Вы не писали, конечно, вы не писали мне из Москвы, до меня ли вам было… Но как я ждала вашего письма, если бы вы только могли понять, как я ждала!.. Я бы все вам простила за это письмо: и прошедшее, и настоящее, и будущее. Но вы не написали ни строчки, ни строчки. Только в письме к Татьяне Сергеевне: "Привет всем, кто меня помнит!" У тебя было полгорода знакомых. Кому же принадлежал привет – "всем" или мне одной? Эта приписка тогда меня больно оскорбляла.
Я так много плакала в ту зиму, что и на люди не хотелось показываться. И Татьянка разболелась. У нее была корь, потом воспаление легких, потом коклюш. Я ее тогда чуть не потеряла. Татьяна Сергеевна ходила ко мне часто, она очень любила девочку. Один раз после приезда из Москвы пришли с ней и вы. Лучше бы не приходили! Надушенный, свежевыбритый, расфранченный, вы чувствовали себя лишним в моем доме. В комнате царил страшный раскардаш, не умолкая, плакала больная Татьянка, требуя, чтобы мы с мамой носили ее на руках, а мы с мамой так устали, что руки сами размыкались, не в силах держать ребенка.
Больше месяца почти без передышки мы с мамой носили Татьянку по комнате взад-вперед, взад-вперед. Я тогда даже забыла, что есть на свете зеркало и множество других вещей, которые помогают женщине быть красивой. Только когда открылась дверь и вошли вы с Татьяной Сергеевной, я вдруг увидела себя – нечесаную, в несвежем измятом платье, замученную бессонницей. Татьянку еще в довершение всего слабило, и она то и дело просилась на горшок. У меня ведь была одна комната, и я чувствовала, что вы ужасно злы на Татьяну Сергеевну, что она вас сюда притащила. Вас коробил и мой вид, и плач ребенка, и стоящий посреди комнаты детский горшок, и Татьянкины пеленки возле печки (на дворе вот уже который день шел дождь). Мама, пользуясь присутствием Татьяны Сергеевны, легла отдохнуть (уже многие ночи она не спала вместе со мной), легла, мгновенно уснула, громко захрапев. Вас это прямо передернуло. Татьяна Сергеевна заметила это и заторопилась прощаться.
– Лиза, в субботу мы в честь защиты банкет устраиваем, приходи. Мария Ивановна побудет с Танюшей, а ты приходи, – сказала мне Татьяна Сергеевна на прощание.
Вы молчали, будто бы не слышали, о чем говорит Татьяна Сергеевна. Я взглянула на вас – вы отвели взгляд. Так мы простились.
Татьяна Сергеевна всегда очень следила за собой, а в то время она стала еще строже, еще взыскательнее. Выглядела всегда так, будто бы шла в театр.
– Мы же теперь на виду у всего города, – говорила она мне, когда я замечала на ней новое дорогое платье. Волосы у нее поседели, и мне очень нравились эти белые нити в ее смоляных локонах, но она их тщательно красила.
– Не могу же я такой показаться Николаю Артемовичу! – с ужасом, который она даже не скрывала от меня, говорила Татьяна Сергеевна. Но крашеные волосы все равно оставались крашеными. Они не молодили ее, а делали старше, неестественнее. А так, с седыми прядями, она была прекрасна и женственна. Но она боялась показаться тебе такой, она не хотела, чтобы даже потеря сына изменила ее облик. Она хотела для тебя быть молодой и привлекательной и уродовала себя. Я всегда замечала, что Татьяна Сергеевна не была с тобой простой и естественной, как с Алешей, с Татьянкой, даже как со мной. С тобой она как-то всегда была внутренне начеку, всегда была подтянута, остроумна, весела, а у меня было такое чувство, словно она в твоем присутствии надевала туфли, которые ей очень жали ноги: она боялась лишний шаг ступить, лишнее слово сказать… Как, наверное, ей это было тяжело, ведь она любила тебя! Она никогда не чувствовала себя в своем доме хозяйкой. Неприкаянно, неуютно ей жилось с тобой!
К тебе нельзя привыкнуть. Во всяком случае я за всю жизнь так и не привыкла. Мне кажется, то же самое было с Татьяной Сергеевной. Я, например, даже представить себе не могла, что с тобой можно поговорить о простых житейских вещах, ну, скажем, о том, что мне никогда не хватает денег, чтобы дожить до зарплаты, не занимая, что трудно мне одной растить дочку, учиться, работать и т. д., и т. п. Я даже не представляю, как бы могла заговорить с тобой на подобную тему, хотя я знала, что сам ты очень экономен и не стесняешься опускаться до таких "мелочей", как два раза в месяц – 4-го и 19-го – аккуратно класть деньги на сберкнижку. Ты очень бережно обращался с вещами, принадлежащими тебе. Создавалось такое впечатление, что твой костюм, обувь, сорочки не пачкаются, не стареют. На тебе все выглядело новым, с иголочки, хотя ты очень подолгу носил свои вещи. Когда ты заказывал пальто или костюм, когда менял в комнате мебель и расплачивался за это "своими" деньгами из тех, которые лежали на книжке, то входил во все мелочи, детально все обсуждая, советуясь с Татьяной Сергеевной, со мной, с соседями. Нас же ты приучил не говорить с тобой на эту "низменную" тему. Требуя за собой максимального ухода, ты принимал все заботы о себе как должное, так, как будто бы доставлял удовольствие тем, кому позволял о себе заботиться. Но когда дело касалось других, ты как-то умел поставить себя выше всего этого земного, чтоб тебе никто не докучал, не требовал помощи, что ли.
Ненавижу, презираю, брезгую людьми, которые забывают отдавать долги. Скупой мужчина – отвратительное зрелище. Но, зная о твоей скупости, я все-таки любила тебя, очень любила, доказывая себе, что это у тебя просто милое чудачество большой, незаурядной натуры. Я отвлекаюсь, прости! Мама уговаривала меня идти к вам на банкет:
– Тортов там будет! А ты любишь сладкое, да и развлечешься… Хватит тебе все плакать да плакать, и откуда только у тебя слезы берутся!
Я открыла шкаф и стала перебирать свои платья. Они все были старыми, порыжевшими.
– Одень мое, – серьезно предложила мама. У нее было одно шерстяное платье, которое ей покупал еще отец. – Одень. Я ведь его совсем почти и не носила, совсем же новое. Шерсть как масло, истинная красота, а что широко, то ушьем.
Я не стала с мамой спорить, говорить, что в ее смешном и старомодном платье я выглядела бы на вашем вечере пугалом.
Я закрыла шкаф и села за учебники. Потом вскочила, как ужаленная: у меня лежал отрез на платье – подарок однокурсниц, когда родилась Татьянка. Не раздумывая, я покроила себе платье, благо входил тогда в моду немудреный фасон – японка. Мама деятельно мне во всем помогала. Татьянка, словно чувствуя, что нам не до нее, спала и спала. Всю ночь на субботу я шила себе платье, а мама нянчилась с выспавшейся днем Татьянкой. Я шила, мерила, порола, опять шила и опять порола. Мне так хотелось сшить красивое платье!
Платье получилось очень удачным. Когда рано утром я его мерила, то даже не утерпела, разбудила только что уснувшую маму. Мама даже не обиделась, что я ее разбудила: платье получилось на славу, оно преображало меня. Как же было не радоваться матери! Все женщины, независимо от возраста, забывают в таком случае и о сне, и о еде. Вам, мужчинам, этого не понять.
На дежурстве я тебя не видела. Только раз в конце коридора показалась твоя тень. Пересилив себя, я пошла тебе навстречу, но ты зашел в кабинет своего заместителя и пропал там. Мне надоело ждать, я решила идти домой, уже был четвертый час, а дежурство мое окончилось в два. Я оделась, вышла во двор и неожиданно столкнулась с тобой. Ты тоже шел домой, нам было по пути. Несколько минут мы шли, неловко молча. Потом вы стали рассказывать о сложной операции, которую только что делали, и увлеклись. А я ждала одного – вашего приглашения на вечер. Но вы так за всю дорогу о нем и не вспомнили. Возле моего дома вы приподняли фуражку, раскланялись и ушли, так и не пригласив меня на вечер. Может быть, вы и вправду забыли о нем, может быть, хотя мало вероятно: по-моему, вы всегда помнили хорошо все, что касалось вас самих.
Дома в шифоньере на рогульке висело мое новое отглаженное платье. Когда мама успела? Татьянка плакала, надрывалась, а она гладила. Ей так хотелось, чтобы я повеселилась. Вечером мама так на меня смотрела, что я не могла ее обидеть и начала одеваться.
– Ты же просто красавица, Лизка! – ворчала повеселевшая мама. – Хватит тебе слезы точить! Живое – живым, а мертвых нам с тобой уже не поднять. В твои годы девки еще в невестах ходят, а ты уже вдовой намыкалась.
Мама с Татьянкой на руках вышла провожать меня на улицу. Нарядная, я подошла к вашему дому. У подъезда стояло несколько машин, на шторах ярко освещенных окон двигались тени танцующих пар.
Я вдруг представила себе, как вы смотрите на меня отсутствующим взглядом, словно на пустое место, и задохнулась. "Нет, я не пойду туда! Если бы я была там нужна, он бы не забыл, не забыл меня позвать", – говорила я себе, уходя от вашего дома.
Я долго кружила по улицам. "А вдруг за мной посылали, меня разыскивают, а я прячусь по темным переулкам? У них ведь машины, а съездить к нам и обратно можно за пятнадцать минут. Конечно же, за мной посылали! Скорей, скорее добраться домой и узнать". Я побежала на остановку такси. Через несколько минут я была уже дома.
"Вы меня подождите, я сейчас", – сказала я шоферу. Мама и Татьянка спали. Я тихо села на диван, пытаясь по воздуху в комнате, по запахам в комнате определить, присылали ли вы за мной или нет.
– Мама, мама, – позвала я тихонько, – за мной никто не приходил?
– Ты уже дома? Я не слыхала, как ты пришла. А кто за тобой должен был прийти? Никто не приходил. А кто должен был прийти? Ну как, весело было? – допытывалась мама.