Плясали кришнаиты, экстрасенсы с экрана лечили цирроз, и взрослые, здоровые на голову люди несли остатки кубышек в "МММ". Советское воспитание не позволяло усвоить тот факт, что тебя могут обмануть. Слишком громкое, пионерское было слово. Тогда появилось "кинуть". Кратко, энергично и без интеллигентской рефлексии. Кинули – и молодцы. И – концы в воду. Или в бетон.
В маленьком городке под Питером, где жил дед, новые времена тоже дали о себе знать. Закрылся продуктовый магазин, где издавна чахли морская капуста и хлеб-кирпич, единый по форме и содержанию. На месте продуктов возникло разноголосое торжище, с пестрым барахлом, знойными феями с китайских полотенец, косметикой, куртками из кожзама, книжками, джинсами, самопальными значками.
Торговали приезжие, черные, как жуки, или их женщины – все, как одна блондинки, с крупными пористыми носами и угольными глазами. Торговали залетные – улыбчивые молдаване, основательные хохлы. Торговали свои – дед узнал бывшую завмагом, слесаря Миху, бухгалтершу завода, где проработал без малого сорок лет…
Пресса, которой дед привык доверять, писала странные вещи. Ольга зареклась возить отцу новые газеты. Как-то ему попался выпуск "СПИД-инфо", с грудастой теткой на фоне летающей тарелки. Дед справедливо считал себя человеком современным. Не отгораживался возмущением от внешнего мира. Познавал новые реалии – как они есть.
Сжавшись, Ольга, следила, как он читает. На стуле, посреди кухни, под самой лампой. В роговых очках с веревочкой, чтоб не потерять. Читает про Ленина, восставшего из Мавзолея, про каннибализм в доме престарелых, про секс-исповедь певицы Барби… Так же вдумчиво и основательно, как, Ольга помнила с детства, на этом же самом месте, читал отец "Правду", и "Труд", и зачитывал выдержки вслух для них с мамой…
"СПИД-инфо" пошла на растопку.
В городке закрылся завод, рассыпавшись на мелкие лавочки. А тридцатилетний долгострой – крепкий кирпичный каркас – неожиданно обрел владельца, и высокий забор скрыл от глаз любопытных будущий особняк на берегу.
Накрылся кинотеатр. А вместо киношки образовался кабак. Там-то и случился милицейский дедов бенефис.
Конечно, нельзя сказать, что это был его первый привод в милицию. Было, было: в шальной довоенной юности, в дурмане ленинградских окраин. Случались стычки с охтинской шпаной, и добрые драки на танцах за светлые косы какой-нибудь девочки Лели…
– Я, Колька, я Моховской! – говорил дед в запале, если случалось ему с кем-то поспорить.
А тут шел дед из магазина и заметил, что кинотеатр исчез. Увидел новую вывеску: "Кафе". Решил исследовать.
Вошел, огляделся. Красиво: музыка, гладкие столики, строй разноцветных бутылок в баре. Несколько человек у стойки. Дед подошел. Дождался своей очереди и стал делать заказ. Как положено. Сто грамм, чего уж там, и – закусить. Улыбнулась ему продавщица, и тут…
Чья-то туша заслонила обзор. Трещал костюм на накачанных мышцах. Пальцы-сосиски легли на дедово плечо и отодвинули.
– Девочка, организуй-ка мне быстренько, – обратился амбал к продавщице.
Деда оттеснили из очереди.
– Представляешь, дочь, какой-то сопляк, – рассказывал он, – я его раза в четыре старше. Морда, главное – во! – показал дед двумя руками.
– Минуточку, – каркнул дед и выставил локоть.
Браток с веселым изумлением заглянул подмышку, откуда донесся голос, сказал примирительно:
– Усохни, плесень, – и повернулся обратно.
– Минуточку, – повторил дед, но мордоворот его проигнорировал.
Деда. Проигнорировал.
Колька с Моховой умел правильно оценивать весовые категории. Поэтому поднял стоявшую у столика табуретку. Новенькую, крепкую. С железными ножками.
– Минуточку, – последний раз предупредил он.
Примерился, как следует, и – применил.
По назначению, благо промахнуться было невозможно. Табуретка обрушилась на круглую пиджачную спину. Кабанья туша на секунду застыла и развернулась к деду.
Спас его милицейский патруль. В этом плюс маленьких городов: все на виду и милиции ехать не долго. Дебоширов скрутили и отправили в отделение. В обезьяннике они просидел до самого вечера.
– Дед, милый, – говорил ему моложавый майор, похожий на внучкиного мужа, – я прошу тебя. Ну, пожалуйста. Не связывайся ты с этими. Побереги себя-то!
– Он же без очереди, – горячился дед, – наглый! И отмахивается, как от мухи!
Майор посмотрел на встрепанный дедов чуб, сухонькие плечи, вздернутый воинственно подбородок и вздохнул. Подписал бумаги и произнес так строго, как только сумел:
– Николай Николаевич. Я вас предупредил! Еще раз поймаю – посажу на пятнадцать суток! Вы меня поняли?!
– Такие дела, дочка, – заключил дед.
Ольга помолчала.
– Пап… я даже не знаю, как реагировать, – сказала она. – То ли ругать тебя, то ли – гордиться. В семьдесят восемь попасть в милицию за хулиганство… это – круто, пап. Только, пап. Я тебя прошу. Я тебя очень прошу, как тот майор. Ну, не связывайся ты с ними. Ничего ты им не докажешь. А мы… – тут Ольгу осенило.
– Знаешь, давай так. Вот отметим твои восемьдесят, а потом – делай, что хочешь: хоть в драку, хоть на столах танцевать. Договорились?
Дед кивнул.
Он был похож на школьника, получившего от учителя обидную, но справедливую двойку.
***
– Оля, ты только не волнуйся… – открывший дверь старичок был обеспокоен и смущен одновременно.
– Михал Нилыч, что? – привычно заныло под ребрами, и Ольга опустилась на стул.
– Папа заболел…
Дед лежал на диване под пледом. Его лоб, высокий, в продольных морщинах, был сухой и горячий.
Не привыкать. Как действовать, Ольга знала. Моментально включился "режим ноль три". Градусник. Давление. Микстура. Горло. Теплые носки. Проветрить и натопить. Поставить бульон, разложить на блюдце таблетки и инструкцию огромными буквами, когда и какую пить.
Дед послушно наблюдал, шевелил губами, объясняя беззвучно, как так все у него получилось. Его виски покрылись бисером испарины.
Михал Нилыч, дедов друг и конфидент, все это время суетился вокруг. Предлагал сбегать в аптеку, или в магазин, или покараулить бульон на плите, или притащить дрова из сарая. Мешал, конечно, но не спорить же Ольге со стариком. Наконец, не выдержала, всучила ему книжку Джека Лондона и велела читать деду. Вслух. Старичок покорно открыл страницу.
Нилыч по сравнению с дедом был салагой. Всего-то семьдесят, мальчишка. Крошечного роста, невысокой Ольге по плечо, с мягкими чертами лица и вечной извинительной улыбкой. Ольгин внук звал его "Милыч", совмещая в одном слове имя, отчество и черты характера. Безотказный и обходительный, в этот раз он казался еще суетливее, чем обычно. Ольга заподозрила неладное.
И, когда, наконец, все стало по местам, разгорелась печка, забулькал на плите обед, заблестел протертый пол, а дед задремал, задышав спокойно и ровно, Ольга налила себе и Нилычу чаю из самовара, прикрыла дверь к отцу в комнату и сказала твердо:
– А теперь, дядь Миша, колись!
Дедок замямлил, забегал глазами, но Ольга была неумолима:
– Рассказывай! Что вы опять натворили?
– Да что там натворили, Олечка, – видишь, какое дело… Простыл вот Николай Николаич, переохладился…
– Переохладился – где? – уточнила Ольга. – Брюки мокрые висят – раз, куртка – два. В канаву, что ли, упал?
– Не в канаву, Олечка, – Нилыч помялся, – тут, понимаешь, какая история вышла, – начал он.
– Рассказывай, – вздохнула она.
И Нилыч рассказал.
Что случается в городе в начале весны, когда сбросит панцирь Нева, и тает, съедается солнцем снег, а меж грязи, луж и зубодробительных крапин льда на газонах вспыхнут первые огоньки мать-и-мачехи? Когда ветер разносит вопли котов, и дрейфуют, как мазаевы зайцы, на льдинах по Ладоге бесшабашные рыбаки?
Кто приходит в Питер весной? Правильно. Рыбка-корюшка.
Нилыч прискакал к деду с утра. Передвигался он шустро. Выпили чаю, поболтали за жизнь.
– Николаич, – заметил друг. – На Механическом корюшку продавали. Дорогая, зараза. Может, это, скинемся? Возьмем килограммчик? Много ли нам надо, на двоих-то?
– Почем? – дед оживился. Услышал сумму, переспросил: – Сколько?! – Выматерился. – Они там что, совсем уже?!
– Ну, нет так нет, – прошамкал Нилыч. – Обойдемся. Делов-то. Я вот сальца прикупил…
– Погодь, – дед решительно встал. – Накормлю я тебя корюшкой. От пуза! Где только он у меня… – и двинул в сарай на поиски, бормоча и вполголоса ругаясь.
Нилыч ждал, беспокойно ерзая на стуле.
– Вот, – дед ввалился обратно.
В руках он держал здоровенный рыболовный сачок. Длинное, без малого три метра, древко венчало широкое, в обхват, кольцо, на которое была натянута плотная сетка.
– Я рыбак! – грозно сказал дед. – Рыбак, понял?! С какой стати мы будем платить такие деньжищи, если можем спокойно пойти и наловить сами?
– Дык, Николаич, я не умею, – обеспокоился Нилыч.
– То-же-мне, – презрительно усмехнулся дед. Эта реплика была у него крайней степенью пренебрежения, – то-же-мне, – повторил он.
Нилыч на стуле, казалось, стал еще меньше.
– Ладно, – сжалился дед. – Я тебя научу. Ты будешь на берегу стоять, а я покажу, как надо.
Сказано-сделано. Ольга многое бы отдала, чтоб своими глазами увидеть эту картину. Впереди шел отец. В болотных сапогах, с гигантским сачком через плечо, в ярко-оранжевом рыбацком плаще поверх теплой куртки, с неизменной беломориной в зубах, прямым носом и дальнозорким взглядом похожий на хищную птицу.