А Фенечка - такая завлекательная казачка! Всем возьмёт, как и Наташка.
Только что волос чёрный, и смуглая; ноги тоже волосом поросшие кучерявеньким. Такие-то бабы непросты - особенно с мужским полом. Гладкая кобылка, скакунчик.
Ладно - уговорился Аверьян с господами казаками. Но идёт к знахарке. На хуторе жила старуха-чувашка; слова знала, травы. Колдунья. Аверьян к ней с подарком, с денежкой - и рассказал всё-всё; как опутал их персиянин и как дальше было... Генерал-то - это он. Что ещё учудит?
Старуха ведёт в подызбицу. Пошептала в углы, козьим помётом посорила; берёт из клетки крысу. Завязала ей лапки, кладёт перед котом. Кот старый, головастый такой. Походил вокруг крысы, помочился на неё. Есть не стал. Пометил. Старуха берёт ручного скворца, в другую руку крысу - и в погреб. Покричала там: вроде будила кого и выспрашивала...
Вылазит: руки в крови, пёрышки налипли. Держит жабу. Посадила на то место, где лежала крыса. Жаба сидит. Старуха ей кричит: "Ертэн! Ертэн! Дай сказать - не сердись!" И рассказывает. Персиянин - колдун огромадной силы. Но другие колдуны сговорились и всё ж таки с ним совладали. Силу его завязали, а съесть не смогли. Прогнали его. Он в наших местах и угнездился.
А Наташка с Аверьяном его развязали. "Он вам свой хитрость, вы ему свой хитрость - связался узел один! Ой, плохо!" - Старуха объясняет: как Аверьян удумал хитрость с мылом-то, тем и привязался к путам, какими был завязан колдун. А как Наташкину косу ножницами овечьими резанули, узел и перерезали - и путы спали с колдуна.
"Ой, Аверька, трудно будет! Очень хочет он Наташка твой!"
Велит почаще с Наташкой в бане париться, обкладывать её на банном полке пареным сеном. Будет от нетерпенья Аверьяна почаще знать, а о том, глядишь, думать некогда...
А по хутору уже разносится: показывается персиянин и в сумерки, и перед рассветом. Сманивает девок. Гуляют девки с парнями - вдруг из дикого малинника, из-за стогов как запоёт кто-то. Голос чистый до чего, приятный. Так и заволнует. Глядь: одна девка побегла в дикий малинник или за стога, другая... Вот тогда и пошли дети-то персиянина: персики самые.
Родители уж не больно стали девок от парней беречь. Для персиянина, что ль? "Ладно - уж гуляй попоздней, только на поющий голос не ходи!"
Аверьян ходил ночами: может, услышит голос? Встречи ему охота. Живут с Наташкой, в бане часто парятся, он её пареным сеном обкладывает, она с ним ладит - но в душу не допускает. Отвлечена! За любовь не похвалит, за ласку-то; не возьмёт теплюшу ручкой - по сосцам поводить, посластить их. Ну, он к Фенечке. А уж та к нему ластится! На кровать оладьи с мёдом подаёт; только что молоком не умывает. Но томно ему. Уверен, что исхитряется Наташка погуливать с персиянином.
Приходит опять к колдунье. Она его заставила возле козла посидеть, чтоб козлиным духом голову прочистило. Велит почаще у Фенечки бывать. Он объясняет: когда, мол, я у Фенечки, то вдруг чую - вся птица и весь скот на хуторе как взволнуются! "Поветрие какое-то идёт, в дрожь бросает. И кажется, Наташка уже в том сарае своём за конопляником, где мы ей косу резали. В сарае с ним! Как бы сделать, чтобы она от него ко мне бегом прибегла? Чтоб стала его презирать, чтобы плюнула на него, а ко мне бы стремилась? Как мне его силу себе забрать?"
Старуха говорит: "Ой-ой, как трудно будет! Не боишься?" - "Ничего не боюсь! Надо - жилы из меня тяни!" - "Зачем жилы? Деньги большие возьму..." - И приносит травяной настой.
Аверьян деньги даёт, не жалеет, а она ему: как, мол, снова накатит, ты попроси Фенечку не мешать и - в чём был - на лавку сядь. Выпей из этой бутылочки глоток, надень на голову ведро, сиди... Наташка будет к тебе вызвана. Сначала-де почуешь её не в телесном виде. А после и сама, настоящая, прибежит. Гляди только, чтобы тогда с Фенечкой не поубивали друг дружку...
Ладно - теперь он к Фенечке за двумя делами идёт. Бутылка с собой старухина. Прежде чем любиться, он её на поставец у кровати поставил...
Вот за полночь. И вроде как птица и скотина со всего хутора на волю вышли. Кажется ему: бегут, летят к сараю Наташкиной матери. А может, то девки, бабы обернулись? К персиянину на гулянку-то невтерпёж... Вскочил с кровати, хочет из бутылки глотнуть, а Фенечка ему стаканчик: "Налей сюда. Там уж сладкая наливочка - от моей бабушки хранится. Хорошо подкрепит тебя. А я уйду на печку, не помешаю".
"Хорошая ты! Уж, пожалуйста, не мешай".
Выпил старухиного настою с наливкой Фенечки: его повело всего, закружило. До лавки чуть дошёл нагишом-то, ведро с головы раза три ронял.
Ну, сидит, а самого разбирает. Так палит всего! Ведро на голову надето, а Наташку отчётливо видит. Сперва, правда, только лицо. То злое было, отворачивалось, кому-то другому глазками этак делало... а тут оборачивается к нему. Губы раскатались, ноздри от нетерпенья так воздух и тянут, а глаза - во! - как у кошки! И тело проявилось. Уж ему Наташкиного тела не знать. Где надо, толсто - а как кругло! а талия тонка! И всё ходит ходуном. Сосцы - точно рожки у козочки.
Колышется телом и к нему. На колени к нему. Как проймёт их обоих дрожь! Ах, мать честная, - затрясло, заёрзалось. Забыла персиянина. Презирает! Пощипливает Аверьяна, льнёт, обнимает, голосу волю дала.
А уж он-то! Уж так её на коленях услащает. Запрёт кутак-задвигун избёнку и отопрёт тут же, и опять, и опять - разудала стать! Избёнка качнётся, сама на гостя наезжает, берёт к себе. Заходи, теплюша, вкусного покушай! Тесно ему, стенки гнутся, да не треснут. Аверьян, голова в ведре, уж как за гостенька рад! Хозяюшку избёнки холит на руках: ёрзай раскатисто, на кутак ухватиста. Рукам - приятность, гостю - вкуснота, рту - маята: расстегайчик налимий мнится. Не ведро - укусил бы.
Ну, перебыли они. Скинул ведро, а с ним - Фенечка. Прижалась, сидит в обхват.
"Что такое - так тебя растак... разъядри твою малину!"
"Да ты ж меня звал!" - "Тебя?" - "Вот мне помереть, вот так сидючи! Так звал, молил - не совладала с собой. Жалко!"
А он невесёлый! А она: "Уж нам ли, Аверюшка, не хорошо?" - "Хорошо, да им-то хорошее! Не стерплю, чтобы чья-то сила лучше моей была!"
Накинул на себя одёжку и бегом к тому сараю - Наташкиной матери. Вбегает, а оттуда птичья буря на него. Крыльями лупят, когтями ранят: вымётываются в двери. Гомон - ужас... Кое-как отбился, глядит, а в сарае только какой-то гусак и гусыня остались. В сене порылся - никого.
Приходит домой, а Наташка сонная, злая. "Гуляешь, - сквозь зубы цедит, - сволочь! От тебя бабой разит - уйди от меня!" А чего он ей скажет? Но к утру опять ей не верит.
Идёт к колдунье. Рассказал всё, просит: "Давай доведём до конца. Как снова накатит, надо, чтобы она была от него ко мне вызвана. Был бы он по природе меня сильней и лучше, а то - благодаря колдовству, мошенству. Не выношу, чтобы его сила над моей была!"
Старуха: "Будет больших денег стоить".
"На, бери!"
Она дополнительно над бутылкой с настоем пошептала и даёт ему шапочку сурчиного меха. Шёрстка шелковистая наружу. Чтоб, поучает, не мешали, - запрись в бане. Выпей настоя глоток, глаза махоткой завяжи, шапочку положи посреди бани. Сиди, жди жара. После иди: ищи по бане руками. Шапочка, мол, встретится на уровне твоего пупа, а под шапочкой будет сидеть Наташка.
Ну что... Вот опять он у Фенечки. Только за полночь - взволновало его. Вроде снова птица, скотина летит, бежит к тому сараю... Вскакивает с кровати, а Фенечка как знает: "Идём, миленький, в баню - с вечера не остыла ещё. Запрёшься и делай, чего тебе охота".
Ведёт в баню, у него бутылка в руке. В бане ему стаканчик: "Налей сюда. Там уж капли весёлые - от моей бабушки хранятся. Хорошо желаться будет тебе". Выпил настою с каплями - его и закачало. А Фенечка махотку смочила, завязала ему глаза поплотней. "Ухожу я, не помешаю. Запирайся!" Довела до двери его.
Накинул крючок, из предбанника-то наощупки еле-еле в баню вернулся, положил шапочку на пол. Ноги не стоят. Нащупал лавку, ждёт сидит... жар по всем жилам потёк. И вроде как Наташкина спина проявилась... ноги... А лицом всё не оборачивается. Его так и подмывает кинуться. "Ты, - шепчет, - шапочку надень! Шапочку..."
И к ней - хочет Наташку за плечи взять. Ничего нет. Ниже руки - ничего. А как на уровень своего пупа снизил, наткнулся на голое. "Шапочка где? Шёрстка шелковистая?!" - ищет её голову, а она её прячет: клонит, клонит... этак перегнулась пополам. Он наощупь-то к её голове тянется до полу - чуть не упал; опёрся на милую. И тут шапочка под руками... Ищет под шапкой роток, охочий зевок. Нашёл - его словно током как шибанёт! Аж зарычал. Сомкнулись - у обоих заперло дых.
Кинуло в толканье-то. Такую силу свою почувствовал. Ну, персиянин, плевать на тебя! Сама радость наяривает. Не вмещает избёнка гостя, хозяйка в крик: "Ох, ты, родина-отчизна! Укатала туговизна!" Гость избёнку так-сяк, наперекосяк, а ей удовольствие. Как ни туг навершник у палицы - ничего приветени не станется! Запирай, кутак, потуже - не такого гостя сдюжу!
Сделалось; махотку сорвал - Фенечка. Распрямилась, к нему обернулась, носиком, губёшками об грудь трётся: "Уж как меня звал, молил! Дверь отпер, кричишь - бегом прибегла. Боялась, застудишься... Уж нам ли не хорошо?"
А она его в предбаннике давеча к окошку подвела: это он ставень на крючок запер.
"Хорошо! Это тебе пока хорошо, - рычит, - когда он тебя ещё не повлёк! А то тоже к нему бегала б, небось. Не-е, доколь я в этом деле не пересилю, не будет мне хорошего!"
Бежит к тому сараю. Уж так ему кажется: они там. А оттуда - козы, овцы. Свалили с ног, по нему бегут. Сколько их пробегло! Кое-как поднялся. А в сарае барашек и овечка остались. Всё сено перерыл - никого нет.