В той "Истории", что я ношу за пазухой, сказано, что первое стихотворение, созданное человечеством, называлось: "Жалобная песнь для успокоения сердца". Там человек, наверное шумер, раз они стихи-то написали, тоскует в своем одиночестве, не зная, кому он нужен в этом мире… Господи, неужели и тогда, когда только все родилось, было так плохо? Обидно, конечно, что само стихотворение не напечатано, но я его и сам бы придумал. Ведь чем-то сердце должно умиротвориться, если дальше жить нельзя, а жизнь еще продолжается… И ты даже не попал под поезд, который тебе уже приписали.
Про шумеров в "Истории" вообще непонятно написано: "Генетические связи не установлены". Исчезли, словом. А откуда пришли и куда исчезли, неизвестно. Как мы, Кукушкины. Произошли от кого-то, а от кого – неизвестно… В предчувствии своего исчезновения они и сочинили свою жалобную песнь.
Мы-то ничего не сочиним. Уйдем молча, немые, как Сандра, и никто нас не услышит. Не пропоем. Не прокричим свою жалобную песнь… Кому она нужна? Людям вообще не нужна правда. Им нужно вранье. Они хотят так жить. И они хотят, чтобы мы тоже так жили. То есть чтобы врали. А если мы не хотим их вранья, то мы и не нужны. Вот что мы после Москвы поняли.
Но вот о рождении – отдельно.
Я еще в поезде продумывал одну бредятину, которая меня мучила.
А Кукушат спросил:
– Вы видели мой документ о рождении?
– Видели, – сказали они.
– Так вот, через два дня будет шестое сентября.
– Ну и что?
– Так я родился шестого сентября.
– Ну и что?
– Это мой день рождения!
В общем, они меня не поняли. Я и сам не понял, что я хотел сказать. Но я знал: что-нибудь сделаю. До Москвы, до поездки, не сделал бы, а теперь мне все равно было. Потому что я другой вернулся. Как заново родился.
Когда мы в "спец" с поля возвращались, я от всех отстал и на станцию зашел.
Я запомнил тот подвал, где мы с Машей встречались. Спустился вниз по крутым каменным ступенькам и сразу увидел повариху, она стояла ко мне спиной, что-то поедала из тарелки.
Я подозревал, что повара на кухне жрут всегда. Если бы я был поваром, я бы тоже жрал, напихивал бы в брюхо побольше, пока никто не видит.
Поварихе я сказал в спину:
– Здравствуйте! – Чтобы она не подумала, что я подглядываю, как она тут жрет.
Она вздрогнула и повернулась ко мне:
– Филиппка можно увидеть?
С открытым ртом, не успев прожевать, она промычала и показала пальцем в потолок. Наверное, это означало, что Филиппок сейчас наверху, в ресторане. В общем-то я и сам мог догадаться, что он наверху, но в ресторан, я знал, меня одного никто не пустит.
– Вы его не позовете?.. Он мне нужен… Он меня знает!
Я ныл, а повариха жевала. А прожевав, чмокнула губами и произнесла хриплым басом:
– Так и побегу! – Потом подумала и добавила: – Жди, если хошь, когда придет, – а сама ушла в свою поварню.
Я долго стоял столбом, пока не появился Филиппок, в руках у него была груда грязных тарелок на подносе. Он увидел меня, но не удивился и интереса ко мне не проявил, а занялся своим делом. То есть стал мыть тарелки. А я продолжал стоять.
Потом решил подать голос:
– Я к вам… По делу…
Филиппок ничего не ответил, даже головы не повернул.
– Я вот хотел показать… Чтобы посмотрели…
Филиппок наконец домыл свои тарелки, вытер о фартук руки и не спеша подошел ко мне. Посмотрел на книжку, опять вытер руки и стал после этого ее листать с вежливо-внимательной миной. Прочитал фамилию, открыл страницу, где стояла сумма, и ничего в нем не изменилось. Он спросил, так же как спрашивал тогда у Маши в ресторане "Что будем кушать?":
– Егоров – ты?
Я кивнул.
– Чего же ты хочешь?
Я произнес давно заготовленное слово:
– Поесть.
– Сейчас?
– Не-е, шестого сентября…
Он не поинтересовался, почему именно шестого, но уточнил:
– Один? Вдвоем?
– Больше, – сказал я.
– Сколько же?
– Много, – повторил я. – Пятьдесят… А может, сто…
Его никак эта цифра не поразила. Он кивнул так, будто сто гавриков из "спеца" к нему приходят поесть чуть ли не каждый день. Но может, он не знает, что это именно сто гавриков из "спеца"?
Я добавил:
– Сто, как я… У нас праздник… Понятно?
Он не ответил, а с книжкой в руках ушел в соседнюю комнату. Вернулся вместе с поварихой. Сейчас она глядела на меня вовсе не как на стенку, а даже с интересом.
– Твоя книжка-то? – спросила она. – Али стащил у кого?
Я в общем-то ждал такого вопроса и сразу на него ответил.
– Книжка эта моя, – ответил твердо. – Вот моя метрика. Там написано, что я Егоров.
Повариха взяла метрику и показала ее Филиппку. Я подумал, что она сама, наверное, читать не умеет. Еще я заметил, что они между собой перемигнулись.
Она отдала мне метрику, а книжку оставила себе, засовывая в какие-то свои необъятные недра за пазухой.
– У меня-то сохраннее, – произнесла уверенно, будто каждый день ей приносили десятками такие сберегательные книжки.
– Но там много… Там и мне и вам…
– Конечно, – сказала она приветливо. – Поделим как надо. Приходите.
– Но нас много, – снова напомнил я.
– Ну, ясно, что много.
– Когда?
– Ну когда хошь… Можете и с утра. В это время у нас ресторан закрыт. Вино-то пить будете? – И она опять как-то по-особенному взглянула на Филиппка.
– Вино обязательно, – решил я. – И еще, чтобы пришли эти… Ну, которые "соль! соль!".
– Будет вам соль, – пообещала весело повариха. – И перец тоже будет!
Филиппок при этом вежливо кивал, будто хоть сейчас готов был бежать, чтобы исполнить все мои пожелания.
29
В этот день среди "спецов" слышалось:
– У нас сегодня Серый родился! – И объясняли: – Ну, он из Кукушкина в Егорова родился!
В ответ пели:
– "И в кого я только уродился…" Тра-та-та, тра-та-та!
В ресторане, прямо на дверях, я посадил на хлебный мякиш свой документ, чтобы все, не только "спецы", а и проходящие какие мимо люди знали, в кого же "я только уродился!".
В самом верху плотной, зеленоватой с разводами бумаги прямо посередке стоял огромный герб, а рядом: "НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ".
Это уже мы знали: милиция! Она нас, бедная, пасла вон с каких пор! С родов, значит! Вот они и свидетельствовали, что, мол, такой-то и такой-то произведен на свет, смотрим, следим, наблюдаем: чего из него выйдет… то есть куда, мол, он покатится! А мы тут как тут – свидетели… Поэтому небось вверху крупно обозначили: "СВИДЕТЕЛЬСТВО".
И далее, судя по всему, обо мне: "Гр. Егоров Сергей Антонович родился (лась) 6 сентября 1933 года, о чем в книге записей актов гражданского состояния о рождении в 1933 году 10 сентября месяца произведена соответствующая запись".
Как все равно поймали: "акт" составили и все, что надо! Чушка бы не смог пробурчать свое: мол, если в бумажке не записано, значит, не было! Было! Иван Орехович! Словили, пока и вякать по-настоящему не умел! Словили, ибо первородный грех в том и состоит, что родился и уже виноват. Перед всеми! И конечно, перед милицией!
А чтобы, значит, не отпирался, туда еще двух свидетелей – и мать, и отца – написали. Да еще печатью заверили. И заведующий, и делопроизводитель свои подписи обозначили. Не отопрешься, словом!
Когда я "Свидетельство" клеил и ждал, чтобы присохло, разглядел, там в самом правом уголке, наверху, еще одна надпись приделана: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
Это они, наверное, к будущим беспризорным так обращались, зная, что придется нам в одиночку мыкаться.
Вот и предупреждали в бумажке, чтобы мы не лазили туда в одиночку, в одиночку, мол, завалитесь, на шухере некому стоять будет. А вот объединившись, и шухарить, и тырить куда безопаснее! Так мы и не читая догадались, что шайкой или стаей орудовать-то лучше! Но все равно, спасибо за подсказку: мы и сегодня объединились! Как нас родная милиция призывает! Я говорил приходящим:
– Гуляй, шантрапа! Мы сегодня объединились! "Спецы" всех стран, объединяйтесь, чтобы нажраться! От пуза! Вот наш сегодняшний лозунг, и пусть кто-нибудь скажет, что он неправильный. Несите нам хлебово в белых тарелках, как белым людям! Морс и вино тащите! И пиликайте на своих скрипках-баянах! Да топайте ножкой… Соль! Соль!
И я закричал громко:
– Соль! Соль!
И все подхватили, завопили вслед за мной: "Соль! Соль!"
Ставьте ушки на макушки,
Слушайте внимательно,
Пропоем мы вам частушки
Очень замечательно!
Повариха толстая и тощий Филиппок приготовили все как надо: они выстроили в ряд столы и всякие там ложки-вилки притащили. Только скатертей белых не было. И я нахально им заявил, что мы, мол, не такие уж говнюки, отбросы или кусочники какие, чтобы без скатертей жрать! Мы, мол, без скатертей не приучены! А они лишь руками развели: понимаем, но скатерти в стирке, и постелить нечего. А я тогда сказал, что на нечего и сказать нечего и мы уж как-нибудь перебьемся, хотя мы, повторяю, не привыкли! Мы не Чушкины свиньи, которые могут из любого корыта жрать! Но это, конечно, для форсу, потому что и повар, и сами "спецы" знали, что у нас никогда никаких сроду скатертей в "спеце" не было и ели мы именно как чушки у Чушки, то есть на грязных досках! Но в этом и был юмор, и все, кто слышал, про себя хихикали!
– Во Серый дает! Качает, сучка, права! Родился, говорит, так подай что положено! Белое ему подай, он уже серого не хочет!
А я продолжал: