У каждой профессии свои традиции и законы. Морской волк, океанский бродяга, от пупка до колен поросший ракушками и водорослями, в миг вскочит с постели марсельской красотки, едва услышит призывный гудок своего парохода. Пожарный без колебаний выскочит из-за стола, за которым гасил пожар души крепким горючим, лишь грянет звонок тревоги.
Что поделаешь, мы - мужчины - люди чести и долга. У нас делу время, потехе - час. Потому для настоящего журналиста вызов Главного редактора - это и гудок корабля и сигнал пожарной тревоги одновременно.
Раз кличет Главный, трезвый скачи на одной ноге, если пьян - скребись в дверь коготком и входи на полусогнутых. Главное - старайся не дышать с нахальной прямотой, а вот в глаза гляди прямо и пристально.
Наш Главный - Константин Игнатьевич Зернов - был человеком особого закала и скроен из особого материала. В дни, когда статую Великого вождя, учителя всех трудящихся, друга детей и физкультурников товарища Сталина в нашем городе трактором сдернули с высокого пьедестала, Костя глухо запил. Неделю не появлялся на работе, а когда вернулся, был худым и черным, будто всю жизнь до того жег древесный уголь.
Воспитанный в лучших традициях крутого большевизма, Главный всегда считал, что внушение начальника только тогда достигает желанной цели, когда ему с первых фраз удается нагнать на подчиненного страху. Искусство руководства требовало постоянного умения исхитряться и макать всех в воду пугающей неизвестности поглубже, и подольше держать там без воздуха и надежды его вовремя получить. А когда небо начинает казаться с овчинку, то и разговор бывает другим. Любому становится ясно: кто сверху, а кто снизу; кто начальник, а кто дурак. И уж знай выкручивайся и пляши, если ты внизу, чтобы еще разок не макнули…
Поэтому, открывая дверь редакторского кабинета, я уже понимал, как пойдет беседа, и заранее копил слюну, чтобы легче было проглатывать "бяку", которую мне приготовил шеф.
Едва я вошел и притворил дверь, Главный громко излил полную меру руководящего недовольства:
- Пишете всякую бодягу, а мне ваш бред читать надо. Вот возьму и врежу на всю катушку. Для общего развития!
- В чем дело, Кистинтин Игнатьевич? - исказив священное имя, спросил я с двояковыпуклым намерением. Во-первых, вроде бы и назвал Главного по имени-отчеству, но, во-вторых, назвал его Кистинтином, как называл до тех пор, когда Костя вдруг для нас всех стал Главным.
- Садись, - буркнул Зернов, явно учуяв двояковыпуклость моих слов. И его бас враз слинял до потертого баритона. - Что мне подсунул? Твоя виза? Ты читаешь, что тебе подают из отделов, или не глядя подмахиваешь в печать? Признавайся!
Он двумя пальчиками, как червяка, поднял над столом и брезгливо потряс четыре странички сколотой рукописи.
- Что Э Т О, я спрашиваю?
- Э Т О - фельетон, Кистинтин Игнатьевич. Субботний фельетон.
- Фельетон?! Вот накажу автора для тренировки разума, - вновь забурчал Главный, но теперь еще тише, так что баритон слинял на целую октаву. - И тебе влеплю, чтобы всякую хреноту не визировал.
Он поправил очки и, водя пальцем по листку, стал читать:
- "Дует - слово итальянское". Сдурели вы все, что ли? Я сам - деревенский: в сарае родился, в избе вырос. Кроме русского и матерного, других языков не знаю. А вот что такое "дует", понимаю с детства. Как такое объяснить?
- Там написано не "дует", а "дуэт".
- Что это такое? - спросил Главный и снял очки.
- Дуэт? Это когда поют двое.
- Тогда так и пишите: когда поют двое. Газета у нас не итальянская. Вам бы все простым людям мозги пудрить.
- Так то фельетон. И слово "дуэт" в нем обыграно.
- Обыграно? Значит, если обыграно, то можно тянуть в газету любую заграничную амораль? Вот, читай: "Известный путешественник Тур Хер-ей-дал ". Это же прямая нецензурщина! Прямая буржуазная порнография и загнивание! Какой Тур? Какой хер и кому он дал? Ты знаешь, что скажут читатели о такой публикации? Что подумают о нас в областном комитете нашей партии? Кто-нибудь из вас подумал о возможных последствиях?
Современный редакционный ниспровергатель авторитетов на моем месте хохотом бы изошел, а у меня дух перехватило. Субботний фельетон горел как свечка. Принцип редактирования у Главного формулировался предельно просто: лучше перебдеть, чем недобдеть. И Главный бдел. За день до того он снял кроссворд, в котором мужское имя требовало ответа из шести букв: "Никиша".
- Вы провокации оставьте при себе! - строго тогда выговорил Главный заведующему отделом культуры. Потом из-за плеча указал большим пальцем на портрет очередного вождя Коммунистической партии и Советского правительства Никифора Сергеевича Хрящева, висевший за его спиной. - Портретов не трожьте! В святцах кроме Никиши имен полно. Поняли?
Теперь ситуация складывалась еще хуже. К делу приплеталась "буржуазная амораль", а она на газетную полосу могла попасть только через бездыханное тело Главного.
Чтобы спасти фельетон - недоношенное дитя сатиры и легкого зубоскальства, я грудью бросился на его защиту.
- Там, насколько я помню, никто никому хер не давал. Четко написано: "Известный путешественникТур Хейердал ". Через Ивана краткого перед буквой "е".
Главный долго глядел на лист, отодвинув его от глаз подальше.
- Допустим, Иван краткий перед "е" имеется. Но зачем нам этот заграничный путешественник с такой сомнительной фамилией вообще? Херейдал! Надо же! Разве нет своих, отечественных? С фамилиями близкими и понятными советскому народу? Замени на Миклуху-Маклая.
- Заменим, - пообещал я и горестно вздохнул. - Хотя это не так просто. Автор дальше обыгрывает книгу Хейердала "Аку-Аку".
- Во-во, - встрепенулся Главный. - "Аку-Аку" тоже уберите. В жизни такой присказки не слыхал. Значит, она не наша. Если невтерпеж, обыграйте "ладушки-ладушки". Чем плохо? И никаких проявлений буржуазного космополитизма.
Будто свалив с плеч тяжелую ношу, Главный выпрямился, вздохнул со свистом, откинулся на спинку стула, потом указал на фельетон пальцем и спросил удовлетворенно:
- Кто автор-то?
- Луков. Сергей Елисеевич. Там же указано…
- Ну?! А я думал - Тургенев. Иван Сергеевич. - Главный съязвил и засмеялся довольно. - Пишет в полной уверенности, что все это - Н О В Ь. А я читаю и вижу, всего-навсего Д Ы М.
- Может вообще перестанем фельетоны давать? - спросил я со злостью. - Прикроем эту лавочку к чертовой матери! И без того фельетонистам сейчас несладко, а тут их и родной отец шпыняет!
"Родной отец" явно смягчился, но показать этого не рискнул.
- Кто вас шпыняет? - окрысился он. - Кто?! Ты не обобщай. И потом, учти, я тебя как своего зама ценю. За эрудицию и подход. А ты все время ерундицию демонстрируешь. Так я тебе прямо скажу: сиди и не рыпайся. Мое место тебе не по зубам. Не усидишь…
К многогранным суждениям Главного, которые рождались из ничего, я привык давно, как привыкаешь к ношению штанов и необходимости бриться каждое утро. Только поначалу, еще не изучив глубины всех извивов его мышления, порой цепенел в зябком недоумении. Потом постепенно удивляться перестал, решив, что именно в том, каков Зернов есть, заключена сермяжная правда нашего советского бытия. Музыка эпохи, если не сказать больше. Всё же из чистого любопытства спросил:
- Почему не усижу? У меня вроде бы сидало широкое.
- Не усидишь потому, что ты - Д У Б. - Главный сказал это так, словно резолюцию наложил. Откровение было столь неожиданным, что у меня отвисла челюсть.
- Ну-ну, поясни.
Главный понял, что его удар угодил мне в поддых, и расплылся в улыбке.
- Пора понимать, старик. Моя должность тебе не по размеру. Редактор партийной газеты - пост политический. Мне многое на свой страх и риск с учетом политической обстановки решать приходится. И всякий раз думаешь: то ли ровно тебе стоять и принцип выдерживать, то ли согнуться в самые что ни на есть три погибели. Любому положению тела в политике свой резон. К примеру, вовремя не согнешься - потом тебе вовек не дадут распрямиться. Потому что ты - Д У Б. У тебя в спину бревно заделано.
- Спасибо за откровенность, - сказал я успокоено. В таком смысле быть дубом, как мне казалось, совсем не грешно.
- Кушай на здоровье, - усмехаясь, присоветовал Главный. - Но в другой раз смекай: есть тебе резон со мной собачиться или нет его. Помни всегда: за мной ты как сверчок за печкой: и тепло, и песню петь можно. Я разве был когда-то против твоих песен? Нет. Вот и бунтуй под одеялом духовно. Проявляй эрудицию. Я всё стерплю. А вот без меня тебя на неделю не хватит: сгоришь без огня и дыма…
Досказать он не успел. В дверь постучали, и на пороге появился Лапшичкин.
- Я вам нужен, Константин Игнатьевич? В смысле, вы искали меня?
Здоровый спиртовой дух смерчем ворвался в унылую атмосферу редакторского кабинета. Главный втянул запах носом и поморщился.
- Из "Дуная"? В смысле, где тебя отыскали?
- Нет, я со съемки, - крайне настороженно сообщил Лапшичкин и поинтересовался: - В смысле, почему такой вопрос?
- Не перебрал?
- Что вы, Константин Игнатьевич! Как стеклышко! Готов выполнить любое ваше задание.
- Тогда садись. И слушайте оба внимательно.
Главный выдержал паузу, разглядывая нас так, словно видел впервые и еще не знал, стоит ли с нами доверительно говорить о деле или лучше умолчать о нем из-за здорового недоверия. Поскольку же выбора не было, он поборол сомнения.
- Учтите, товарищи, данный разговор - сугубый. Значит, здесь поговорили, а за дверью - молчок. Чтобы оба как рыба о паровоз…
- Ясно, - сказал я.
- Всё, Константин Игнатьевич, - как клятву произнес Лапшичкин. - Запечатлел и закрепил.