Парень в красной футболке вытащил из кармана два трафарета:
- Сами вырезали.
На одном шаблоне был вырезан силуэт коровы и надпись: "Повидала Берлин, хочу домой, в родное стойло!" На другом трафарете была голова питекантропа с ленточкой, вылезающей из его пасти, на ней были слова: "При Адольфе было клево".
- А где будете малевать?
- Ха, где запрещено, конечно. Где ж еще?
- А перчатки зачем?
- Нам без перчаток нельзя. Вдруг поймают - а на баллончиках никаких отпечатков.
- Они теперь сказали, можно на заборах рисовать, ну на тех, что вокруг стройплощадок, валяйте, говорят, красьте, разрешаем. А нам это надо? Малолетки пускай на заборах рисуют.
- Нам, главное, полированный гранит на Фридрихштрассе расписать. Так нет же, сторожат круглые сутки, охранников поставили. Ничего, мы все равно туда доберемся. А вы что в Берлине делаете?
- Да ничего, поработать приехал. Написать кое-что хочу.
- А о чем?
- О картошке.
Оба недоверчиво засмеялись.
Я тоже хмыкнул.
- Правду говорю. Но по-моему, брошу эту затею. А сейчас я скрываюсь.
- Ну? От кого?
- От торговцев оружием.
- Правда?
- Правда.
- Ух ты! Круто! А сейчас куда?
- Сейчас поплавать хочу.
Объявили станцию Николасзее. Мальчишки объяснили, куда идти. Направо. Потом через мост. У них и там есть на примете одна стеночка, белая, прямо как снег, садовая ограда. Вот туда они и навострили лыжи, прихватив корову и питекантропа.
* * *
На берегу озера и в самом деле был светлый песчаный пляжик, узковатый, правда, зато здесь пахло сосновой смолой, сухими травами и - как бы сказать? - синевой, густой синевой, которая медленно вбирает в себя вечерний коричневый аромат, если, конечно, у цвета есть запах. По дорожке между сосен и дубов навстречу мне двигались с пляжа накупавшиеся и загоревшие компании, кто пешком, кто на велосипедах, с подстилками, сумками, полотенцами, раскрасневшиеся, отдохнувшие. На берегу народа было совсем мало. Солнце опустилось низко, ровное оранжевое зарево простерлось по водной глади до того самого места, где оно разбивалось, - там, на мелководье, мальчишки и девчонки устроили сражение. Девчонки сидели на шее у парней, обхватив ногами бока, и старались спихнуть противницу, и, когда это удавалось и кто-нибудь плюхался в воду, все отчаянно вопили. Я стащил туфли и носки, брюки и белую рубашку, медленно зашел в воду. Вода была холодная, но скорее это только казалось, потому что все еще стояла жара, в воздухе пахло водорослями, тиной. Мне вспомнился рассказ Кубина о водяной кровати, о неустанном поиске удовольствий, самых острых и глубоких, какие только возможны, удовольствий, которые всякий раз оборачиваются лишь новыми разочарованиями… ведь чем больше мы его домогаемся, тем верней оно ускользает от тебя - счастье за пределом желаний.
Я поплыл вперед, нырнул, вода была зеленой и бездонной, далеко от берега я долго лежал на воде, точно покойник, и куда-то медленно двигался. Солнце повисло в ветвях деревьев, круглобокое, как апельсин, а над горизонтом показался месяц, изможденный, тощий и бледный.
Глава 15
ГЛУБОКОЕ ДЫХАНИЕ
Я вернулся в пансион - надо было переодеться, рубашка и брюки липли к телу.
Возле моей двери лежала записка, просунутая в щель над полом. "Наберите этот номер и сообщите оператору пароль: I need a boomerangcall. Удачи!"
Я принял душ, натянул джинсы и чистую рубаху. Потом спустился вниз и заказал чай у портье, который сидит внизу во второй половине дня.
- "Дарджилинг" или "Ассам"?
- "Ассам", пожалуйста.
- Располагайтесь в салоне, я принесу. Да, вы знаете, вам тут звонили, два раза.
- Кто звонил?
- Не назвались. Но, определенно, иностранцы. Первый, если я правильно понял, сказал, что еще позвонит. А второй спросил наш адрес.
Я похолодел от ужаса, вспомнив о болгарине и его бежевой горилле.
- Послушайте. Если эти люди опять позвонят, ни в коем случае не давайте им мой мюнхенский адрес.
- Понял. Что, консультанты по вопросам инвестиций?
- Вроде того. - Я прошел в салон, по утрам служивший помещением для завтрака. Высокая балконная дверь была открыта настежь. С улицы доносились голоса, шум автомобилей. На диване перед журнальным столиком сидел мужчина в черном полотняном костюме и перелистывал книгу, в которой Кристо и Жан Клод рассказывали о своем художественном проекте - упаковке здания Рейхстага.
- Вы уже видели Рейхстаг? - спросил мужчина.
- Да.
- Безумная идея, просто фантастика. Мне очень нравится.
- Мне тоже.
- Я уверен, после такой акции что-то изменится, да, обязательно. А в чем секрет? В том, что перемены возможны, оказывается. Между прочим, никто из журналистов не обратил внимания на любопытный факт - упаковка Рейхстага завершается сегодня, двадцать третьего июня, ночью. А ведь ночь-то не простая - на Святого Иоанна. Все сегодня кувырком, путаница страшная, ошибки, недоразумения. Это, так сказать, главная особенность нынешней ночи. В эстетическом смысле - самая выразительная ночь года. Все оборачивается какой-то новой стороной, даже люди. Фрейлейн Врушка и фрау Вертихвостка напомнят о себе. Если хотите с ними повстречаться, сходите сегодня на рэгги, в баре тут, недалеко.
Я хотел сказать, что с фрейлейн Врушкой уже знаком, но раздумал и спросил, где находится бар.
- Музыканты очень недурные, играют смесь хип-хопа и рэгги. Команда с Ямайки, эти ребята мягко так, ненавязчиво все ваши подсознательные желания выудят прямо из спинного мозга… А вы, извините за любопытство, откуда?
- Из Мюнхена. А вы?
- А я из Гамбурга, но родился в Берлине.
- А я в Гамбурге родился.
Он засмеялся:
- Вот-вот, это в стиле перевертышей, которые должны происходить сегодня.
Я спросил:
- Так вы специально приехали посмотреть на упакованный Рейхстаг?
- Нет, случайное совпадение, если, конечно, бывает что-то случайное. У меня завтра премьера.
- Вы актер или режиссер?
- Нет, композитор.
- А что за премьера?
- Если вас интересует жанр, то это реквием. Называется "Аспирация". Экспериментальная композиция с использованием различных инструментов самого широкого спектра, не только музыкальных. У меня там звучит, например, медицинский аппарат искусственного дыхания, воздуходувный мех доменной печи, еще рога старинные, без клапанов, и кислородная установка, больничная, из реанимации. Все это аппараты, которыми качают воздух. Но я и дыхание как таковое тоже записал. Не пение, понимаете, а просто человеческое дыхание.
- Кому же вы посвятили реквием?
- Розе Люксембург.
- Не ожидал, - сказал я. - В наши дни довольно странно. Вот несколько лет назад, когда все кинулись читать ее статьи, а демонстранты таскали по улицам ее портреты… Но сегодня?
- Вот как раз по этой причине. Несколько лет назад ничего не требовалось, она жила - я хочу сказать, ее читали, о ее статьях спорили, в ее честь называли женские союзы и объединения, но не подумайте, что я имею в виду навязанное сверху, официальное поклонение, существовавшее в ГДР. В то время и позже, накануне объединения страны, был интерес, любопытство к ее личности, без всякой указки властей. В то время мне бы не пришло в голову написать такой реквием. А вот потом, года два-три назад, попалась мне в газете одна фотография… Отрубленная свиная голова - кто-то положил ее возле мемориальной доски на том месте, где тело Розы Люксембург бросили в Ландвер-канал. Вот тут-то я подумал - надо поехать в город, из которого я бежал двадцать лет назад, надо написать реквием, да такой, чтобы он стал отходной тому Берлину, городу, разделенному стеной.
- А это не… Только поймите меня правильно, очень вас прошу, - это не оказалось безумно трудной задачей?