Со старшим братом у Вики была не просто любовь, а роман в духе, пожалуй, Кнута Гамсуна - со взаимными счетами и обидами, с горькой, непрощающей нежностью… Когда в чем-то провинившаяся Вика подходила к Вовусу, явно заигрывая, он говорил ей: "Испепелю!" И она бросалась бежать, подскакивая, с криком: "Не пепеляй меня, не пепеляй!" - как бы уносимая этим криком… Ну, а когда Вовус являлся с повинной - тут уже играла в равнодушие Вика, и прекрасно играла: обращенная к брату щека, маленькое ухо, полузакрытый глаз казались каменными…
23
В конце ноября пришло письмо от Александра Ивановича. Писал он коротко, сообщал, что жив, был в плену, бежал, год добирался на родину, потом проходил проверку, в результате которой полностью очищен от всех подозрений. В настоящее время находится в госпитале (полевая почта номер такой-то), лечится успешно, рассчитывает в скором времени за нею приехать ("если ты у мамы, как я надеюсь и как тебе велел"). Подписано сухо: "Целую, Саша".
- Мама, мама, - кричала Вера, - что случилось, ты только подумай, от Шунечки письмо!
Анна Савишна кинулась на зов, роняя платок с головы, крестясь, цепляя очки ниткой за ухо:
- Ну-ка, ну-ка!
Обе читали письмо - голова к голове, - перечитывали, ахали, смеялись и плакали, плакали и смеялись.
- - Это что же, он пишет, за подозрения такие? Ну, какая ты, мама! Всех, кто в плену был, проверяют: не завербован ли?
- И его?! Такой человек!
- И его. Всех проверять надо. Но, слава богу, все кончилось хорошо, смотри: "очищен"! Очищен, жив, здоров, скоро приедет - какое счастье!
- Больно коротко пишет.
- Экая ты, мама! Мало ли какое может быть у него на душе? Откуда он знает, как я без него жила? Увидимся все будет хорошо. Главное - жив!
- Теперь и от Женечки надо ждать. И от Ужика. От всех придет.
Вера сразу же написала ответ Александру Ивановичу. Запятых было в нем великое множество, и слез, которыми она щедро окропила бумагу. Писала, что живет хорошо, ждет его, любит. О детях из осторожности умолчала. Но, видно, все же плохо написала, потому что ответа не было. Послала еще письмо - нет ответа. Может быть, зря написала, что живет хорошо? Мало ли как можно это понять?
И вдруг, нежданно-негаданно, как снег на голову, явился он сам. Приехал вечером. Вера пришла с работы, в сенях почуяла: пахнет табаком, побледнела, прислонилась виском к косяку. Услышала голос: и точно, он. Разговаривал Александр Иванович с мамой, вернее, мама что-то ему объясняла, как бы оправдываясь, а он нападал - сварливо, требовательно. Вера споткнулась о ведро - оно покачнулось, брякнуло. Руки у нее были холодные-холодные.
- Кто-то пришел, - сказала мать. - Как будто Верочка. Отворилась дверь, и из хаты в сенцы, из света в тень шагнул незнакомый худой человек. Узнавание было мучительным. В человеке проступал, пробивался Шунечка и не мог пробиться. Вера была в рабочей брезентовой робе грязна, страшна. Ужасно было брезгливое сожаление в глазах человека.
- Ну, здравствуй. - Он поцеловал ее в щеку, как бы выбирая место почище.
- Здравствуй…
Он оглядывал брезентовую робу, потертую на сгибах, запорошенную кирпичной пылью.
- Хороша… Рабочий класс. Ничего, мы с этим покончим. Ты у меня будешь в панбархате ходить. Собирайся, едем. - Куда?
Он назвал новое место назначения - тыловой городок в Западной Сибири.
- Шунечка, послушай, я не могу так сразу… У меня дети. Он косо усмехнулся:
- Спасибо. Мне уже об этом сообщили. Обрадовали, нечего сказать. От таких новостей кондрашка может хватить. Приехал к жене, а у нее - двое…
- Это же не мои…
- Знаю. А то, думаешь, я бы с тобой разговаривал? Пришел, увидел и ушел.
- Шунечка…
- Молчи, все ясно. Едешь со мной. Дети - не сироты, у них мать есть. Пусть приезжает за ними, берет к себе.
- Она так сразу не может. У нее работа.
- А у меня служба. Никогда не работал, всегда служил.
- Шунечка…
- Сказал - и все.
На эту формулу Вера привыкла отвечать послушанием; так и на этот раз. Послала Маше телеграмму, получила ответ: "Еду". Дождаться ее не пришлось: Александр Иванович назначил отъезд через два дня и был неумолим.
- Мама, милая, - плакала Вера, - жизнью тебя умоляю: береги детей. Я же не виновата, видишь, как получилось.
Анна Савишна была суха, строга, еле шевелила губами:
- Будь покойна. Мне они не чужие.
Прощание с Вовусом, с Викой… И опять стук колес будь он проклят! - сухой, разрывающий, разлучающий стук колес.
24
Назначение полковник Ларичев получил самое для него смехотворное: начальником КЭО (квартирно-эксплуатационного отдела) в военном училище. Удар был по его самолюбию тяжел. Он, кадровый военный, боевой командир, командовавший полком, теперь был назначен тряпкой, затычкой, козлом отпущения…
В училище было четыре корпуса: два учебных, два жилых, и все - в аварийном состоянии: балки подгнили, крыши текли, штукатурка обваливалась. Людей не было, средств на ремонт не отпускали, и все-таки каждый требовал с него, с начальника КЭО.
Вызывал его, скажем, начальник училища:
- Александр Иванович, опять у нас в актовом зале потолок валится. Побойся бога, так же нельзя. Людей покалечит, а кому отвечать? Сидеть-то, мил друг, не тебе, а мне. Начальник училища был старый, видавший виды полковник с мужицкой хитрецой в небольших глазах под припухшими веками. Сейчас Ларичева все раздражало: и мужицкая хитреца, и глаза небольшие.
Товарищ полковник, - отвечал он, внутренне кипя пузырями, - я уже вам докладывал: ремонт произвести невозможно, материалов нет, людей нет. Начальник тыла солдат не дает.
- Что значит - "не дает"? А ты требуй.
- Он мне не подчинен. Это вы можете ему приказывать, а не я.
- Приказывать, приказывать… Такие дела, братец мой, на приказах не строятся. Ты начальник КЭО, хозяйственник, должен понимать, как делаются дела. Закон здесь один: ты - мне, я - тебе. Материалов нет? Извернись, изпод земли достань материалы. Найди нужного человека, дружбу заведи, угости по- приятельски… Да что мне тебя учить? Сам знаешь.
- Ничего такого я не знаю и знать не хочу.
- Экие мы гордые. С такой гордостью в хозяйственники не идут.
- Я в хозяйственники, как вам известно, не просился.
- Это меня не касается. А насчет потолка в актовом зале - даю сроку одну неделю. Не отремонтируешь взыщу, не прогневайся.
- Разрешите идти? - спрашивал Ларичев, плохо видя сквозь дымку бессильного гнева.
- Иди. Через неделю доложишь о выполнении. Крутись.
И Ларичев шел крутиться. Изворачиваться. Искать нужного человека. Заводить с ним дружбу. Угощать его по-приятельски, черт бы его побрал. Он научился раздобывать спирт, якобы для промывки приборов, разводить водой, вливать в ненавистные глотки. Пьянел новоявленный приятель, пьянел сам Ларичев, разомлевал приятель, но не разомлевал Ларичев. Разомлевший приятель хлопал его по плечу, обещал помочь…
И все-таки начальству нельзя было угодить. Хвост вытащишь - нос увязнет. Опять звонок, опять тревога:
- Товарищ полковник, в главном корпусе трубу прорвало, лаборатории заливает…
- А я при чем? Звоните дежурному слесарю.
- Уже звонили, его на месте нет.
- А, черт!
Ларичев шел проверять. И в самом деле - дежурного слесаря- водопроводчика на месте не было. Он, как утверждала ночная уборщица, запил и уже с утра такое намерение имел. Ларичев посылал техника-смотрителя к нему на дом. Слесарь доставлялся, но в состоянии, непригодном ни для какой работы. Второй слесарь, оказывается, уехал самовольно в деревню на несколько дней. Выгнать бы обоих к черту, да где сейчас найдешь замену? Начинались звонки, поиски нужного умельца, знакомого с тайнами еще дореволюционной постройки, а вода тем временем хлестала, и все уборщицы, во главе с техником-смотрителем, собирали ее тряпками…
Наутро новый разговор с начальником училища. В гневе он становился официален, переходил на "вы".
- Опять, товарищ полковник, по вашей вине авария. До каких пор можно терпеть? Предупреждаю вас о неполном служебном соответствии.
- Разрешите доложить, товарищ полковник: слесарь Круглов хронически напивается, прогуливает. Вчера ушел с дежурства, никому не сказав.
- Так взыщите с него. Отдайте под суд.
- Легко сказать: под суд. А где я возьму другого?
- Это ваше дело. За пьянство подчиненных отвечает начальник. Вы будете пьянствовать - отвечу я. Но, заметьте, мои подчиненные не пьянствуют.
- Разрешите идти?
- Идите.
25
Потолок был низок, комната приземиста и походила на ящик комода. Впервые за долгие годы Вера с Александром Ивановичем жили в одной комнате, спали в одной кровати - другую просто негде было поставить. Кровать была узковата, Вера боялась пошевельнуться. Рядом с нею спал Александр Иванович, горько нахмуренный даже во сне. Иногда он мучительно храпел, метался, скрипел зубами какие-то кошмары его преследовали. Внезапно просыпаясь, он вскрикивал и не сразу приходил в себя. Вера понимала, что он глубоко, до боли сердечной, обижен своим назначением, чертовой этой должностью, на которой или быть жуликом, или всегда виноватым. Когда по радио гремели салюты и голос диктора сообщал о новых победах, лицо Ларичева омрачалось: не его это были победы, не его дело… Его дело - крутиться ужом, исхитряться, добывать, обеспечивать. Несколько раз он подавал рапорта, прося о переводе в действующую армию - кем угодно, хоть солдатом, - и всегда получал отказ. Начальство пожимало плечами: почему человек не может честно работать на том месте, куда его назначили? Вечно что-то нужно этому Ларичеву. Деловых качеств - ноль, а самомнения - уйма.