Он вдруг мотает головой, вырывается, и бежит обратно в палату. Через окно видно, как он кладет машину в кроватку, девочка хватает игрушку, и, поглощенная новой забавой, тут же забывает о его существовании.
Парень выходит, смотрит упрямо и отвергает протянутую руку. Идет один.
Они уходят. Девочка остается в аквариуме, и ее мирок вновь замыкается, впустив блестящую игрушку и отрезав все остальное, ставшее вдруг ненужным и лишним.
Они уходят. Так тихо, что слышно, как скрипит под ногами снег.
Муравейник
– А теперь они держат меня за ноздри, – сказала Ира.
– Как это? – удивилась я.
– Ну, представь быка с кольцом в носу. Куда его за это кольцо дернут, туда он и идет.
– А ты-то здесь причем? Ты же не бык. И кто такие они?
– А все! – она махнула рукой, – мама. Сестра. Работа.
Я не видела ее с прошлого лета. Это же обычное дело – жить в соседних домах и встречаться раз в год. Она изменилась. Повзрослела, что ли? Короткие волосы, обычно взлохмаченные, были причесаны гладко и аккуратно. Это сразу добавило ей лет шесть или семь. Вместо джинсов и шузов на толстой подошве – каблуки и брючный костюм. Была Ирка, бесшабашная, своя в доску, стала – офисная мышь, каких легион.
Мы сидели с ней во дворе на скамейке.
– А ты изменилась, – я кивнула на костюм, – я б тебя не узнала. За ум взялась?
– Мимикрия, – сказала она и поморщилась.
Она стала тоньше за этот год и как будто бы выше. Во взгляде, движениях, в том, как скоро пальцы вытянули из пачки сигарету, чудилось новое, незнакомое. Суетливое.
– А как же походы-байдарки? – спросила я, – прошла любовь?
Она посмотрела и спросила:
– Помнишь, на Малуксе в прошлом году?..
Я кивнула. Ира меня туда затащила. Ненавижу рюкзаки и палатки, но чертов город так меня к тому времени вымотал, что я согласилась.
Это был поход к месту силы, как объяснила она. Собиралась компания человек десять, и командовал нами Палыч – бородатый дядька лет пятидесяти, маленький, смуглый и поджарый, не то контактер, не то экстрасенс. Гуру, короче.
Мы долго и тряско ползли в электричке, затем нудно пылили пешком, потом, сидя на поваленном дереве, наблюдали, как Палыч что-то выколдовывает своими гнутыми рейками.
Дальше был костер, комары и гитара – все, как положено. Кроме, разве что, странного запрета на алкоголь до поры.
Ближе к вечеру Палыч решил устроить сеанс групповой медитации. Долго гонял нас между сосен по склону, шершавому от хвои, наконец, велел лечь и закрыть глаза.
– Муравейник помнишь? – уточнила Ира.
Так назывался этот транс. Гуру рассказывал, как мы, легкие, будто пушинки, скользим вместе с облаками, потом плывем по реке… приближаемся к муравейнику и смотрим на насекомых…
– Частично, – призналась я. – До муравейника не дотянула – вырубилась и продрыхла весь сеанс черной и белой магии.
– Повезло, – Ирка вздохнула, – а я, блин, все помню. Как сейчас.
Темные глаза, нервные жесты делали ее похожей на дикую птицу. Или не птицу?
– Мне так понравилось! – продолжала она, – вдруг стало получаться все, что он говорил: и лететь, и видеть. А раньше никогда не выходило. Я тогда подумала – наконец-то! что-то открывается, и будет теперь не так, иначе… я видела этих муравьев, и стала маленькой, как они…
Ее блестящие волосы облегали голову, будто панцирь.
– Те, что крупные, были со страшными жвалами. А маленькие обязательно что-то тащили: хвоинку, ягоду, или, несколько сразу, гусеницу. Она еще шевелилась… брр, – ее передернуло.
– Кошмарная муравьиная самка… от одного вида тошно. А мне нравилось!
Резко очерченные скулы и тонкие, подвижные брови над черными глазами. Нет, не птица. Скорей, насекомое.
– Вот ведь, – огорчилась я, – сколько интересного, оказывается, пропустила. Дрыхла как сурок. Может быть, даже храпела.
Она не улыбнулась, продолжала:
– А потом он сказал: – Выходим. На свет, на поверхность. Я стала подниматься, летела этими лабиринтами, видела ниши, в которые были впечатаны омерзительные яйца, и желтый свет дробился на огоньки в фасеточных круглых глазах. Они шевелились, скрипели хитином, а я летела к вершине, и под куполом видела открытый свод, с клочком неба, с бахромой веток по краям…
Ира замолчала.
А я вспомнила. Как кто-то потряс меня за плечо, я проснулась и увидела, что ребята уже расходятся. И только Палыч колдует над Ирой, делая пассы вокруг ее головы.
А она сидит неподвижно, почти так, как сейчас.
Кто-то потянул меня прочь, к костру, мы ушли пить вино, а потом появились и эти двое. Вечер покатился в ночь, а утром все уехали в город. И с той поездки до сих пор мы с Ирой не пересекались.
– Над тобой еще Палыч руками махал…
– Голова разболелась адски, – она отвечала рассеяно, думая о своем.
– И что это ты вдруг вспомнила?
– Ничего, – она пожала плечами, – просто я так и осталась. Там.
– Где?
– Внутри.
Пористый земляной пол, утоптанный тысячей ног. Похожий на мощеную мостовую, только вместо сглаженных круглых камней – острые грани светлых кристаллов. Слепые коридоры и тупики. Неожиданные патерны, провалы на несколько уровней вниз, вертикальные шахты воздуховодов. Желтоватые отблески в выпуклых мозаичных глазах. Повороты, подъемы…
И свет. Голубой, неяркий, надежный. В гостях хорошо, дома лучше? Небесный проем все шире, и запахи, новые, вместо земли и пронзительной кислятины: кожи, нагретой на солнце, свежести от воды, дыма. Еще чуть-чуть, и…
– Купол закрылся, – она рассказывала, не открывая глаз. Будто опять была там.
– Я почти успела. Я видела, как они это делают. Мелкими, мизерными штрихами, словно мусор сыплют на паутину… песчинками-камушками, иголками-листьями, ветками, травой… – она говорила тихо и быстро, будто бредила:
– Но очень скоро, скоро и споро, моментально, прямо на глазах… затянуло, закрыло, будто заштриховало – сперва карандашами, потом – углем. И – тупик. Тупик, понимаешь?
Ира смотрела на меня.
Я молчала. Наверно, это было правильным, потому что она продолжила:
– Голова поболела и прошла. Я возвращалась домой на метро…
Пробираясь сквозь жвала турникетов, словно впервые, разглядывала черные тоннели со змеями кабелей, синие гусеницы поездов с отложенными внутри людскими личинками, вслушивалась в хитиновый скрип башмаков.
– Но самое главное, появилось новое. Чувство. Что постоянно опаздываю. Словно сотни маленьких губ шептали в ухо:– торопись! торопись! Торопись!..
Она, которая все время бежала из города, теперь могла существовать только здесь.
Устроилась на постоянную работу. Ее девизом всегда было "трать последние деньги, не бойся, будут еще".
Никогда не волновалась из-за финансов: то позирует в Мухе, то в Тихвине помогает реставраторам, а то вдруг случайно добудет партию заводных медведей и продает в переходе Рыбацкого…
– А мне вдруг стало казаться, что еще ничего не сделано. Во сне снились эскалаторы, да и сейчас… Они летят то вверх, то вниз, все быстрее, и меняют направление, и надо перескакивать, успевать. Пригибать голову, если свод, подпрыгнуть, если лавина…
Старые знакомые удивлялись: Ирка, и вдруг взялась за ум? А новые – не верили, что Ирина когда-то могла болтаться без дела.
Родные смотрели с подозрением: очередная блажь? Потом пригляделись и выдохнули: наконец-то!
– Во сне бегу, просыпаюсь – опять бегу, а рядом – такие же, серенькие и суетливые. И знаешь, понимаешь, что ты не одна, но от этого почему-то еще страшнее. Вот мои раньше не знали, что я – такая, как они, и не трогали. Думали, что я другая. А теперь поняли. Взяли за ноздри, и крутят, как захотят…
– И опять нет просвета. Как там: закрыло небо, сперва паутиной затянуло, потом хламом засыпало… и еще город, мосты, машины, дождь этот вечный…
Ира провела рукой по лицу и будто очнулась:
– Ладно, заболтались мы что-то, – сказала она. – Рада была тебя повидать, – и поднялась, надевая очки. – Да, кстати! Если понадобится надежное турагентство, обращайся!
Она улыбнулась, и я увидела, как блики заплясали на фасеточных стеклах ее очков.
Лунные узелки
Черная повязка давила на глаза. Лежать на спине было неудобно. И зачем я сюда пришла, досадливо думала Татьяна. Три тысячи рублей. Да и не в них даже дело. От раздражения не спасало ни журчание музыки, ни мягкий бас психоаналитика.
Проблемы, по большому счету, не было. Насочиняла ерунды. Поддалась на уговоры, и вот теперь лежи и болтай впустую.
– Вы очень хорошо рассказываете, – прозвучало из темноты.
Она чувствовала себя собакой Павлова: специалист отрабатывал на ней, как по нотам, все приемы, о которых упоминалось в популярной литературе.
Если бы Юрка знал, что я тут лежу, думала Татьяна. Жена у психолога – диагноз мужу…
Они даже не поругались. Просто опять случился тягучий, выматывающий силы разговор ни о чем. Никто не кричал. Так, рассуждали. Друг о друге. Об отношениях. Отстраненно, как о чужих. Но чем дальше, тем выше, по кирпичику, вставала стенка. А после засыпали спиной друг к другу и не могли отделаться от липкой обиды.
И что самое гадкое, в таком настроении Юрка отправился в рейс.
Мысли плыли, как сонные рыбы. Но желание говорить в пустоту пропало. Доктор, чувствуя ее неуверенность, предупредил, что во время сеанса может возникнуть сопротивление, и с этим чувством надо работать. Басок успокаивал, и если бы не поза, которую Таня ненавидела, она непременно бы задремала.