Прямо с экспресса Дойчесбундесбан на Гамбург. Пузатый и в подтяжках. Красно-синих - вызвавших неуместные реминисценции про американских зазывал времен Геккельбери Финна. Одна держится, другая сползла на локоть. В руке бутылка. Сам пьяный и в обнимку с собутыльником, лыка не вязавшим. Но потрясло не это, а живот. Прежде не замечал я у Лавруши даже "трудовых отложений", но сейчас это было даже не пивное брюхо. Друг мой стал как бы беременным. Девятый месяц. На сносях. Огромный шар выпирал так, что сбрасывал с себя подтяжки и выдергивал рубаху из джинсов. Но попыток заправиться Лавруша не делал. Руки были заняты. Одной прижимал к себе попутчика из экспресса, другой совал мне початую бутылку приобретенной по пути с вокзала водки "Пражской".
Дальше кухни незваные гости не пошли. Кухня, впрочем, была огромная, как морг. Такая же стерильная, к тому же всюду белый кафель. В центре белый стол, вокруг которого оба толкались, пытаясь налить. Но стаканчики, предложенные мной, были слишком для этого малы. Щелкали и разбегались. Нет, вытереть водку он мне не дал. Издалека - живот мешал - схватился за стол, пригнулся, показав мне аккуратную, как тонзуру, плешь, и все всосал с поверхности. После чего взмолился:
- Ну, дай же! дай ты нам нормальный. Один хотя бы на двоих?
Товарищ его пытался улыбнуться. Мало что бухие в жопу, еще и сгоревшие в дороге под солнцем августа. Красные как раки.
Я поставил перед ними по стакану.
- А себе?
То, что принесли они, не пьют здесь даже уличные алкаши. Однажды, правда, видел, как подобную бутылку усадил директор Украинской службы. Тоже, кстати, пузат. Но все же - никакого сравнения…
Все мои душевные усилия расходовались на то, чтобы смотреть в глаза Лавруше.
- Друг! - не выдержал он.
И выпустил товарища, чтобы меня обнять.
Тут же товарищ рухнул. Не сходя с места. Как свинтился. Звучно приложившись затылком о кафельный пол. Я замер. Ждал, что кровь сейчас зальет ему лицо. Нет, кровь не хлынула. Товарищ радостно таращил снизу рачьи глазки. Удара, похоже, даже не заметил.
С облегчением я выругался:
- Лавруша, так и так! Как так можно?!
В налитых кровью голубых глазах возникла мысль.
- Ты что? Может, ты думаешь, что это Шмулик? Урыли давно Шмулика. Нет, это мы скорешились в поезде. Норвежец!
- Не похож.
Действительно, был совсем не викинг. Тут в роли викинга, скорее, выступал Лавруша. Беременного, правда.
- Значит, - сказал Лавруша, - Данмарк. Эй, принц датский? Пить или не пить?
Кивая, предположительный датчанин хватался за угол стола, чтобы подняться к налитому стакану. Но не смог.
Лавруша подал ему вниз, заметив при этом, что человек мне может оказаться полезным: все знает о словацкой литературе. Посткоммунистической, в смысле. Тебя ж ведь молодежь интересует?
Я кивнул.
- Ладислав Мнячко, вот последнее, что я читал. "Смерть зовется Энгельхен"… Знаешь, конечно.
- Знаю.
- Давно это было…
- Да.
Он выпил. Крякнул.
- Нечем закусить?
Холодильник большой, но совершенно пустой - исключая разве что банку холопеньес. Мексиканских зеленых перчиков. Острых настолько, что я начал проверять срок годности. Купил я их давно. Когда пытался посредством кулинарного искусства воскрешать увядший наш союз.
- О, феферонки! - Лавруша отнял банку, вытащил за хвостик и сжевал, в лице не изменившись. - Годится. Прямо как моя. В Братиславе теперь любовницу имею. В одном отделении лежали, а после выписки продолжили… Друг? Двадцать лет. Феферонка зовут, что значит Перчик. О-о-о… Сосет меня часами. Напомни, расскажу в деталях. Так что мы будем делать?
- Сейчас жена придет.
Он очень удивился - наш Лавруша.
- Еще не развелся?
Датчанина я перетащил в смежную - через предбанничек. Здесь во всю стену книги, перевозимые мной из страны в страну и вот теперь бессмысленно нависшие тут, в Праге. Усадил в кресло, где иностранец сразу отключился. Лавруша сел на мой диван, подаренный одним немецким писателем. Написавшим книгу "Ленин в Мюнхене", но потом раскаявшимся. Раскинул руки, обозревая безразлично корешки на разных языках.
- Ишь, сколько написали… И что? Все передохли.
- В большинстве.
- Подавляющем, сказал бы. Думаешь, с тобой будет иначе?
Я принес бутылку и стаканы. Вернулся на кухню. Подтер недовсосанное. Разило самогоном. Балкон был открыт в загазованный зной, на горизонте которого маячил кафкианский замок.
Вернувшись, сел рядом с другом. Хлопнул по джунглеобразному узору поролоновых подушек. И не выдержал:
- Теперь сплю здесь.
Достаточно было с пониманием кивнуть, но Лавруша артикулировал:
- Что, не дает?
Сват, можно сказать. Имеет право. Но покоробило:
- Не в этом дело…
Говорить ему не собирался, но еще в апреле мы подали на развод. Она предложила - после того как, внезапно пропав на месяц, вернулась из Аргентины. Предлагала несколько раз - еще с Парижа начиная. И на этот я не возразил. Так мы теперь и жили - в ожидании, когда чехи назначат дату бракоразводного процесса.
- Бросай скорее нах-х! - заговорил он с такой ненавистью, будто моя жена слилась с его словачкой, обрекшей бывшего консула-кормильца на гарзонку в панелаке. Горячее чувство. Нутряное. Все же не на пустом месте возник феномен Шолохова с его брутальным реализмом. Как и прочие их региональные "сказания".
- Что значит "бросай"?
- А то и значит! Скоро подыхать. А что ты в жизни знал?
- А ты? - спросил я глупо.
- На макулатуру, во всяком случае, - кивнул он на стеллажи, - судьбу свою не перевел. В жизни сочинил только один рассказ. И сразу понял.
- Что ты понял?
- Что нельзя на писанину живую жизнь переводить.
- А на что можно?
- Как на что? Ну, друг, даешь… Где твой видак?
- На работе видак.
- Служебный?
- Да.
- А дома?
- Не держу.
- А как же ты порнуху смотришь?
- Сама на меня смотрит, - не мог не усмехнуться я на искреннее изумление сивоусового Лавруши. - По пути на работу и обратно. Мы в Праге, друг. Порностолице мира…
- Скучно живешь. Ну, давай допивать… Где феферонки?
Вечером выдал им наличных и отправил в эротический театр. Эго было рядом.
Налево и до угла, где перед ярко освещенным входом роскошная крутая лестница.
В моем же доме. Но гости не дошли. Вместо этого занесло их за реку в Бубенеч, откуда обратно притащились только к рассвету, разбудив звонками по домофону весь подъезд, жену, жиличку-журналистку и, наконец, меня…
Перед уходом на работу жена сообщила, что в квартире - как в рабочем общежитии… Вонь!
- Не знаю, - пришел я в смущение… - Вроде изолировал.
Но жена смотрела жестко:
- Как-нибудь постарайся избавиться от них. Вторую ночь не выдержу.
- Неудобно. Все же он…
- Да! Двадцать пять лет тому назад.
- Двадцать шесть…
- Четверть века. За которые мы превратились в то, во что мы превратились.
А друг твой к тому же спятил. Вот именно! Полностью сошел с ума на сексуальной почве. Неужели ты не видишь, что перед тобой клинический маньяк?
Я только хмыкнул.
Может, и замечал, но видеть - не хотел.
К завтраку из дальней своей комнаты вышла жиличка. Ей предстояло собеседование в серьезной газете. Лавруша заговорил с ней, но очень быстро. Лихорадочно. Словаков чехи понимают, я же почти не въезжал. Хотя тема очевидна. Пытался склонить. Девица была здоровой кобылой выше всех нас ростом. Готовила себя к экстремальной журналистике в горячих точках, поэтому не краснела, отвечая на том же похабном языке. Но когда стала поворачиваться к газовой плите, Лавруша сделал жест, который я не уловил и осознал, только услышав, как было ему вмазано по здоровенной его руке. Дурашливо он начал обдувать ударенное место…
Невероятно. При мне! В моем же доме…
Неужели права жена?
Он сделал попытку увязаться за нашей жиличкой в город, но кончилось тем, что, выкурив все, чем я располагал, решил проводить своего скандинава - несмотря на то, что к нему охладел и даже раза два назвал евреем. Возможно, потому что в бедняге ожил инстинкт самосохранения. Как-то сумев не отдать концы после сильного алкогольного отравления, теперь молодой ученый просто дрожал, так торопился прочь - на первый же поезд за пределы этого безумия.
В дверях Лавруша повернулся животом и крякнул:
- Д-друг… На пачку б сигарет?
Включив Оиаке, я меланхолично сводил на нет осточертевших монстров, громыхая при этом на всю квартиру. Даже не сразу услышал телефон…
Чешка, конечно, настучала. К тому времени все они прошли курс по sexual harassment.
Жена была в ярости:
- Девочка в истерике! Как мог ты допустить?
- Не понимал я!
- Как - не понимал?
- Я же не чех. И даже не словак.
- A body language? Неужели не видишь, как заряжен он агрессией? Чтобы к моему приходу духа не было. Если будет, сразу же уйду.
- Куда?
- Мое дело!
В одной руке Лавруша держал банку холопеньес, в другой крышечку и перчик, откусанной половиной которого орально наслаждался.