Дождь быстро прошел. И она перестала дрожать, и погладила мне щеку, и сказала: "Я так рада, что Он любит нас одинаково!" - и у нее опять были незнакомые рыбьи глаза. Я сказал ей: "Почему-то Он перестал говорить со мной. Он говорит теперь с тобой?!" Она молчала. Я громко сказал: "Он говорит с тобой? Ты слышишь Его голос?!" - и стал трясти ее за плечи, и заметил, как интересно у нее прыгают груди, и спросил: "Почему они прыгают немного не вместе?" Она сказала: "Тебе это в самом деле интересно?" Она хотела сказать и что-то еще, но сверкнула молния, мы оба вскрикнули, это был огненный меч, он вращался во тьме и приближался, и в ужасе мы побежали. И сначала мы спрятались в пещере, но меч разнес ее, словно она была из песка, и мы опять бежали, и я уже знал, что не будет спасения. И я кричал: "Она - первая, Господи! Мне бы и в голову не пришло! Я люблю Тебя, Господи! Я люблю Тебя, как и раньше! Нет, сильнее, сильнее, чем раньше!" - и я больше не мог бежать и упал. И я думал, что умер. А когда я поднял лицо, меч был так далеко, как зарница. Вся трава вокруг и кусты были мутного серого цвета. Я поднялся и нигде ее не увидел. Я стал искать ее и не мог найти. И тогда я понял, Он обратил ее в прах, чтобы больше нам уже никто не мешал. И я плакал от страха и радости. И шел в ту сторону, где зарницей горел меч. Я шел долго, но меч не делался ближе. И тогда я решил взойти на пригорок, чтобы лучше увидеть оставшийся путь. На пригорке сидела чумазая женщина. Она что-то толкла в скорлупе большого ореха. И от этого ее груди прыгали немного не вместе. Я смотрел и не знал, она та же или ту Он уже прибрал и эта - другая. Она сказала: "Будешь ужинать?" - и голос у нее оказался совсем незнакомым. Тогда я почувствовал голод и сказал: "Буду".
Там, где раньше горел меч, просто горел закат. И я понял, что идти мне некуда. И стал есть из скорлупы толченые зерна, приправленные белым соком, а она сидела рядом и смотрела, как я ем. Сначала я хотел спросить: та же она или только что сделанная другая и один ли у них был замысел, но потом я подумал, что это теперь неважно, что я здесь тоже, конечно, совсем не тот… И от этого мне стало весело, и я бил себя по коленям и кричал, передразнивая того: "Господи! Она первая!" И она тоже от этого развеселилась и давала себя гладить руками. И мне стало еще веселей. А потом мы играли друг с другом, как это делают звери и птицы. И она от этого кричала: "Боже мой! Как сильно ты любишь меня! Люби еще, еще сильней!" И мне снова стало казаться, что она не другая, а та же самая женщина, из-за которой все и произошло. И когда она заснула, я долго ее разглядывал, но так и не смог ничего понять. И это мне не понравилось. И я подумал, что это и есть Его проклятье и что будет оно всегда. И забыть его можно на одно недолгое мгновение. И я разбудил ее и снова, как делают звери и птицы, это мгновение стал в ней искать.
Брысь, крокодил!
Он - Сережа.
Они - Леха и Шурик. Они - все. Все они!.. Им всем сегодня можно. Одному ему нельзя.
Он, Сережа, стоит у подъезда. Они, Леха и Шурик, раскручивают пустую карусель. Доломать ее хотят - не иначе. Ширява и Вейцик - им можно. Им в 16:00 всем можно!
А сделать пластическую операцию и тоже пойти! Чулок на голову натянуть: спокойно, Маша, я - Дубровский! Нет, шоколадку за рубль двадцать расплавить и - на голову: "Я прыехаля к вам Занзибара, дружба-фройншафт!" Маргоша сразу: "Оу, ес, ес, дружба!" - весь первый ряд расчистит и его усадит.
Он, Сережа, стоит на крыльце, и на него не капает. Они же, Ширява и Вейцик, мокнут. Им же хуже. Они карусель раскручивают и орут.
Вейцман:
- Дети! В подвале! Играли! В гестапо!
Ширява:
- Зверски! Замучен! Сантехник! Потапов!
Портфели в кучу листвы побросали. Куча как муравейник. Рыжие листья постепенно заползут в портфели и все там изъедят.
Мы - Сережа, Шурик, Леха. Так было утром и было всегда. Теперь же Сережа - он, тот самый, не для которого. А Ширява с Вейциком - они, все, которым… ГИПНОТИЗЕР! Невозможно, душно - заревет сейчас. Это как всю-всю жизнь ждать Нового года и в щелочку увидеть уже, как под елку что-то большое в шуршащей бумаге для тебя кладут, и в другую щелочку, как бабушка густой заварочный крем с ложки на пупырчатый корж стряхивает, - все это увидеть и без пяти полночь умереть. - ГИПНОТИЗЕР. Это вот как: как летом с ангиной два часа в электричке битком, все пересохло до кишок, как в тостере, а мама шепчет: "Потерпи-родненький-приедем-там-собачка-там-девочка-Санна-там-морс-из-клубники-только-потерпи!" И час еще надо на маленькой станции автобуса ждать, где негде сесть и можно только к стене прислониться, зато на ней есть выколупанная дыра "Девочка Санна и ее собачка" - только хвост осталось доколупать, но побелка набилась и больно под ногтем давит, а мама бормочет: "Не-повезло-тебе-с-мамой-больного-мальчика-в-такую-даль-но-если-бы-у-них-был-телефон-понимаешь?" А ты уже в озере плывешь, в котором вместо воды - морс из клубники. И говоришь: "Ладно, про собачку расскажи, она - какая?" И наконец автобус приходит, но очень маленький, и все толкают друг друга мешками и корзинами, никого внутрь не пуская. И когда вы в автобусе - это уже непонятно как. И уже неинтересно про собачку. И всю дорогу, как в дедушкиной игре: по кочкам, по кочкам, по буграм, по буграм, - а не смешно, и ты спрашиваешь, забываешь и снова спрашиваешь, много ли у них морса, а вдруг они выпили его уже, а вдруг он прокис, а вдруг там нет никого… А мама говорит: "Ну-что-ты-глупыш-мой-мы-же-за-неделю-уговорились-с-дядей-Борей-он-за-околицей-давно-стоит-нас-с-собачкой-встречает!" А после автобуса надо трудно идти в высокой траве. И дяди Бори нету ни за околицей, ни после околицы, и собачки нету - не лает. И замок на двери пребольшой. "Этого не может быть!" - кричит мама и так кулаком в окно колотит - вот-вот треснет. И ты говоришь: "А может, они морс на крылечке оставили?" А мама не слышит: "Вот скот!" А ты говоришь: "Кто скот?" А мама: "Маленький-миленький! - и целует, целует мокрыми от слез губами. - Прости-меня-господи-ты-боже-мой! Скот - в хлеву. Мычит, некормленый!" И вот только тут до тебя доходит: морса не будет, Морзе: точка, точка, тире - папа, спаси нас! - не будет.
Шурик в перекладину впился, по бочонку побежал. Ширява рядом стоит. И орут хором:
- Маленький! Мальчик! Зенитку! Нашел!
Ту! Сто четыре! В Москву! Не пришел!
Японочка Казя, как маленькая лошадь, не мигая, косит глазом на обрубок хвоста. Его очень вдумчиво обнюхивает Том, по приметам белый, а сейчас просто грязный болонк. У него было трудное детство - он два раза щенком терялся, и они с мальчишками на велосипедах повсюду объявления расклеивали.
"17 октября. В Актовом зале. В 16:00!"
Сережа три раза проверял, на всех переменах: объявление гипнотизировало само. Отменяло волю и слух. Всех делало лупоглазыми Казями. Даже звонка никто не услышал и как Маргоша откуда-то выросла: "Вам на урок - особое приглашение?!" А Викин папа в Полтаве ходил к колонке полуголый. "Нет в жизни счастья" - это на левом плече было написано. А на правой руке: "Года идут, а счастья нет".
Вшшшшш! - во двор врывается синий "жигуленок", и в первой же луже у него вырастают два больших, шумно опадающих крыла. Во второй луже они вскидываются уже совсем по-лебединому: вшш-ж!
Казина старушка тоже залюбовалась ими и не успела вовремя отбежать.
- Хам! Вы - хам! Хам! Что смотрите? - это она уже Леше и Шурику кричит. - Такими же хамами хотите вырасти? Пионеры называются. Казя, я ухожу! А ты - как знаешь!
Голос ее плачет, усатая губа дрожит. А главное - она истекает грязью и никуда не уходит. Теперь уже Казя нюхает под хвостом у Тома. Ее умное, как у отоларинголога Софьи Марковны, лицо вот-вот, кажется, заговорит и поставит правильный диагноз.
Ничего бы этого не произошло, 1) если бы Казя надула посреди кухни и они бы за ненадобностью никуда не пошли; 2) если бы она в прошлом году заразилась чумкой и тоже, как бедный Чарли, умерла; 3) если бы сама эта бабушка погибла от чумы в Одессе, а лучше бы осталась жива, но во время первой мировой войны эмигрировала на остров Елены, впоследствии названный в ее честь; 4) если бы он скатал сочинение у Чебоксаровой - своими словами, конечно, и был бы сейчас как все они, все, которым - тьфу! 5) если бы он с Симагой зашел в "Союзпечать" посмотреть новые марки и ничего бы этого не увидел; 6) если бы синий "жигуленок" пять минут назад, спасая жизнь разыгравшихся на проезжей части старшеклассников, резко свернул и врезался - во что бы? - Сережа додумать не успел: как только он ключом на веревочке открыл дверь - зазвонил телефон.
- Говорите!
- Серый? Мы те из автомата звоним. Выглянь - тебе Леха стоит рукой махает.
- Щас! Давно не виделись!
- Серый! Значит, план такой: заходим с тылу!
- Я трубку кладу.
- Тьмы-ты-ты! Стоп! Ширява говорить будет!
И Вейцик Лехе трубку отдал.
- Серый, привет!
- Отвяжитесь, а? Может, вам весело, а кому-то, может…
- А ты, парень, как хотел? За призыв к войне - знаешь что? Карается законом Конституции СССР - до высшей меры!
- Кто призывал? Я призывал? Я только написал… И тут опять Вейцик в трубке говорит:
- Ты приходи, слышь? Только не сразу. Маргоша - дура слабонервная, он ее первую отключит. Как понял? Прием!
- Пусть сначала Ширява скажет: высшая мера - за что?! Я же в журнале прочел. Понимаешь, я…
У! у! у! у! у! - гудки. Ширява - не иначе - на рычаг нажал.
У! у! у! - как в питомнике обезьяньем. И он на стол трубку положил, чтобы прекратить, если у них еще двушки есть.