в Кремле они, Семеныч, в придурках только есть. И то в мелких. Не пускают их туда.
- Какой ты еврей! - презрительно отмахнулся Семеныч. - Одно название. То же самое сказать, что Фальк - немец. А настоящие евреи, сионисты, - они давно уже у власти все сидят. Разве, посуди сам, русские люди стали бы такс русским народом обращаться? Это еще с Ленина и Троцкого пошло. Или скажешь, что и эти не евреи?
- Ленин, правда, на четверть еврей. Троцкий - да. Но ведь потом же еще Сталин был, Хрущев, Косыгин, Брежнев…
Рубин пытался понять, о чем говорит Семеныч, а Фальк уже беззвучно хохотал.
- Сталин - тот грузин, это спору нету, но при нем всю машину вертел Берия, грузинский еврей, они там мингрелы называются, - спокойно и твердо объяснил ему Семеныч. - Хоть усатый и сам был сучий выродок, но что верно, то не спорю: грузин. А уж Никита-кукурузник, из-за которого весь скот в деревнях извелся, Косыгин, Громыка криворотый и хитрожопый, Брежнев и остальные все - чистые евреи. То есть сионисты. Ты Андропову не всматривался в рожу? У него же морда - тютя в тютю зубной врач у нас в поселке. Тютя в тютю. А врач - еврей. Только обычный, вроде тебя. А эти - сионисты. Они всем людям враги. Особенно русскому народу. А на фамилии ты не смотри - это специальные кликухи. Они как раньше привыкли в своем партийном подполье под кликухами жить, так и пошла повадка дальше. С понтом - русские ребята. Биографии себе насочиняли. Они же издеваются над Россией! Как может русский человек так измываться над родной страной? Он ее ругать может, злиться, материть из конца в конец, наебывать помаленьку, проклинать может в белом гневе, но она ему остается мать! А эти все в Кремле - специальные евреи. Может, у них, конечно, хер не у всех обрезан, в бане я не мылся с ними, только думаю, что у многих и обрезан. Разве русские люди могут обосрать и выгнать русского писателя, который правду о лагерях написал, всю правду рассказал про мучения русского народа? Вот за Сахарова я не знаю, не поручусь, тут много стремного, - больно много лет он у них в придурках ходил. Кстати, лектор у нас выступал в поселке, тоже смутно нам намекал, что еврей Сахаров. Дескать, слепое орудие в руках сионизма, не может быть ему не сродни.