Я поразилась Митиной молодости на портрете. Наверное, это случилось от потрясения старостью женщины, от сравнения, наконец, с собственной уже неюно-стью. Митя был на портрете лукав, как будто предвидел этот мой приход через время.
- Как ваше отчество? - спросила я.
- Меня зовут Любой, - ответила женщина. - Отчество я сроду не носила.
- Я помню, как вы приезжали к нам с Митей, - сказала я. - Бабушка ходила к вам в дождь ночью.
- Откупалась, - ответила Люба.
- Вы можете мне это рассказать? - спросила я.
- А что рассказывать? Ваша бабушка сказала, что вернулась с фронта его жена контуженая. А я, мол, кровь с молоком. И найду другого.
- Понятно, - улыбнулась я. Делался упор на основополагающую Митину черту. - А что было потом?
- А потом она его отравила.
Я сказала ей, что моя сестра Шура осуждает меня за то, что вторгаюсь в прошлое, что живая жизнь, по ее мнению, не любит, когда возвращаются назад и перекапывают ее русло.
- Я с ней согласна, - ответила Люба.
Она говорила глядя через мое плечо, как будто именно за мной стоял ее собеседник, ему, не мне, предназначались странные движения пальцев, мелкие, изящные, будто она перебирала ноты на округлом инструменте, лежащем у нее на коленях.
- …Это сейчас автобус, - говорила она. - А тогда ехали на "кукушке". И пешком. Он только приедет - и сразу надо обратно. Мы иногда с ним прямо на приступах в хату любились… Не было времени, чтоб в доме и как у людей.
…Я его далеко провожала…
…Иногда мы с ним сворачивали в кусточки и любились уже на каменной земле. Видите? - Люба в одну секунду подняла кофту, повернулась, и я увидела под лифчиком кривой, плохо зашитый шрам. - Это я напоролась на стекло. Митю посадила на машину, сама иду, а с меня кровь кап-кап… Зашла к Вале, нашей медсестре, она увидела, как закричит…
Я ее успокоила, сказала, что живучая и боли не боюсь. Она мне скобки поставила, у нее остались от коровы, когда та распорахала проволокой себе вымя…
…Хорошо зажило, быстро, правда, спину сильно стянуло, и я стала дергаться… Мне все время хотелось кожу спрямить…
…Но ничего… Привыкла…
…Митя, правда, когда увидел, просто зашелся. У него случился испуг на "если бы…". Ну не случилось же…
…С тех пор я брала с собой в поле одеяльце, оно и сейчас живое. Не могу выкинуть. Оно пахнет Митей и ржаным холодком.
…А может, это мне кажется? Митя особенно пах. Он курил хорошие папиросы, "Казбек". И пах хорошо. Чистой водой… Знаешь, - страстно сказала она собеседнику за моим плечом, - знаешь…
Меня всю как бы размазали по стеклу, лишив формы и содержания. Я ведь не умею говорить на такие темы, в моем лексиконе просто не было слов про это. Но в меня впивались слова о ржаном Митином холодке, о запахе чистой воды, все это смущало не фактом существования, а фактом говорения. Женщина же торопилась вспоминать Митю страстно, подробно. Чувственно… И лицо у нее при этом было странное - напряженное, дрожащее… Она как бы была в той лесополосе, посаженной державным повелением против ветров, а оказалось, для греха… Для греха!
Люба все говорила, и я не могла уйти. Сколько это могло продолжаться - ее воспоминание и мое нетерпеливое смущение.
Я остановила ее:
- Извините, Люба…
- А… а… а… - последним звуком кончилась женщина. - А… а… а… На чем она себя перекусила?
- Извините, - повторила я. - Меня, наверное, потеряли…
Одним словом, я бежала суетно, стараясь не зацепить ее глазом. Когда ненароком зацепила, передо мной стояла старая, заплетенная морщинами старуха, играющая на округлом инструменте.
Зара зажала меня своим большим горячим телом в уголке летней кухни.
- Ну? - спросила она.
- Узнала некоторые натуралистические подробности. Все-таки, - сказала я с чувством, - даже подруге я такого не скажу!
Зара выпустила меня из жарких объятий, и в этом ее отпускании я ощутила презрение. Меня это царапнуло. "Мясниковское сестринство, - подумала я. - Они заодно просто по факту прописки".
Ведь Зара мне нравилась, мне хотелось, чтоб я ей тоже… А она меня, считай, оттолкнула.
Шура же упорно меня ни о чем не спрашивала.
Когда уезжали, Люба стояла на крыльце, от него бежала желтая дорожка песка, и я подумала, что песок не такая уж редкость на этой земле, даже если он чисто вымыт.
Я не собиралась больше встречаться с Фалей, но она сама пришла на вокзал меня проводить. Вручила донской джентльменский набор. Бутылочку "Пухляковского", рыбца и домашнее варенье из райских яблок. Это было мило с ее стороны, но смутило: я ведь к ней приходила без гостинцев и даже прощаться не собиралась, ан на тебе… Получалось, она - щедрее…
- Жаль, - сказала я, - что я так и не увидела Ежика.
Фаля промолчала.
Время стремительно ссыпалось в одну ему известную щель. Так работает грохот, отделяя мелкое от крупного, одновременно подтачивая большое. Смысл грохота - спустить к чертовой матери все и затихнуть в пустоте. Я замечаю собственное трясение, знаю, к чему это - к выходу, выходу! Великое бессилие быть перед могуществом кануть…
Умерла жаркая Зара. Шура подумала-подумала и оставила себе Зарин дом. Теперь туда ходил рейсовый автобус, Зарино подворье обозвали "дачей". Шура написала: "Приезжай! Так завязался виноград, что в августе не будем знать, куда его девать". Я сумела вырваться только в сентябре…
Эта женщина, Люба, поди, совсем, совсем старуха, если вообще жива. Да и Фаля тоже. Сестра никогда о ней не писала, да я никогда и не спрашивала… Ежик… Уже вполне пожилой господин… И нахлынуло это старое, далекое, все в запахах и вкусе, как вчерашнее. А живее всех живых - Митя…
"Митя! - говорю ему я. - Я уже старше тебя почти вдвое! Как тебе эта хохма?" - "Не бери, птица, в башку, - смеется он. - Вся жизнь - сплошная кажимость…"
Все придумываю… Все… Что я вообще могу знать о Мите истинного? Но, видимо, это свойство породы - заронить в душу другого семечко, и уже этот другой холит и нежит это чужое в себе диво. Митя во мне высадил сад.
Пала ли я в кого семечком? Проросла ли?
Шура прямо с вокзала повезла меня в деревню.
- В городе все равно нет воды. Набираем ванну с ночи, так и живем.
Шура в моих глазах изменяется скачками. Кажется, совсем недавно я ее видела светлой седоватой шатенкой. Сейчас она седая полностью и, что называется, с вызовом. С вызовом тем, кто колготится с краской и пергидролью. Мне она нравится в этом своем вызове; интересно, знает ли она, догадывается, как я ее люблю? Она скажет на это: "Я стараюсь без этого обойтись. Нежность - скоропортящийся продукт. Мы - сестры. Это не любовь, это судьба".
В доме Зары остался ее дух. Я сказала это Шуре.
- Вот несчастье, - ответила она, - я держу в доме сквозняк, держу!
- Да нет же! - кричу я. - Я не о запахе. Я о духе.
- Я человек неверующий, - отвечает Шура. - А запах есть. Пахнет старой армянкой. И ничего тут не поделаешь. Внедрилось в стены. Нужен капитальный ремонт. Но ты знаешь, откуда у моего руки растут…
Наискосок, на месте Любиного домишки, двухэтажный кирпичный бастион. Спросить?
- А эта… Люба… Что с ней?
Шура пожимает плечами:
- Понятия не имею.
Вижу, что врет. Но я только с поезда, я только переступила порог, для меня стоит целое блюдо оглушительно пахнущей "Изабеллы". Я чуманею от одного натюрморта.
- Как там Фаля? - спрашиваю я, но это уже после обеда, когда нет сил двигаться, как не было их отказаться от вкуснот, и надо встать и идти куда-нибудь, идти, чтоб победить в себе то, чего больше всего хочется, - лежать и лежать.
- Я у тебя спросила про Фалю, - лениво повторяю я.
- Да ну ее, - машет рукой Шура. - Старая ведьма. Просила тебя зайти.
Только на второй день пошла я прогуляться к дому-бастиону. Румяная молодайка с откровенным деревенским любопытством тут же возникла у калитки.
- Ищете кого или так? - спросила она, жадно ощупывая мой неказистый, но неместный наряд. - Эта юбка у вас китайская? Они говнисто шьют, но материя без химии…
Нечего стесняться задавать вопросы, и я задаю:
- На этом месте когда-то жила моя знакомая. Люба Юрченко.
- Она уже давно умерла, мы подворье оформляли как ничейное… У нее ж ни родни, никого…
- А где ее похоронили?
- На кладбище, где ж еще? Не в мавзолее же… На дальнем склоне. Но точно я не знаю. Что на дальнем - знаю… Армянка покойная к ней ходила, а потом криком кричала за свои больные ноги. Это ж сначала вниз, а потом вверх. У нас же не жгут, всех в землю… Прямо горе… Людям же строиться хочется, а места нету. Все захватили мертвые.
- Это у нас-то места нет? - засмеялась я.
- Получается! - вскрикнула молодайка. - Стоймя бы уж ставили покойников, как евреи… Или, на крайность, сидьмя… А то ж навытяжку… В длину… Это ж большой получается метраж.
Румяная женщина… Просто прелесть… Русская красавица… Наше достояние… Ну что ей на все это сказать?
- Спасибо, - говоря я. - Я схожу на кладбище.
- Убедитесь сами! - кричит она мне вслед. - Убедитесь!
Я с трудом нашла могилу Любы; собственно, я не нашла и уже уходила, но шли мужики-копатели, поддатые, добрые, они и показали место. И даже сказали какие-то слова, что, мол, вполне хорошая была старуха, ну, с легким прибабахом, так кто сейчас без него? Нормальных нет - ваще!