Оля молча слушала; все, что бы он ни говорил, ни делал сегодня, казалось ей важным, необходимым и единственным. Она слушала и понимала его скорее сердцем; она могла бы ему ответить, что она счастлива, что любит его и готова пойти за ним куда угодно, что жить стоит именно ради такого дня и ей нет никакого дела до атомной бомбы, что она любит его и их любовь сильнее, могущественнее любой, придуманной людьми бомбы, что ее дело не думать сейчас о страхах, о несчастьях, о мировых катаклизмах, а нравиться ему, любить его, не отдавать его никому…
Пахло югом, пыльной, перегревшейся за день травой, полынью – в воздухе, несмотря на свежий ветер с моря, держался неуловимый запах нечистот, свойственный почти каждому курортному месту, где ощущается недостаток пресной воды.
– Ну ладно, пойдем, черт с ним, с Прошкой, – сказал Петя, встряхивая с себя наваждение. – Пойдем, а то, на грех, еще и Лукаш вынырнет, от него-то скоро не отклеишься. Пойдем куда-нибудь подальше. Сегодня на турбазе английский детектив, потом поужинаем… Правда, в ресторане здесь не очень-то уютно… Народу очень много… Думаю, прорвемся…
– Зачем? У нас же полно еды? – сказала Оля, слегка прижимаясь, к его плечу. – Мне вообще никуда не хочется… сутолока, духота, грохот… Давай лучше пойдем к морю – ты, я и море… А если еще лунные горы… Помнишь, ты хотел в горы? Ведь ничего лучше не придумаешь… Ничего лучше нет!
– Пойдем, – согласился он, тотчас пружинисто вскакивая с сухой, жесткой земли и помогая встать Оле. – Ты умница, – добавил он, обнимая ее и целуя раз и второй. Оля увидела через его плечо появившуюся из тени кустов старуху Настю, обходившую свое хозяйство, тотчас при виде привычной для прибрежного ночного парка парочки подавшуюся назад в кусты и сразу растворившуюся в них. Петя, не отпуская девушку, скользя по ее телу ладонями, как бы заново узнавая его, внезапно опустился на колени, прижался лицом к ее ногам и стал целовать их беспорядочно и жарко.
– Я почему-то о тебе думал, – признался он, запрокидывая лицо с мерцающими, сумеречными глазами. – Я все время о тебе думал, слышишь…
– Слышу, встань, пойдем отсюда, – попросила она, вцепившись ему в плечи и пытаясь его поднять; в пьянящем ощущении своей власти, кружившей ему сердце, он счастливо засмеялся.
– Какая же ты умница, – сказал он, не выпуская ее колен и все сильнее чувствуя дурманящий, непреодолимый бунт крови. – Молчи, не надо, ничего не говори… я не могу…
– Пойдем, пойдем, – потребовала она, а он, помедлив, преодолевая себя, вскочил. Вскоре они уже шли, залитые беспокойным лунным светом, по самой кромке прибоя; они остались одни в мире, и больше для них ничего не существовало, они не знали, куда идут, зачем, и была только мучительная, беспрерывная необходимость друг в друге, в ощущении друг друга просто физически; слова исчезли, остались только руки, губы, остались дыхание и тело; очнувшись, чувствуя затылком сквозь толщу прохладного песка неоглядность скрытой жизни моря, Петя увидел висевшую в темном небе луну, струившую тяжелый поток света, рассекавший спокойную сейчас, казалось, совершенно застывшую поверхность моря на две половины. Черта эта начиналась у самого берега и уходила в беспредельность. Он прищурился; полоса света из тусклого, тяжелого, с примесью золота приподнялась над застывшим морем, выгнулась и стала мостом, и тогда он понял, что ему надо встать и идти через этот мост. Теперь уже все море зажглось и охвачено было свечением, а мост над ним выделялся еще ярче и куда-то звал. И Петя знал, куда и зачем; мост был его жизнью. Пройдя на другой его конец, он лицом к лицу столкнется и сольется со своим изначальным "я"… "Встань и иди", – сказал ему некий внутренний голос, и он замедленно, словно во сне (хотя знал, что он не спит, находится въяви), встал, подал руку Оле, и они, помедлив, пошли. "Это не может быть жизнью, – сказал себе он, – в конце концов нет ничего изначального, там, на другом краю просто завершение и превращение в тьму и хаос, только почему же тянет быстрее бежать к другому краю?"
И тут иной голос прорвался к нему; кто-то тормошил его, звал.
– Вставай… Ты заснул… Мне даже захотелось тебя укрыть… Знаешь, он опять кричал… Вот опять… слышишь?
– А-а, Прошка, – сказал Петя. – Ну, знаешь, из пустяков не надо делать трагедий… Ну что ты, в самом деле…
– Какой же это пустяк, – возразила она, – просто духовное растление. На него же приходят смотреть дети…
– Что же с ним делать? Может быть, зажарить его да съесть? – стал размышлять Петя. – Мне как то пришлось в тайге двух уток подстрелить, ничего – справился. Дичь пернатая – вкусно. И в вине не надо вымачивать. Правда, я слышал, у лебедей довольно жесткое мясо…
– Как ты можешь смеяться? Его же видят дети! На него, пьяного, сбегаются смотреть дети, – повторила она страдающим голосом. – Это же растление… Дети привыкают к пьяному лебедю. Даже выговорить страшно!
– Да я не смеюсь, – стал он оправдываться. – Я сам о нем часто думаю… Но что же делать? Не знаю… Вот познакомил на свою голову!
– Давай унесем его в горы и там оставим. Представляешь, какой там для него простор? – предложила она. – Сколько света, ветра? Тучи рядом. Пустим с горы, в море… Пусть он еще хоть раз, хоть однажды ощутит себя птицей, лебедем, ощутит высоту, воздух, свободу! Ну, давай!
– Он же разобьется, погибнет, ну что ты? – неуверенно возразил Петя. – И потом, это же государственное имущество…
– А так не погибнет? Он тысячу раз гибнет! Каждый день гибнет! И никому нет дела… Слышишь, опять кричит, – сказала она. – Ужасно, ужасно… Его голос будет мне теперь сниться, закрою глаза, а он опять закричит… Я же серьезно, Петя, ты же сам хотел пойти в горы, попрощаться с ними…
– И я серьезно, – сказал Петя и, не удержавшись, успокаивая ее, улыбнулся. – Для тебя готов на любое преступление, даже на хищение социалистической собственности…
Вдали по морю бесшумным праздничным призраком, весь в огнях, прошел теплоход, и это тоже было их счастьем; они затихли, прижавшись друг к другу, слегка утомленные так невероятно много вместившим и все-таки мгновенно промелькнувшим днем.
* * *