Мы оба с Алешей были фантазеры. Еще в то первое лето, совсем детьми, мы выбрали себе звезду, самую крайнюю на ковше Большой Медведицы, и назвали ее своей звездой – "станцией свиданий". Когда мы расставались, Алеша просил меня, чтобы, прежде чем я лягу спать, я посмотрела бы на эту звезду ровно в 11 часов вечера… В это время он тоже смотрел на эту звезду, и мы с ним там встречались. Милые затеи юности! Когда он вечером почему-нибудь не мог прийти, он всегда говорил мне: "Ничего, встретимся на нашей звезде, в 20.00". И мы встречались на звезде… У нас было полное ощущение встречи…
Таким людям, как ты, это смешно. Но я даже сейчас не улыбаюсь, когда вспоминаю об этом. Большая Медведица кажется мне чем-то родным, связующим звеном между мной и Алешей.
Тогда в горах я спала на крыше сакли на свежескошенном душистом сене. Закутывалась в теплое одеяло и еще поверх укрывалась бараньей шубой. Ночи там очень холодные… Я смотрела, смотрела в звездную бездну, но видела только одну звезду – крайнюю в ковше Большой Медведицы… Я заклинала ее ответить мне: где Алеша? Если он был бы жив, то наши взгляды там встретились, мы бы обманули тысячи верст, разделявших нас. Но я чувствовала, что Алеша не смотрит на звезду, что моего Алеши нет. Об этом говорила мне какая-то звонкая и нестерпимая тишина во мне самой.
Да, уже тогда я знала, что Алеши нет. Я это знала, потому что ведь не однажды встречались мы с Алешей на нашей звезде. Мы в письмах договорились, что будем всегда встречаться в 11 часов вечера, и встречались, когда он был в училище, и когда он был на фронте, и потом, когда и я была на фронте, и после, когда я была в госпитале. И всегда я чувствовала, что он смотрит на звезду и наши взгляды перекрещиваются. И когда случалось, что, глядя на звезду, я встречала холодную пустоту, я узнавала, что почему-то Алеша не смотрит, и немедленно писала ему тревожное письмо… И странно – хочешь верь, а хочешь не верь, – я не знаю, как это все объясняет наука, но всегда было так, именно так: когда Алеша не глядел на звезду по какой-то не зависящей от него причине, я всегда знала об этом. То же самое испытывал и Алеша. И вот тогда, в горах, лежа на крыше сакли чужого, затерянного аула, я знала, что Алеша не смотрит на звезду, что Алеши нет.
Звезда! Звезда! Наша звезда! Кто знал, кто мог предвидеть, что эта милая наша затея обернется так трагически. Теперь я не могу смотреть на это созвездие. И когда взгляд мой случайно соприкасается с нашей звездой, мне становится жутко.
"Милая моя! Чудо мое! Завтра, вернее, сегодня на рассвете начинается большое наступление. Будет очень жарко. Надеюсь, не дамся смерти, обману. Не беспокойся, если не встретимся. Жди меня 18 октября в 23.00. Буду на Большой Медведице обязательно. Держи связь…" Это письмо ко мне Алеша не успел дописать, не знаю почему. Его обнаружили в его полевой сумке. Это письмо было главным и единственным обвинительным свидетельством против Алеши. Его истолковали как донесение врагу, и дело Алеши так и называлось "Большая Медведица".
Я бежала от жизни, а попала в самую ее гущу. На несколько селений я была единственный фельдшер – "дохтур", как меня здесь называли. Не скажу, чтобы у меня было много пациентов, но они все прибавлялись. Женщины, которым я выписывала рецепты от различных недугов, прикладывали их к больному месту, уверенные, что именно эта бумажка их исцелит. Долго пришлось мне растолковывать им, что с этой бумажкой надо ехать в райцентр и получить по ней лекарства. Как бы там ни было (я не хочу проводить с тобой беседу о патриотическом долге), но я чувствовала, знала, понимала, что с каждым днем я нужнее здесь, в этом ауле. Я очень была нужна этим людям, вот почему на твое категорическое письмо приехать домой я ответила одним словом: не могу. Это было не кокетство, не месть тебе. Я просто не могла оставить этих людей. Но известий от Алеши не было. Я не могла больше ожидать пассивно, я просила освободить меня от должности, прислать замену или дать декретный отпуск.
Ночью в ауле поднялся невообразимый шум. Вдруг захлопали двери, закричали, заплакали люди, засвистели мальчишки. Все бежали на маленькую аульскую площадь, где стоял памятник Ленину. Как и все, плача и смеясь, как и все, полуодетая, бежала и я. Скоро на площади уже был весь аул. Первый раз в жизни я видела митинг, который возник стихийно. Война окончилась??? Кончилась война?!! Война окончилась!!! Боже мой… Война окончилась – но до этого дня не дожили ни папа, ни Алеша.
Я приехала домой для того, чтобы отправиться в путь. Я хотела побывать в тех местах, где были сделаны Алешины последние шаги… Дома меня ждала радость, если это можно было назвать радостью: письмо от Алешиного командира. Он писал, что Алеша пропал без вести, что двое десантников, вернувшись в полк, доложили, что Алеша – предатель, что он добровольно сдался немцам. Но эти двое, писал он, люди нечистые, и "я подозреваю в глубине души, что у них был какой-то умысел оболгать Алешу". Командир писал, что не верит им, потому что такие, как Алеша, не предают. "Я человек старый, четыре войны прошел. Поверь, дочка, такие не предают, – так он писал. – Ошибка здесь роковая, и я сделаю все, чтобы восстановить доброе имя твоего мужа. Он был бесстрашный разведчик. Не падай духом, пиши мне, пока не демобилизовался".
Я выучила это письмо наизусть, оно для меня было воздухом, водой, хлебом. Татьяна Сергеевна, которая теперь уже знала, что ее сын пропал без вести, не теряла надежды, верила, что Алеша жив. Она не одобрила моей затеи ехать на поиски, она боялась за маленького. Она была взрослее меня, разумнее и понимала, что я, девчонка, да еще в таком положении, ничего реального, существенного для ее сына сделать не смогу. Но сидеть и задыхаться в этом звенящем, душащем меня неведении я просто не могла.
Ты наблюдал за нашим с Татьяной Сергеевной поединком издали, ты не поддерживал ни ее, ни меня. Ты выжидал. Но когда Татьяне Сергеевне стало ясно, что она меня не убедит, не удержит, тогда на сцену выступил ты. Тебе этого вовсе не нужно было делать, тут чувство меры тебе изменило. Ты опять хотел подавить меня своей властью, своей волей. Ты забыл, что я носила под сердцем Алешино дитя, ты делал вид, что этого факта вовсе не существует. Ты оберегал меня – свою любовь. А я не забыла, что именно ты первый назвал Алешу предателем. И первый, кому я страстно хотела доказать, что это ложь, был ты. Нет, тут я опять восстала, и, как ты ни сжимал в кулак всю свою сатанинскую волю, я не хотела тебя слушать. Понимаешь? Просто не желала, чем доводила тебя до бешенства. Ты чувствовал, что вдруг потерял надо мною власть. Это ты пережил тогда как удар. Что ж, и за это спасибо. И как бы ты ни унижал меня потом, все, о чем я сейчас пишу, было, и тебе этого не забыть.
Татьяна Сергеевна предложила мне на дорогу большую сумму денег, но я от нее искренне и даже с негодованием отказалась. Я знала, что вообще на жизнь она, очень щедрая по природе, тратит свои деньги. Я знала, что у нее не было и нет никаких сбережений. Я также знала, что ты по природе своей человек экономный и свои деньги (осуждая Татьяну Сергеевну за транжирство) кладешь на сберегательную книжку, оговаривая это тем, что, мол, хочешь, чтобы у вас с нею всегда были свободные деньги. Но сберкнижка была на твое имя, и я знала, что Татьяна Сергеевна никогда к ней не прибегала, когда ей были нужны деньги. Она предпочитала перехватить у кого-нибудь взаймы, но только не брать из вашего общего котла. Видно, у нее были для этого свои основания. Но тут денег нужно было много, и она пренебрегла своей щепетильностью, взяла их у тебя. Не знаю (к сожалению, это для меня осталось тайной), с охотой или выговором и нотацией, но деньги ты ей дал. Только разве я могла на поиски Алеши, на восстановление его доброго имени взять твои деньги? Да лучше бы я их насобирала милостыней, не будь у моей матери десяти тысяч, которые она наторговала на кофе.
Мама собиралась купить себе домишко, но, узнав, что мне нужны деньги, сама принесла их в большой бязевой сумке с тесемками – много, много пухлых тридцаток, десяток и пятерок. Она это сделала искренне. Я с благодарностью взяла деньги. Что ж, в большинстве они были солдатскими и теперь шли на розыски солдата, храброго и честного человека. Моя мать вызвалась ехать вместе со мной. Я ей была очень благодарна за это. Татьяна Сергеевна тоже была довольна, что в такое трудное, по ее мнению, рискованное путешествие я отправляюсь не одна.
* * *
За окном Адамовой сторожки уже заголубел ранний летний рассвет. Адам устал читать, зажег керосинку, поставил чайник. Пока чай грелся, Адам прохаживался по комнате взад-вперед, а как только выпил стакан крепкого горячего чаю, с новыми силами принялся за чтение.