Инчунь слёзных сцен не устраивала, а лишь повторяла раз за разом: "В мои ежедневные обязанности входило ведение хозяйства и уход за детьми, об остальном я и знать не знала". Что верно, то верно, эти двое не знали, где спрятаны ценности, - об этом знал лишь я и урождённая Бай. Наложница есть наложница, довериться можно лишь жене. Урождённая Бай хранила молчание и заговорила, лишь когда на неё насели: "В семье только вид напускали, что, мол, сундуки полны золота и серебра; на самом деле давно уже концы с концами не сводили, даже на мелкие текущие расходы муж денег не давал". Тут я чётко представил себе, что она наверняка ненавидяще глянула своими большими, бездонными глазами на Инчунь и Цюсян. Я знал, что Цюсян она недолюбливает, ну а Инчунь сама привела из родительского дома, как собственную служанку - тут уж, как говорится, кость перешибёшь, сухожилие останется. Её затеей было и уложить Инчунь ко мне в постель для продолжения рода - вот Инчунь и показала, на что способна, через год родила двойню. А вот принять в дом Цюсян - блажь моя. Когда в жизни всё как по маслу, себя не помнишь от радости: у довольного кобеля хвост трубой, у довольного мужика - дрючок торчком. Да и обольстительница эта попутала, конечно: что ни день глазками в мою сторону постреливала да титьками тёрлась. А я, Симэнь Нао, не святой, вот и не устоял против искушения. По этому поводу урождённая Бай ещё злобно бросила: "Ох, хозяин, возьмёт над тобой верх эта пройдоха рано или поздно!" Так что слова Цюсян о том, что урождённая Бай держала ей ноги, когда я её насиловал, - выдумка чистой воды. Поколачивать её урождённой Бай случалось, это правда, но от неё и Инчунь доставалось. В конце концов, Инчунь и Цюсян отпустили, и через окно комнатушки в западной пристройке, где меня заперли, я видел, как обе вышли из дома. Цюсян, хоть растрёпанная и неприбранная, но глазки светятся тайной радостью, аж бегают из стороны в сторону. Видать, вся испереживавшаяся Инчунь помчалась в восточную пристройку, где уже обревелись Цзиньлун и Баофэн. "Эх, сыночек мой, моя доченька, - горестно вздыхал я про себя, - что я сделал не так, чем прогневал небеса, чтобы на меня свалились такие напасти, чтобы страдал не только я, но и жена с детьми!" Подумать только, ведь в каждой деревне есть богачи, с которыми ведут борьбу, сводят счёты, у которых отбирают землю и вышвыривают из домов, которым разбивают их собачьи головы. Но ведь недаром их столько в поднебесной, тысячи и тысячи, неужели все только злодеяния и творили, чтобы подвергнуться такому возмездию? Это судьба. Всё в мире меняется, вершат свой ход по небу солнце и луна, от судьбы не уйдёшь, и моя, Симэнь Нао, голова ещё на плечах лишь благодаря покровительству предков. В такие времена, если удалось остаться в живых, - считай, крупно повезло, на большее и рассчитывать нечего. Но я переживал за урождённую Бай. Если она не выдержит и раскроет место, где спрятаны ценности, вина моя ничуть не уменьшится, это будет смертный приговор. Эх, Бай, жёнушка моя, ты всегда отличалась глубокомыслием, у тебя было полно идей, не сотвори глупость в этот решающий момент! Стороживший меня ополченец - а это был Лань Лянь - загородил спиной окно, и уже ничего не стало видно. Но всё было слышно. Допрос в доме возобновился, и на этот раз за дело взялись по-настоящему. Крик стоял такой, что оглохнуть можно, раздавались удары лозы, бамбуковых палок, плетей, ими колотили и по столу, и по телу жены - бац! Бац! Бац! От её воплей сердце кровью обливалось и мороз продирал по коже.
"Говори, где ценности спрятаны?!"
"Нету никаких ценностей…"
"Эх, урождённая Бай, ну и упрямая ты, оказывается. Похоже, пока мы не покажем ей, что почём, она не расколется". По голосу вроде Хун Тайюэ, а вроде и не он. На какой-то миг стало тихо, а потом Бай взвыла, да так, что у меня волосы дыбом встали. Что они с ней делают, отчего женщина может издать такой жуткий звук?
"Скажешь, нет? А то ещё схлопочешь!"
"Скажу… Скажу…"
С души словно камень свалился. Давай, скажи, двум смертям не бывать, одной не миновать. Лучше умру, чем она будет страдать из-за меня.
"Ну и где же они, говори!"
"Спрятаны… То ли в храме бога Земли на востоке деревни, то ли в храме Гуань-ди на севере, то ли в Лотосовой заводи, то ли в коровьем брюхе… Я правда не знаю, их правда нет, этих ценностей. Мы ещё в первую земельную реформу отдали всё, что было!"
"Ну и наглая ты, Бай, ещё шутки шутить смеешь с нами!"
"Отпустите меня, я правда ничего не знаю…"
"А ну вытащить её на улицу!"
Этот приказ донёсся из усадьбы, а отдавший его, наверное, сидел в глубоком кресле красного дерева со спинкой, в котором обычно сиживал я. Рядом с креслом стоял стол "восьми небожителей", на котором я держал письменные принадлежности - "четыре драгоценности рабочего кабинета", позади на стене висел свиток с пожеланием долголетия. А в простенке под этим свитком были спрятаны сорок серебряных слитков по пятьдесят лянов, двадцать золотых слитков по одному ляну и все украшения урождённой Бай. Я видел, как её выволокли двое ополченцев. Всклокоченные волосы, разодранная одежда, мокрая с головы до ног, по стекающим каплям не понять - пот это или кровь. Когда я, Симэнь Нао, увидел жену в таком виде, все упования разлетелись в прах. Ах, Бай, стиснув зубы, ты проявила преданность высшей пробы. Имея такую супругу, я, почитай, не зря пожил на белом свете. Следом вышли двое ополченцев с винтовками, и я вдруг понял, что её ведут на расстрел. Руки у меня были связаны за спиной, в позиции "Су Циня, несущего меч", поэтому ничего не оставалось, как только разбить головой оконную раму и крикнуть: "Не убивайте её!"
"Слушай ты, ублюдок, мастер стучать в бычий мосол, - сказал я Хун Тайюэ, - подлая тварь, но мне, так ты одного волоска из моей мотни не стоишь. Но мне не повезло, попал в лапы к вам, шайке голодранцев. Против воли неба не пойдёшь, ваша взяла, презренный внук, я перед вами".
"Вот и славно, что ты до такой степени всё понимаешь, - усмехнулся Хун Тайюэ. - Я, Хун Тайюэ, и вправду подлая тварь, если бы не компартия, боюсь, так бы до смерти и колотил в бычий мосол. Но судьба отвернулась от тебя, нынче на нашей, бедняцкой улице праздник, теперь мы сверху. Сводя с вами счёты, мы, по сути, возвращаем своё, что принадлежит нам. Как я говорил уже не раз, правда в том, что не ты, Симэнь Нао, кормил батраков и арендаторов, а они кормили тебя и всю твою семью. То, что вы скрыли драгоценности, - преступление, которому нет прощения, но, если они будут выданы в полной мере, мы можем смягчить приговор".
"Укрывал ценности я один, - сказал я. - Женщинам ничего об этом не известно. Я ведь знаю: они народ ненадёжный, хлопнешь по столу, выпучишь глаза - тут же все секреты и выложат. Все ценности могу выдать лишь я, их столько, что остолбенеете, целую пушку купить можно. Но вы должны гарантировать, что отпустите урождённую Бай и не будете чинить трудностей Инчунь и Цюсян, они ничего не знали".
"Об этом не беспокойся, - заявил Хун, - у нас всё в соответствии с политическими установками делается".
"Хорошо, тогда развяжите меня".
Ополченцы с недоверием глянули на меня, потом на Хун Тайюэ.
"Опасаются, что ты во все тяжкие пуститься можешь, как говорится, "расколотишь горшок, раз он треснул", - хмыкнул тот. - Загнанный зверь, он огрызается".
Я усмехнулся. Хун Тайюэ собственноручно развязал верёвки и предложил сигарету. Я взял её негнущимися пальцами и уселся в своё кресло с бесконечной печалью в душе. Потом поднял руку, содрал со стены свиток и предложил ополченцам прикладами вскрыть углубление.
При виде ценностей все уставились на них, разинув рот, и по взглядам стало понятно, что творится у них на душе. Не было ни одного, кто не загорелся желанием присвоить эти сокровища; вполне возможно, даже мечтали: вот бы мне этот дом выделили, и я случайно наткнулся бы на место, где всё это было спрятано…
Пока все зачарованно пялились на ценности, я сунул руку под кресло, вытащил спрятанный там револьвер и выстрелил по зеленоватым плиткам пола. Пуля рикошетом вошла в стену. Ополченцы один за другим попадали, один Хун Тайюэ остался стоять: с характером, ублюдок. "Послушай, Хун Тайюэ, - сказал я, - целься я сейчас тебе в голову, ты уже валялся бы как дохлый пёс. Но я не целился ни в тебя и ни в кого другого, потому что зла на вас не держу. Не приди вы воевать со мной, пришли бы другие. Время сейчас такое, злое для всех имущих, вот я и не тронул и волоска с твоей головы".
"Это ты очень правильно сказал, - одобрил Хун Тайюэ, - главное понимаешь, в обстановке разбираешься. Я лично тебя очень уважаю, даже рюмочку-другую с тобой пропустил бы, побратался. Но я - часть революционных масс, ты для меня заклятый враг, и я должен тебя уничтожить. Это ненависть не личная, классовая. Как представитель класса, который вот-вот будет уничтожен, можешь убить меня, и я стану мучеником, павшим за дело революционного класса; но вслед за этим наша власть расстреляет тебя, и ты станешь мучеником своего контрреволюционного класса помещиков".