Она сверлила меня и сверлила своим острым и злым глазом, а я думала: может, она права? "В войне, - говаривал покойный Лев Николаевич Гумилев, - побеждает тот, кто умеет спать на земле". Тогда, действительно, нежности ни к чему… Для нас ведь война - дело святое. "Як попереду танцювать", - сказала бы моя бабушка.
Вот и пятьдесят метров вафли были куплены Шурой не просто так… На случай… А случай у нас один - война, а потом разруха. И где-то есть уже наша могилка - могилка неизвестной мне девочки Лии. Ее кровь перетекла в нашу, война стала как бы семейным горем. Самое время подрубливать полотенца, самое время…
- Я же говорила тебе: не вмешивайся. - Шура перекусывает нитку. - Пусть все идет само собой.
А само собой было так. Я встретила на улице Митю.
- Митя! - закричала я, а мальчик, естественно, не обернулся. - Господи! Егор, - поправилась я.
Он остановился и смотрел на меня виновато-рассерженно.
- Тетя! - сказал он. - Мы тогда так нехорошо от вас ушли, вы, наверное, беспокоились…
- Да ладно, - ответила я. - Прошло-проехало… Егор! Гоша… - И я замолчала.
В общем, меня это не касалось. Из времени, в котором я учила слова, что за все про все в ответе, я выпала. Именно с моей стороны у времени был рваный край, куда следом за мной вываливались все мои бебехи - где они теперь? Зачем же я лезу со своим "надо так и эдак"? В каком еще под- или надпространстве я потом очухаюсь?
Я знаю, как выглядит несовпадение во времени. Моя дочь щелкает пальцами то слева плеча, то справа. "Мама! - говорит она. - Смотри сюда! Ты где?" - "Я тут, доченька!" - "Ты не тут!" В каком-то кино видела, как приводят в чувство потерявшего сознание. Значит, и я выгляжу так.
Что мне сказать мальчику, которого я дернула за рукав? Какие такие советы я могу дать и можно ли вообще давать советы, если у тебя их не спрашивают? Мы ведь живем совсем в другой эпохе, страна советов была до того.
- Я просто рада тебя видеть, - сказала я. - Лена тебе говорила, как мы встретились на почте?
- На почте, - повторил Митя. - А что она делала на почте?
- Митя! - воскликнула я. - А что делают на почте?
- Много чего… - ответил он. - Она звонила в Москву?
- Митя! - начинаю я.
- Да перестаньте вы называть меня Митей! - кричит он. - Не знаю я вашего Митю! Меня другой дед воспитал, а про этого остались одни анекдоты, и они мне не в кайф. От него, как я знаю, всем было плохо, а вы - Митя! Митя! Оскорбительно даже!
- Господи! - теряюсь я. - О чем ты говоришь? Это лучший человек, которого я знаю. Лучший в нашем роду, и я просто была счастлива увидеть, как вы похожи. Но ты, конечно, извини, Егор, у тебя свое имя… Это у меня непроизвольно…
Он смотрит на меня оторопело.
Еще бы! Наворотила слов. Лучший в роду. Вот он сейчас спросит - чем? Конечно, я объясню… Что, я не знаю чем?
Я ему скажу: "Взять за себя чужую беременную мог только Митя. Он всегда брал порченое… Прикинь на себя его костюм".
Но я молчу. Мне стыдно слов, которые я придумала. Во-первых, я ничего подобного не знаю за Митей. Во-вторых, обозвать беременную порченой - срам, в-третьих, "примерь костюм" - гадость и пошлость вообще. Это из того скарба, который я потеряла, вываливаясь из времени.
- Мне о нем никто ничего не рассказывал, кроме того, что он был бабник и трус. От войны прятался, а бабушка, между прочим, прошла почти всю, и ее хорошо поколошматило. Вы меня извините, тетя, но я бегу.
- Иди, Е-гор, - сказала я. - И-ди.
- Так тебе и надо, - сказала Шура. - Сидит в тебе этот проклятущий ген семьи - во все лапами, лапами…
- Что я сделала? Что? - кричала я.
- Ты всю жизнь ставишь на божничку этого придурочного дядю Митю. Сообрази, за что?! За то, что он ни одной своей бабе не принес счастья? Что всегда брал, что плохо лежит? А плохо лежали девки с изъяном, несчастные… Порченые…
Вот оно - вдругорядь за последний час выскочило это слово. Как будто, не распрямившись толком в моей глотке, оно наконец нашло другую, поподатливей, и выпорхнуло, хлопая мокрыми крыльями.
- Мне в нем это как раз нравилось, - сказала я. - Кто еще мог одарить обделенную? Пожалеть некрасивую? Я, например, сроду бы не смогла…
- Вот именно.
И тут до меня дошло. Шура… Ведь Шура любила калеку, Шура… Так и вижу этот новенький штатив на бричке. Митя, где ты был тогда? Где ты сейчас?
- Прости, Шура, - сказала я. - Я не права. Действительно, не мое это дело.
- А! - спокойно ответила Шура. - Ты вспомнила Марка. Его звали Марк. Так я ничего о нем и не знаю. Сейчас вот сама без ноги… Очень о нем думается. И на сердце так хорошо, хорошо, как в раннем детстве. Но это только из большого далека видно… Как было хорошо. А тогда - не дай Бог! И до сих пор не знаю - это правильно, что я выжила, или нет?
- Грех говоришь, - плачу я. И ухожу проверять воду.
Вечером с Шуриным мужем мы трясем на улице половики: это задание Шуры, она не верит в пылесос. Мама моя не верила в стиральную машину и до последнего дня своего кипятила белье в цинковом баке, терла его на доске, а перед глажкой накручивала простыни на палку, "рубель", и стучала ими по столу так, что в буфете вызванивали чашечки и рюмочки и, бывало, валились, хрупкие, набок, не приемля такой силы труда.
Во что-то не верю и я…
На обратной дороге Шурин муж говорит мне сквозь толщу половика на его плече:
- Шура думает плохую мысль… Узнай, какую…
- Наоборот, - отвечаю я, - она мне сказала, что вспоминает детство и ей от этого хорошо.
- Не верь, - говорит он. - Не верь. Она думает, что я ей не тот муж.
- Господи! - смеюсь я. - Думаешь, я иногда о своем не думаю так же? Или он обо мне? Мысли, ведь они - пришли-ушли. А по жизни мы уже давно одно целое.
- Узнай, - говорит несчастный, открывая дверь. - Узнай.
- Он нервничает, - сказала я Шуре, - боится твоих мыслей.
- Еще бы! - ответила. - Мысли для него - НЛО.
- Нет! - кричит Левон, входя в комнату. - Нет! Думаешь, я не хочу сесть и додумать все до конца? Думаешь, в моей голове нет вопросов? Думаешь, там же нет ответов? И думаешь, я не смог бы сплести из них парочку? Но нельзя… Нельзя создавать головой страшное…
Я вижу - на беспристрастном Шурином лице тенью проскакивает интерес. Она подымает на мужа свои удивительные глаза, а тот уже жмется в дверном проеме, норовя исчезнуть, провалиться от взгляда женщины, которую боготворит, а слова сказать не смеет. Сколько лет вместе - и не смеет. Потому как думает, что нет и не может быть слов вровень с тем, что он чувствует, а тут еще этот все-таки чужой язык, эти фразы, которые так плохо слепляются и так стыдно разваливаются на глазах.
- Левон! - говорит Шура. - Звонили Бибиковы. Просили отвезти шифер на дачу. Помоги, дорогой!
Левон делает какие-то странные движения: то ли хочет допрыгнуть до притолоки, то ли сорвать к чертовой матери, то ли расширить пространство и простор проема, а потом и преодолеть его. С какими-то непонятными армянскими горловыми звуками он выскакивает из квартиры.
- Не смей опровергать, - говорю я Шуре, - но тебе везет в любви.
На следующий день мы с Левоном возили Шуру в больницу: ей меняли гипс. Я смотрела, как распеленали синюю, мятую, какую-то неживую ногу, почему-то думалось плохое: о свойстве человека отмирать частями. Умереть ногой. Ухом. Локтем. Сердцем. Душой. Думалось печально о самой себе. Знаю ли я, чем мертва сама? Что во мне давно не фурычит? И способна ли я буду осознать собственное отмирание? Одним словом, мысленно я подкрадывалась к идее мгновенной смерти как большому благу, чем умирание частями, даже если это единственный способ продолжения жизни, тысячу раз проклятой и от этого еще более божественной.
На обратной дороге Шура сказала, что, пожалуй, мне пора возвращаться, а то Николай (мой муж) на нее затаится.
Я сказала, что возьму обратный билет на пятницу.
Был вторник.
Удивительная сила слова! Стоило только назвать день - пятница - и я ощутила запах своего дома, звук его телефонного звонка, услышала в трубке слегка раздраженный голос дочери: "Ну и что? Ты утолила родственный зуд?" Гадости она говорит, как правило, с порога. Потом лапочка лапочкой, а сначала - непременный укус. Такой у нее способ защиты. Как она это называет - прайвести?
Помогая Шуре войти в квартиру, усаживая ее в кресло, я уже отсутствовала в ее доме и в этом городе. Я наполнялась "собой", и было радостно возвращаться к надоевшему, вдруг оборотившемуся главным.
- Уже уехала? - насмешливо спросила Шура.
- От тебя не скроешься, - засмеялась я.
Это был очень тихий вторник.
А в среду утром я поехала за билетами и встала в очередь. Он меня оттолкнул у самого окошка. Я напрочь забыла его имя. Я помнила, что один раз он сидел у меня на полу, а другой раз маячил на фоне зеленого вагона. Он не видел меня, он сдавал билет на поезд и кричал. Я дернула его за рукав, и какое-то время мы бездарно и тупо смотрели друг на друга.
- А! - сказал он. - Извините. Я не знал, что вы тоже сдаете билет.
- Я покупаю, - засмеялась я.
- А как же похороны? - спросил он.
- Какие похороны? - не поняла я и даже еще не испугалась самого слова.
- Егора, - как-то грубо ответил мальчик, и я вспомнила, что его зовут Сергей. Теперь мне оставалось понять, кто же такой Егор. Не Митя же… Это бы я уже знала. Плохие новости дошли бы сразу. Значит, это неизвестный мне Егор. Теперь это модное имя.