15
– Значит, ты Егоров? – спросил Мотя.
Кукушата, сгрудившись, смотрели на меня. Даже Хвостик не бросился навстречу, а испуганно выглядывал из-за чужих спин.
"А ведь и правда как чужие", – подумалось вдруг.
Вспомнились слова Маши: "Ну какие они тебе свои… Они тебе не родня! Разве до тебя еще не дошло?"
А кто тогда свои? Маша? Нет, Маша еще не своя. И уж тем более неведомый мне Антон Петрович, хоть он и оставил мне деньги. А может, я теперь вообще без своих остался?
– Значит, Егоров? – повторил Корешок вслед за Мотей, но строже. Если он молчит, значит, говорит устами Моти, а если повторяет за ним, то слова Моти приобретают более суровый смысл.
– Может, и Егоров, – сказал я. – И что?
– А мы тогда кто? – выкрикнул Бесик и сделал ко мне шаг, будто собирался со мной драться на кулачках.
– Откуда мне знать?
– Но мы не Кукушкины? Да? Не Кукушкины?
– Чакай! Чакай! – миролюбиво произнес Ангел, вступаясь за меня. – Серый-то при чем?
– А ты… Если Кукушкин, а не какой-нибудь Егоров, – огрызнулся Бесик, поворачиваясь к Ангелу, – то говори, как все! А не чавкай! Чего ты сбиваешь своим чавканьем!
Ангел пожал плечами и тихо улыбнулся:
– Это не я… Я хотел лишь сказать "подожди", а получилось "чакай"… Но почему, скажи, Серый должен знать, Кукушкины мы с тобой или нет? Он и про себя толком ничего не знает… Потому и принес документы к нам… Правда, Серый?
– А почему к нам? Зачем нам документы?
– Вот я и говорю! – воскликнул Корешок. – Зачем тетка принесла эти документы? Без них жили, без них проживем!
– Тетка-то хорошая, – вздохнул Мотя.
– А наговняла, как плохая! – наступал Бесик.
– Она деньги принесла, что отец оставил.
– Значит, отец виноват!
– Виноват, что деньги оставил… Ну, ты даешь!
– А может, он и не отец вовсе!
– А кто?
– Сказано же: враг народов… Наворовал и ту-ту!
– А много он оставил?
Все испытующе посмотрели на меня.
А у меня язык не поворачивался назвать им сумму.
– Ну, сколько?
– Там написано, – сказал я.
Открыли книжку, и все Кукушата разом уставились на цифру, проставленную чернилами в верхнем левом углу. Но с ними случилось то же, что раньше со мной: сразу это понять было нельзя. Все разглядывали палочку с нулями и молча сопели.
– Серый! Серый! – крикнул Хвостик, продираясь ко мне. – А мне покажешь? Я тоже хочу видеть!
Я взял книжку и сунул ее Хвостику.
– Сколько здесь? – спросил невинно. Но я знал, что делаю. Хвостику-то ничего не стоило это произнести. И все уставились на Хвостика, ожидая.
– Сто, – сказал он сразу.
– Сто рублей?
– Ого! Гуляма! – воскликнул Ангел.
– Гуляем! – передразнил его Бесик.
– Десять пирожков с картошкой! – ахнул Сверчок.
– А я бы мешок махры купил, – мечтательно произнес Шахтер. – Во накурился бы… Из задницы бы дым пошел!
– А я бы калоши купил, – вздохнул Корешок.
А Сандра промычала протяжней обычного: она тоже знала, куда истратить такие деньги.
Один Мотя не восторгался. Я это сразу заметил. Он раньше других догадался, что на самом деле означает эта цифра. А догадавшись, уже не суетился и не мечтал. Переживать можно из-за червонца, скажем, или сотни. А когда денег столько, что невозможно вслух произнести, то и волноваться уже незачем. Это все равно что кому-то из Кукушат подарили бы для утоления голода элеватор с хлебом! А на хрена ему элеватор: как нищему дворец! Ему кусман хлебца дай, он будет счастлив, а уж предел мечтаний – бухарик!
Мотя поглядел на Хвостика, снисходительно поправил:
– Хвостик! Ты у нас известный грамотей! Но от цифры ты оставил один хвостик… Тут вовсе не сто рублей… Правда, Серый?
Оттого, что Мотя назвал меня моим привычным именем, стало не так тяжко.
– Правда, – ответил я и вздохнул.
– А сколько? – настаивал Корешок. – Двести? А может, целых триста?!! Нет, триста пятьдесят!!!
Мотя помотал головой.
– Нет, нет, – и посмотрел на меня выжидающе. И все посмотрели. А Хвостик привстал на цыпочки, заглядывая ко мне в рот, будто мог увидеть цифру, которая оттуда вылетит.
Я знал, что от меня ждут, но не мог себя заставить произнести вслух эту цифру. Не мог, и все. Получалось бы, что верю в нее. А я в нее не верил.
Мотя, странно усмехаясь, ответил за меня:
– Ладно уж, скажу. Там написано всего-то… – Он опять посмотрел на меня, а потом обвел глазами напряженные лица Кукушат. – Всего-то… Сто тыщ.
Он назвал "сто тыщ", нисколько не затрудняясь. И я сразу же подумал, что он тоже не верит в эту сумасшедшую цифру и смотрит на нее отвлеченно, будто разговор идет о задачке на уроке.
– Это сколько? Серый? – выкрикнул Хвостик. – Это больше ста рублей?
Но все остальные молчали. Уже не спрашивали. Вопрос повис в воздухе, потому что цифру назвал не я, которому могли и не поверить. Моте верили всегда. Он не умел врать.
В это время Сверчок, которому попала в руки сберегательная книжка, перелистнул страницы и нашел то, что другие не заметили.
– А вот тут, в конце, написано… – сказал он. – "К сведению вкладчика"…
– Давай! Читай! – приказал Бесик.
И Сандра после долгого молчания мыкнула требовательно. Она промышляла у фабрики мелочью, больше рубля ей не давали. Но она хотела знать подробности про такие деньги.
Сверчок громко прочел:
– Государство гарантирует тайну вкладов, их сохранность и выдачу по первому требованию вкладчика…
Мотя взял у Сверчка книжку и тоже стал читать. Оторвался, сказал:
– Тут написано, что арестовать могут!
– Кого? – закричали Кукушата в несколько голосов. – Серого? Арестовать?
Все посмотрели на меня с уважением. И правда, за такие деньги нельзя не сажать, это и дураку понятно. Спроси кого хошь, он скажет: у честного гражданина столько денег не бывает. А если есть, значит, награбил! Поинтерес уются ведь: "Откуда гроши, человек хороший?" А ты ни "бе" ни "ме"!! Антон Петрович какой-то подарил… Это чтой-то, господа-товарищи, не верится, что такие гроши у нас дарят задарма! А тащите-ка сюда самого Антона Петровича, пусть и он ответит, как у него, врага народов, такая несоветская цифра завелась, что люди выговорить не в состоянии! "Так его взяли", – скажут. "Ага, взяли, значит, не напрасно, у нас напрасно не берут". А теперь по стопам папочки и сынок пошел… Тоже огрести советское обчественное богатство ни за что ни про что мечтает! Так мы "гарантируем" ему вполне "тайно" десять лет!
За разговорами не заметили, что быстрые сумерки перешли в ночь. Все стояли вокруг Моти и не торопились в дом, где на полу была разложена солома и огромный брезент, которым мы укрывались. А для тепла мы на ночь влезали еще в мешки из-под картофеля.
– Тебе, Серый, надо ехать в Москву, – так мне сказали. – Лучше завтра. На свекле и без тебя управимся.
Тут Сандра громко замычала, и все подумали: с ней что-то происходит. Она разволновалась, слышно прямо было, как ее трясет.
– Чего она? – спросил Мотя.
– Хочет в Москву, – пояснил Корешок. – К товарищу Сталину. Она ведь к нему и раньше хотела!
– Ну, пусть и она едет! – решил Мотя. – Сталина увидит. Он в Кремле живет, это недалеко от вокзала.
16
Станция наша зовется Голятвино. Кратко так – Голяки. Ну и мы, естественно, голяки. А прямо за линией напротив вокзала стоят рядком шесть домов-бараков, к станции они повернуты торцом. Вот на этих торцах, раньше наверное белых, а сейчас серых от копоти, с каких-то довоенных пор намалеваны зеленой несмываемой краской слова известной песни: "МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ!" На каждом бараке по слову. На первом бараке "МЫ", на втором – "РОЖДЕНЫ", на третьем – "ЧТОБ" и так далее до слова "БЫЛЬЮ".
Жизнь в бараках известно какая, а с песней, так вроде легче. А те, кто живет тут, тоже приспособились к песне, они по этим словам между собой бараки различают. Кто-нибудь спросит: "Вы постное масло где отоваривали?" А ему ответят: "В "Сказке" выбросили, да уже кончилось… А вот в "Былью" по мясным талонам селедку дают!"
Можно услышать и такое: "Вы, кажется, проживаете в "Рождены"?" – "Нет, мы оттуда переехали, мы снимаем угол в "Мы", а наши старики прописаны в "Чтобе"".
В "Былью", между прочим, и мы были, там расположена родимая голятвинская милиция. Чтоб она когда-нибудь сгорела! Не их, барак жалко! Не раз приходилось у них гостить. А рядом, в "Сказке", находятся "Похоронное бюро", "Загс", "Сберегательная касса" – к сожалению, не та, что нам нужна, – и другие поселковые заведения.
Сюда мы и пришли после двух часов быстрой ходьбы по пыльной проселочной дороге. Было еще темно. А выходили из стана при звездах.
Чтобы не волновать ментов и самим не волноваться, встали между бараками "Сделать" и "Былью", прикрываясь от посторонних взглядов дохлыми кустиками акации.
Решив согреться, Сверчок затеял песню. Известно, что когда поешь и под песню дрыгаешься, немного теплей.
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор;
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца – пламенный мотор!
Припев Сверчок спел иначе:
Все выше и выше на крыше,
Мы будем с тобой выпивать,
А если поднимется шухер,
Мы будем бутылки кидать.