Когда мама говорила: "Она тебе никто", то это был суровый диагноз. Те годы, когда я набирала свой опыт уже вне семьи, я боролась с внедренной в меня иерархией. Я готовила себя к жизни, где буду любить людей более охватно, невзирая на глупости в виде "родственник - не родственник". Я была стихийным интернационалистом и космополитом, и мне казалось правильным дальних любить больше, чем ближних. Молодая дура думала, что она идет трудным человеколюбивым путем, а когда она, дура, спохватилась, то поняла, что самое трудное - любить близких. Они, как никто, исхитряются своими словами и делами подорвать твою любовь к ним. Откуда было знать, что путь через раздражение и возмущение и есть путь испытания любви. Новозеландец, папуас или мужик из соседнего подъезда сроду не раздражит тебя так, как родной брат или сестра.
К моменту чаепития у Риммы я была практически свободна и от категоричности мамы, и от собственной необъятной любви к людям. Я была никто по отношению к очень многим старым привязанностям. Но Митя и Фаля… Это не подлежало селекции и саднило.
И вошь в голову была запущена.
Я вспоминала приезды Фали к нам с сыном, ее всегда встречали радушно, мальчика ласкали, но бабушка в эти приезды всегда была несколько другой, чем обычно. Собственно, я знаю как бы двух бабушек: бабушка как она есть и та, что бывала, когда приезжала Фаля. Эта вторая ходила со втянутым животом, глаз ее был цепким, она снимала косынку, которую вообще-то не снимала никогда, завязывая ее узлом на затылке, - тут же, при Фале, она ходила простоволосая, время от времени быстрой рукой проводила круглым гребешком по волосам, но не до самого конца, а оставляя гребешок где-то по дороге в спутанности серебряных кудрей. И еще бабушка в "дни Фали" не прибегала, как у нас принято, к красному словцу "ридной мовы". В доме стоял высокий стиль русского языка.
- Будь любезна, убери за собой, - говорила она мне.
Потом Фаля уезжала, а бабушка закрывала ставни в комнате и ложилась на диван, прикрыв за собой двери. Почему-то я боялась этих ее уходов от нас всех. Я норовила заглянуть в комнату и слышала оттуда тихое:
- Геть!
Вчера она мне сказала: "Иди вон!" "Геть" - это дело на поправку, это уже нормальная температура и выход из кризиса.
Когда я окончила школу и во весь могучий рост встал вопрос, куда ехать учиться дальше, возникла идея - не поехать ли мне в Ростов к Фале? Бабушка сняла косынку, провела до упора гребешком и сказала:
- Нет.
Потом, через много лет, я пересеклась с Фалей. Она приехала одна, без сына, который отдыхал где-то в Анапе. Как выяснилось, Фаля засобиралась замуж за преподавателя техникума, вдовца.
- Дети есть? - спросила бабушка.
- Нету, - ответила Фаля.
- Слава тебе, Господи, - сказала бабушка и широко перекрестилась.
- Ну зачем же так? - обиделась Фаля. - Я ничего против детей не имею. Я могла бы выйти и на детей.
- Никому не надо чужое горе, - сказала - теперь уже - мама. - Так что на самом деле слава Богу, что без детей.
Вечером Фаля подошла ко мне в палисадник, села напротив на чурбачок. У нее было спокойное лицо, нервный тик за все эти годы прошел, и я уже не помнила, на правильном ли месте стоит у нее уголок рта. Мне нравилась ее прическа - гладкие, зачесанные на прямой пробор волосы сзади были затянуты красивым узлом.
- Как бежит время, - сказала Фаля. - Ежику уже семнадцать. Ты уже, извини, баба… А еще недавно была черной, как галка, девчонкой в цыпках…
- Да не было у меня цыпок, - смеюсь я. - Это у Шурки были.
- Тебя Митя очень любил, - сказала она. - Даже девочку хотел… Из-за тебя…
У меня сжалось сердце. Я этого не знала.
- Расскажите, как он умер, - попросила я, - я толком так и не знаю.
- Не хочу, - ответила Фаля. - Не хочу о смерти… - Она отвернулась и стала смотреть куда-то в сторону, я посмотрела, куда, - ничего там не было, дощатая стенка угольного сарая. Давным-давно он горел, и, когда я смотрела на него, в ноздрях возникал запах того пожара. Я думаю о материальности памяти. Я уже не та девочка, что отрицает дух, я уже продвинулась в этом направлении; конечно, сознание вполне еще сумеречное, но нет-нет, а что-то начинает мигать. Ведь пожар был когда! Я же смотрю на уже старые новые доски, а в носу у меня щиплет!
- Лучше Мити я не знала человека, - говорю я Фале. Она резко поворачивается ко мне. И мы смотрим глаза в глаза.
Есть что-то в пересечении наших взглядов, есть. Но разве это можно продать или купить? Или предъявить как свидетельство? Мы обе бурно выдыхаем это необъяснимое нечто. И даже как бы радуемся, что мы тут и что во дворе пахнет жареными синенькими.
С Фалей связан стремительный, невозможный по возрасту бег мамы по улице от дома. Потом она плетется назад, в руке у нее головной платок, она прижимает его к носу, и он у нее уже весь кровавый, но мама довольна: сосуд - благодарение Богу - лопнул в носу.
- Это даже полезно, - говорит она мне. - У меня есть знакомая гипертоничка, так она просит мужа, когда у нее болит голова, дать ей по морде. Лопается сосуд в носу, и давление в голове уменьшается. Запомни это на будущее.
При чем тут Фаля? А при том, что она забыла свою косметичку, и мама хотела догнать ее на автобусной остановке.
- Она привезла мне сильное лекарство, неудобно не взять, - говорит мама. Потом открывает заслонку печки. Заполошенно, не понимая, за что им такое, горят разноцветные таблетки. - А косметичка ей пригодится. Польская…
Занавес…
Сегодня у меня уже началось будущее, о котором меня предупреждала мама.
- Можешь мне дать по морде в профилактических целях? - спрашиваю я у мужа. Он начинает криком кричать (а так смирный) о моей темноте, темноте моего рода (он знает эту историю с неизвестной и чужой теткой из маминой жизни), он начинает листать справочник, где у него уже десять лет записан телефон специалиста по сосудам и всему сопутствующему, мы входим в хороший ступор, и я горстями глотаю разноцветную (чтоб ей сгореть!) химию, через час тупею, чуманею, мне всo - всo равно, и из вязкого равнодушия выползает тонкая, изящная змея. Она тычется в меня своей красивой головкой и шипит: "По морде было бы лучше, дорогая моя… Зачем ты вышла за этого чистоплюя, который не может это сделать? Помнишь, у тебя был знакомый горняк? Он еще хотел тебя пристрелить, когда ты от него вильнула. Ты помнишь его карабин?"
Поскреби чуток семейные истории, открой старый шкаф, вывезенный на дачу и уже там давно пребывающий не в комнате, а в сарае, открой створку - и тебе на голову свалится карабин ли, скелет ли… Одним словом, в чем-то мы вполне англичане.
Вернувшись от Риммы, я, что называется, взяла себе в голову Митю и его смерть. Мне как раз предстояла поездка в Ростов на серебряную свадьбу Шуры.
На этой свадьбе тогда круто замешались один криминальный и два любовных сюжета. Про один я как-то уже рассказывала - это когда сватья увела свата на глазах гуляющего народа. Два сюжета пребывают в анабиозе.
Но тогда у меня была другая цель. Фаля. Она тоже должна была быть на свадьбе вместе с Ежиком и его женой. Сестра, сидючи над ведерной кастрюлей, в которую нервно шлепалась толстая, неэкономно снятая картофельная кожура, рассказывала:
- Я ее в гробу видела, эту свадьбу. Чему радоваться? Что у меня за всю жизнь нет ни одной вещи, которая для меня, понимаешь, сделана, для меня лично…
- У меня тоже нет, - говорю я ей.
- Не перебивай, - кричит она. - При чем тут ты? Это же моя свадьба! Это же я подвожу итоги. На своей подведешь свои. Я бы сроду не пошла на эти траты, но родня, будь она проклята. Сволочи, помнят срок. У этой Фальки все записано - кто, когда и с кем. Там и твой срок есть…
- Знаешь, - говорю я, - мне бы хотелось съездить на могилу Мити.
Сестра распахивает на меня свои огромные глазищи. Серо-зеленые, с желтой подпалиной, на голубоватом яблоке. Всю жизнь они тревожны и прекрасны. Я не знаю глаз более нервных и возбуждающих… Хотя кого возбуждать? Меня? Так меня возбуждает даже косынка на ее бигудях - такой от нее ко мне идет ток. И не берите в голову дурное. Это вибрации верхних чакр, они идут поверх голов, а потому моя красавица и умница сестра дожила до своей серебряной свадьбы как бы вне мужского рода, который весь с вибрациями низкими и грубыми. Ах, Господи ты мой, ты сам-то мужчина? Можешь ли ты понять несовершенство слепленного тобой человека? Ты понимаешь, как нам трудно с ним? Конечно, Господи, у тебя есть оправдание. Ты на нем учился творению, а нас ты лепил уже с некоторым опытом. И мы - если настаивать на ребре - все-таки сделаны из культурной материи. Ты же старался делать ребра? Ты их гнул, сгибал? Но Адам у тебя не получился, и не вали с больной головы на здоровую. Змей просто мимо шел…
- Ты помнишь этот слух, - говорю я сестре, - что Фаля отравила Митю?
- А ты помнишь Митю? - отвечает мне сестра. - Ты помнишь, какой он был?
- Замечательный! - кричу я. - Он был замечательный.
- Еще бы! Потаскун всех времен и народов.
Одним словом, идти на могилу Мити сестра отказалась. А вот Фаля радостно согласилась.
Могила была что надо. Ухоженная, с белоснежным надгробием, с провисающими чугунными цепями. Летний сад, а не могила. Тут росли не случайные одуванчики, а высокой породы цветы, и трава была выстрижена ровненько по всему периметру, а вокруг лавочки хорошего дерева лежал нежный песок, такой чистый и промытый, как будто он не русский песок с ближнего карьера, а песок-иностранец.
Одним словом, придраться не к чему.
- Я его очень любила, - сказала я Фале.
- Его любили дети, собаки и женщины, - засмеялась Фаля.