…Дальше началась угрюмая пьянка, на случай которой в прихожей специально висела доска объявлений с телефоном такси. Кеглем тот намного превосходил все остальные важные номера.
Ильин кривлялся:
– Ваш билетик первый, Михай Милаич! Книжечка-то уже сколько годиков как вышла?
Глебовченко остервенело затягивался в толстый шарф.
Ильин тасовал колоду карт – случалось баловаться после разборов, и даже, помимо бильярда, стояли столы.
– Выпала тебе, Михай Милаич, дальняя дорога…
– А я и прочту! – запальчиво огрызнулся Глебовченко. – Личные письма поклонников. Вот и выйдет очень славно.
– И поклонниц, – подхватил тот. – Главное – поклонниц. Тогда и жену приводи, черт с тобой…
…Литературное чтение состоялось через полтора месяца.
Время года не то поменялось, не то сохранилось, кто его разберет – на берегах-то Невы. Если что и стало теплее, то вещи. Накрапывал дождь, повсюду воцарилась гадость. По скверной погоде обошлись без афиши. Она и не понадобилась, народ прибывал хорошо. Публика рассаживалась в зале намного гуще, чем на обычных поэтических и прозаических чтениях.
Секретарша, хлопотавшая в банкетном зале, удивлялась:
– Неожиданный наплыв!
– Так это наши пустили слух, не понимаете? – Поэтесса Якина отложила разделочный нож. – Давились от хохота, обзванивали знакомых.
Стол уже ломился от яств, бутыли стояли строем. Посреди изготовилась к бою пятилитровая бутыль шотландского виски, поставленная в лафет. Коронным блюдом были объявлены свиные уши под хреном, доставленные из дорогого ресторана. Это были всем ушам уши. Их готовили четыре часа; приправили медом, хреном, тыквой, сметаной и чесноком. Добавили гвоздику и горошки, а сами уши обваляли в сухарях и потушили.
Банкетный зал был строго засекречен, и зрители сюда не допускались – до поры.
Правда, вошел Мухарев.
– Человек шестьдесят! – объявил он восторженно. – Аншлаг! Когда такое было?
– А вы-то, Андрей Николаевич, решились все-таки? Приехали?
– Так уши под хреном! Да я здесь посижу, я в зал не сяду.
…Тем временем из того самого зала уже донеслись первые одобрительные хлопки. И первые свистки. Там и вправду творилось неописуемое. Помещение, обычно вмещавшее человек пятнадцать немощных душ, любителей лирики отношений, было заполнено под завязку. На столе, возглавляемые микрофоном, сиротливо лежали книги Глебовченко. Тощие, в синих бумажных обложках, все они были озаглавлены лаконично: "Былое".
Из публики воскликнул какой-то дурак:
– А думы? Былое есть, а думы куда подевались?
– Да их не хватило…
– Их не было никогда…
– Плагиат, между прочим, тоже учитывайте…
– Нет! Теперь это называется постмодерном!
В простой читающей публике, явившейся с улицы, обозначалась глубокая и странная осведомленность в первоисточниках и направлениях.
Многие разглядывали задумчивые писательские портреты, украшавшие стены.
– Который тут юбиляр?
– Да кто его знает. Не на виду, знаете ли. И не на слуху.
– Наверное, вон тот, который воздух рубит ладонью…
– Нет, слишком молодой. Лучше этот, в очках, с подбородком в горсти…
– Грустный какой…
– Так о былом вспоминает…
Тут за стол взошел высоченный дебелый тип, выдернул микрофон и объявил вечер открытым. Каланча объяснил, что лично писатель Глебовченко прибудет с минуты на минуту, а покамест он примет удар на себя. Великан широко улыбнулся и пригласил задавать вопросы.
С последнего ряда крикнули:
– А почитайте нам что-нибудь!
– С удовольствием.
Великан подцепил "Былое", надел очки:
– "Наташа, обогащенная семимесячным животом, сидела на лестничном подоконнике. Глаза ее сузились в блаженные щелочки. Жених стоял на коленях, упершись лбом в лоно, так как подозревал, что ему туда тоже нужно, на переделку, но лоно уже было занято постояльцем – столь же несовершенным, как выяснилось потом. Все надо переделывать вовремя. По лестнице плыл предсвадебный сиреневый туман, в котором угадывалась летучая версия Агдама…"
Чтение прервалось, к сцене прорвался какой-то потрепанный мужичок с авоськой.
– Погодите, – язык у него слегка заплетался. – Вот вы – писатели. Вот вы о чем, собственно, пишете? Такой у меня вопрос.
Декламатор растерялся.
– Выведите его! – крикнул кто-то. – Он же пьяный.
Но в эту секунду распахнулась дверь, и вошли литературные критики – все на подбор, как один, отмеченные бородами и животами; похожие друг на друга; их было семь богатырей, и самый лютый вышагивал первым: в засаленной гриве седых волос.
– Вот и мы! Вот и мы! Приносим извинения…
Страшный предводитель отпихнул мужичка, сдернул со стола синее "Былое".
– Читаем наугад, – объявил он. – "Он так завыл, что я даже вытянулся в струну. Поднялся я на седьмой этаж.. А он все воет внизу. Я уж обед умял, а он так и воет. Я выгрузился на балкон с книжкой, сел на скамеечку, поглядываю вниз. И там этот юноша катается на ступенях лестницы, что супротив моего дома. Была там такая лестница, сбоку, с видом на набережную Невы. Орет и обеими руками зажимает яйца."
Лютый критик отложил книжку, выдержал паузу.
– Кто орет и зажимает яйца, позвольте спросить? А? – Критик обвел притихший зал маленькими глазками. – Вид на набережную Невы? Это он орет?
Он отшвырнул "Былое".
– Я вам так скажу, господа, – заговорил предводитель. – Это никакая не литература. Четыре "я" в одном абзаце. Это записи на заборе, в лифте – не знаю. В женской версии это обычно бывает банно-прачечная проза. Она же – любовная. Я думаю, что мы сейчас проведем здесь короткую разъяснительную работу…
Все уже поняли, что критик где-то успел крепко выпить. Однако товарищи-критики сомкнулись стеной, и вскоре семь тучных пожрали семь тощих. Ровно столько экземпляров "Былого" было выложено на стол.
– Извольте, вот образчик каламбура: "Бадаламенти бодал ментов – просто ангел!"…
Критики гремели, и книги в их руках казались партитурами.
– "Оперативное вмешательство на кармане"!
– А вот и поэзия – почти! "Сантабарбара мелкого блядства"!
– "Эпоха борьбы за трезвости. Без пяти рублей два".
Порка длилась сорок минут.
После такого разбора собранию не осталось иного выхода, как перейти в банкетный зал к обещанному фуршету.
Там-то уже давно толпились взволнованные, изнемогавшие писатели и поэты.
– Ну же, ну? Как прошло?
– Да нормально, – лютый критик шагнул к столу, метя вилкой в ухо под хрен.
Секретарша, усиленная поэтессой Якиной, срывала голос:
– Друзья – наливайте же, наливайте! Давайте скорее, от сложных радостей – к простым… Каждый обслуживает себя сам…
Руки, клешни потянулись за ветчинными ломтями и языками. Хлынули жидкости.
Упитанного великана, открывшего вечер, притиснул к стене старичок:
– Ну вот нужны же такие мероприятия, согласитесь?
Старичок оказался пробивной.
– Конечно, отчего бы и нет…
– Но вот я, обычный читатель, дорвался до вас – так вы мне скажите все же, зачем вы все это написали?
Великан взмолился:
– Да я вообще ничего этого не писал! Я сразу же объявил!
Дед расстроился:
– Было шумно, я не расслышал. И далеко сидел. А где же тогда писатель Глебовченко?
– Да он нажрался вмертвую еще за час до начала! Явился первым. Его положили в подсобку, он там сейчас лежит и спит.
– А вы тогда кто?
– Я приглашенный тамада, всего-навсего. Дублер. Между прочим, фотограф и тамада – самые востребованные творческие профессии на рынке труда.
© октябрь 2011
Пленники фольклора
Мышка наконец прибежала.
Поиски мышей оказались непростым делом. В каждом углу, во всех альковах были расставлены мышеловки; скрывались они также под исполинскими, полуприсевшими на гнутых ножках комодами, и под литыми многоспальными кроватями, и в холодных рыцарских залах. Они попадались в жарких кухнях, в сырых ревматических ванных комнатах и даже на конюшне. Замок был захвачен мышеловками всех разновидностей, всех уровней сложности, с приманками и без приманок. Отовсюду то и дело слышались проклятья слуг, впотьмах наступавших на коварные машинки. Сложные переломы рук и ног были обычным явлением; иным же бедолагам случалось и шею свернуть, но ловушек никто из-за этого не выбрасывал. Напротив – серьёзно пострадавшего казнили какой-нибудь особенной казнью неторопливо, вдумчиво – чтоб другие были впредь аккуратнее, да и просто от скуки, благо пользы от несчастного слуги больше не ожидалось.
В сумрачных покоях воцарился ужасный запах сыра – сыр тоже был разбросан повсюду вперемежку с другими продуктами, которые исстари пользуются вниманием крыс и мышей. Всё это впустую, понапрасну гнило и разлагалось, однако сырный дух ухитрялся вобрать в себя прочие ароматы и при том не утратить своего мерзкого лидерства. Безудержно плодились тараканы, мокрицы, ядовитого цвета черви; сонно жужжали объевшиеся чёрные мухи; ступени каменных витых лестниц покрывались темной слизью, испарения сгущались в несвежий туман, который, казалось, вот-вот удастся разглядеть невольно сощуренными глазами.