17
Никогда еще Анна Савишна не была так близка со старшей дочерью, как в то военное время. Прежде она больше любила Женю. Теперь Вера стала ей опорой, радостью.
Есть люди, как планеты, светящие отраженным светом. И есть люди, как звезды, - у них собственный свет. Такие люди редки, а Вера как раз и была человек- звезда.
Никогда не унывала это само собой. Больше: из любых обстоятельств умела сделать шутку, спектакль. Жить было не на что, питались чем попало. Какие-то обсевки мучные сохранились на дне мешка, их смешивали с лебедой и пекли лепешки. За зеленоватый оттенок Вера их называла: "Мои изумруды". А когда в огороде поспела свекла и стало из чего варить борщ, "изумруды" сменились "рубинами"… А там Вера поступила кастеляншей в военный госпиталь, стала приносить зарплату, а главное, паек, и это было уже процветание.
- Мы процветаем с тобой, мамочка, правда?
- Правда, дочка, правда, - улыбалась Анна Савишна, умиленно узнавая в дочери отца, Платона Бутова. Только тот был не деловой, а Верочка - деловая.
В госпитале ей работалось хорошо, хоть и угнетала материальная ответственность. Белья много, за всем не углядишь. Когда пропадали вещи, Вера огорчалась, но ненадолго; бывает такой летний день: не в силах нахмуриться.
От Шунечки писем не было, это ее тревожило, но неунывание опять-таки побеждало: верила, что жив, вернется. В госпитале заводились у нее поклонники: сам главный был крепко неравнодушен. Идет Вера на работу, а он - петушком, петушком:
- Доброе утро, Вера Платоновна. Какая у вас улыбка прелестная. Сами вы, как доброе утро.
Верочка улыбается всеми белыми своими зубами, голубыми глазами, светлыми кудряшками-перманентом (остриглась, сделала завивку, при Шунечке не посмела бы…). И каждый человек, на которого эта улыбка падает, становится сразу добрей, веселей. Так ее и зовут на работе: "Верочка - доброе утро".
И вдруг - неожиданная встреча, прямо подарок судьбы. Пришла в хирургию со стопкой белья, а там - новая врачиха, небольшая, светлоглазая, кудрявая, не первой молодости, но с ямочками на щеках. Вера вгляделась и ахнула:
- Маша!
- Верка! - заорала Маша. - Черт тебя возьми, ну и огромная ты стала! Глазам не верю. Подымите мне веки…
И ну - обниматься. И целоваться вовсю, благо у обеих губы не крашены.
Кое-как, среди объятий и ликования, расспросили друг друга: кто и как живет? Маша - военврач, сюда попала случайно, по назначению. Живет одна с сыном. Замуж не вышла. Сыну уже девять, большой парень.
- А где же тот… женатый?
- Пропал в мути жизни. А ты все еще со своим Шунчиком?
- Он воюет, - серьезно ответила Вера. - Писем нет.
- А, - неопределенно, но уважительно сказала Маша.
- Живешь-то где?
- Угол снимаю. Пустили нас с Вовкой. Спим на одной койке, велик, брыкается. А так - ничего. Главное, работы много.
- Ну, вот что я тебе скажу, - заявила Вера. - Брось этот свой угол. Будешь жить у меня. Сегодня же переезжай. Слышишь?
- Слышу, безумная, дай опомниться. Снова смех и объятия.
Вечером зашли на квартиру к Маше, где она снимала угол. В комнате - три койки и раскладушка. На раскладушке сидел старый дед, перебирая крупу, а на угловой койке - тоненький мальчик, похожий на Машу, только сейчас уже выше ее, что стало видно, когда он встал и вытянулся. На голове богатой шапкой - светлые кудри. Спинка - прямая, статная, гордая, на матовых щеках - множество родинок. Глаза зеленые, полные озорного, критического веселья. Красивый мальчик…
- Мама, есть подкрепление? - спросил он.
- Есть, есть.
Маша вынула из противогаза ломоть хлеба и дала его мальчику. Он так и впился в него зубами, до самого носа ушел в кусок. Вера и Маша с уважением смотрели, как он ест. Не пустое дело…
Когда ломоть был съеден до последней крошки, подобранной с одеяла, мальчик обратил внимание на гостью и поглядел на нее с вежливым любопытством.
- Вова, - сказала она, - собирайся, поедешь с мамой жить ко мне.
Мальчик глядел на нее во все глаза. Они были не совсем зеленые, скорей серые, зелеными казались от иронии.
- Ну, как ты на это смотришь? - спросила Маша.
- Положительно, - ответил мальчик.
Часа через два они со всем скарбом (а его у Маши набралось- таки достаточно, несмотря на ее нелюбовь к вещам) вошли в хату над обрывом.
- Мама, - сказала Вера, - это Маша Смолина, моя самая большая подруга, а это ее сынок Вова. Они будут у нас жить.
Надо отдать справедливость Анне Савишне: она не удивилась, ничего не спросила. Сказала только: Доброму гостю хозяин рад.
18
А жили! Как они прекрасно и радостно жили, несмотря на трудности, на войну. Кое-как разместились. Вовке сначала вместо кровати поставили расписной сундук с жар-птицами и богатырями ("Какое-то королевское ложе", - сказал он не без удовольствия), накрыв его сверху периной. Но мальчик, деятельный и ночью, имел обыкновение видеть воинственные сны, сползал вместе с периной на пол. Поэтому решили, что будет спать на полу сразу, без пересадки. А Вера с Машей спали в одной кровати, валетом; Маша-то была невелика, много места не занимала, Верочкины же большие, веселые ноги доставали до самого изголовья; по утрам, просыпаясь, Маша их приветствовала: "Здравствуйте, ножки! Как спалось?" По поводу этих ножек, размер сороковой, было у них много смеху: рассказывали сказку про "Золушку наоборот", потерявшую хрустальный башмачок, который был велик всем девушкам в королевстве. Утром Маша с Верой уходили в госпиталь, а Вовка - в школу. В военное время ученьем не переобременяли. Вернувшись, Вовка хозяйничал вместе с Анной Савишной, щепал лучину для самовара и между делом иронически ее просвещал. Впрочем, любил ее от души, называл "бабуля". Анна Савишна тоже его полюбила: чем-то он напоминал ей Ужика - верткой худобой, шутейными танцами (исполнял не без грации "танец обезьяны", прихлопывая себя ладонью сверху по кудрявой макушке). Конечно, сходство было неполное: Ужик был черен, Вовка - белокур, но это Анне Савишне не мешало ощущать его продолжением Ужика… Одно было горе - Вовка все время хотел есть, и накормить его досыта было вообще невозможно. Верочка с Машей приносили из госпиталя все, что могли: хлеб, кашу, суп, - он все съедал и все равно был голодный!
- Послушай, - сверкала на него глазами Маша, - это уже распущенность! Ел? Ел! Больше других? Больше других! Почему другие не голодные, а ты голодный?
- Особенность организма, - с деланной скромностью отвечал Вовка. - Человек не отвечает за свой организм.
- Я тебе покажу организм! - сердилась Маша. - Я вот тебе надаю по организму!
- Ребенок растет, - вступалась Анна Савишна, - ему вдвое больше против взрослого надо.
- Браво, бабуля! - кричал Вовка и кидался ее целовать. Она отбивалась.
- От поцелуя уста не завянут! - кричал он из какой-то оперы…
Словом, жили голодно, но весело. Когда перепадала какаянибудь шальная выдача, устраивали "пир Соломона" - жарили коржики на конопляном масле, чуя запах жареного, поводили носами. За столом Вера подкидывала Вовке коржик за коржиком, а он все не насыщался. Иногда она даже сердилась:
- Ирод ты, наказание мое! Будешь ты когда-нибудь сыт?
- Никогда! - отвечал Вовка.
…Маша с Верой жили как самые близкие родные, как сестры, и все у них было общее: и постель, и зарплата, и пайки, и сын, и бабушка… И общая работа в госпитале, порой тяжелая, но и отрадная. Маша, всегда жадная до операций, в мирное время хватавшаяся за каждую возможность резать, теперь, кажется, была сыта по горло. Однажды ночью, на дежурстве, ее разбудили, позвали оперировать. "Спасибо, я больше не хочу", - сказала она спросонок. Смеху было…
Все было бы ничего, если бы не положение на фронтах. Фронт надвигался неотвратимо, наши оставляли за городом город, и скоро могла прийти очередь большого приморского города с хатой над обрывом, с чайками и ласточками, со свеклой в огороде, с призраком благополучия… Сначала ползли слухи, их опровергали как провокационные, а потом внезапно, без предупреждения, в госпитале объявили эвакуацию…
Тяжелым был этот день. Ехать - не ехать, вопроса не было: Маша - военнослужащая, при своей части, а Вера, естественно, с ней. Разумелось без слов, что поедет и Анна Савишна. Но она неожиданно отказалась:
- Нет, девушки, не поеду. Здесь жила с мужем, с Платоном Васильевичем, здесь его схоронила, здесь и помру…
- Мама, зачем тебе умирать? Ты у нас еще молодая… - А не помру, еще лучше. Я, может, по своей молодости
замуж собралась…
Так и не поехала. Вера догадывалась, в чем дело: в представлении Анны Савишны, пока кто-то тут еще оставался, был дом, было место, куда могли прийти письма от Жени, от Ужика, от Александра Ивановича… Было место, куда все они могли, при случае, вернуться…