А Костик не испугался Они шли через очередной двор, Катя пыталась скорее съесть мороженое из стаканчика, которое слишком быстро таяло на жаре и от того опасно кренилось набок, норовя шлепнуться самым лакомым куском под ноги, поэтому отвлеклась и не заметила, как к ним подгреб какой-то пьяный – невнятно что-то говорил, и даже – ужас! – тянул к Костику свою руку, грязную, дрожащую, отвратительную Катя увидела это в последний момент, вздрогнула, так что все-таки уронила мороженое… И вдруг увидела, что Костик улыбается и нисколько не выказывает отвращения.
Алкаш хотел узнать, который час, Костик ответил ему, тот все не хотел отвязываться, лепетал что-то, и тогда Костик ласково потрепал его по плечу:
– Давай, держись!
Тот не успокоился, еще и пожал Костику руку, лепеча уже что-то одобрительное, а потом удовлетворенно кивнул и пошел своей дорогой
– Ты что так испугалась?
Она стояла растерянная и испуганная, держа в руке размякший липкий стаканчик, из которого выпало все мороженое, и тут ей стало ужасно стыдно.
Ужасно стыдно было потому, что он, неправославный и некрещеный Костик, видел в этом пьянице человека, а она, православная девочка из воцерковленной семьи, даже не подумала, что вот это существо, которое одним своим видом портит прекрасный солнечный день, тоже человек, не хуже тебя, Катя, он тоже человек, а не какая-то грязь и мерзость, мимо которой нужно бежать, не дыша, чтобы не запачкаться А Костик, Костик даже похлопал его по плечу, даже руку ему пожал, даже приободрил его, потерявшего человеческий облик, потому что он видел этот облик, а Катя – нет, не видела она ничего. Она умела только видеть врагов, здесь она была виртуозом А любить – это такие высоты, извините, нам до них расти и расти, сначала надо соблюсти устав, ходить в правильной юбке и правильном платке, искоренить все грехи, стяжать непрестанную молитву, достичь смирения, а уже потом, потом мы будем говорить о любви. Как учил отец Митрофан? Сначала научитесь соблюдать хотя бы заповеди Ветхого Завета, а потом уже будете замахиваться на Новый. Сначала не блуди, не укради, почитай отца и мать. И только потом возлюби ближнего своего?. Так что о любви поговорим потом, может быть. И осторожно Общо Прописными истинами Чтобы не дай Бог никакой отсебятины! Потому что это такое эфемерное понятие – любовь, что сразу отдает какими-то протестантами, баптистами или как их там? Как бы в ересь не впасть. Нет, нет, нам – аскеза, нам – чем суровее, тем лучше, батюшка не должен быть ласковым, улыбаются всем только американцы и сектанты, хотят привлечь, а мы с суровыми лицами, но зато правильные, зато на верном пути – мы никого не привлекаем, нам это не надо, у нас трудно и тяжко, пусть знают наших! Мы – истинные христиане. Наша вера – правая, так что сам придешь, если Бог приведет, зачем все эти сопли, улыбки, сироп? Царствие Небесное нудится Постами, правилом, хождением в храм и самоуничижением на исповеди, постоянным повторением "я, грешный и недостойный", искоренением в себе ростков инакомыслия, ереси, своеволия Страданием, в конце концов! Кто тут забыл о главном – о страдании? Какие улыбки вы еще хотите увидеть?
И до любви ли тут, извините?
А еще тут вроде кто-то кого-то собирался просвещать светом Истины…
Ну-ну.
III
Вернувшиеся с дачи родители не обнаружили ни внезапной беременности, ни следов грязного соблазнения, но страхи их никуда не делись: дома они увидели совсем другую Катю и не знали уже, что думать. За каких-то два месяца она изменилась, она неожиданно и очень сильно выросла внутренне, и не заметить этого было нельзя
Она изменилась и внешне Из зеркала на нее стала смотреть незнакомая, веселая, счастливая и даже… красивая девушка: так сияли ее глаза, такой свет пробивался изнутри, что она просто не могла себя узнать.
"Я не жил прежде!" – смело могла сказать Катя вслед за Болконским, вспоминалось про старый дуб, который еще мог расцвести, но тут, скорее, подходил другой образ – Костик пришел и разбудил спящую царевну, разбил хрустальный гроб, коснулся теплыми губами бескровных уст, вливал настойчиво, по капельке, жизнь в это бесчувственное тело – и она ожила, она проснулась, открыла глаза, потянулась и поняла: в ней бушует нешуточная сила, и эта сила сейчас прорвется наружу и сметет все на своем пути
Как же все-таки чудесно – свобода Как это упоительно – свобода
Она теперь прямо смаковала это удовольствие – когда просыпалась рано утром в воскресенье от шума в коридоре, слушала, как все собираются в храм, как сонные и недовольные ходят из комнаты в ванную и обратно ее брат и сестра, как прикрикивает на них и сердится из-за медленных сборов мама, а она, Катя, лежит тут в тепле, под одеялом, на уютно и удобно подмятой под голову подушке, и сейчас она будет спать дальше, а потом они с Костиком пойдут гулять. Она вспоминала сквозь приятную дрему то, что уже было не с ней, – как невыспавшаяся, разбитая, томящаяся всем телом она вот так же вставала по утрам, чувствуя легкую тошноту от недосыпа, брела в ванную, чистила зубы, слушала, как ее сердито подгоняет мама – ванная нужна всем, ты тут не одна в квартире, давай быстрее; как готова была всю жизнь ехать на метро или на машине, лишь бы только не приезжать, лишь бы только не стоять, томясь, не переживать кошмар исповеди; как ждала конца службы, а потом, после всего ехала домой, где последний выходной – воскресный день – неумолимо шел к концу, потраченный на скучное и утомительное занятие, которое нужно было считать радостью и счастьем
Но теперь, лежа, уютно завернувшись в одеяло, Катя думала со счастливой улыбкой – это больше не про меня. Этого больше не будет никогда, никто и никогда больше не заставит ее делать то, чего она не хочет В груди радостно и сладко замирало от этого и, потянувшись, она засыпала снова, чтобы проснуться часов в десять, не спеша приготовить себе завтрак, попить кофе и начать прихорашиваться перед свиданьем.
Поначалу мама не могла с этим смириться Она заходила к Кате в комнату, будила ее: "Ты поедешь с нами в храм?" По привычке еще Катя не могла сказать резкое "нет", что-то сонно мямлила, мама настаивала, Катя говорила, что пойдет в храм возле дома. Мама не верила, шла на хитрость – засовывала Кате в сапог карандаш, чтобы потом проверить – ходила она или нет: если бы надевала сапоги, то карандаш бы вынула; Катю одновременно и смешили, и возмущали эти детские шпионские игры, когда мама торжествующе приносила сапог с карандашом как доказательство "прогула". Но в одно прекрасное утро Катя сказала твердо: "Нет, в храм я не пойду", мама чуть не плакала: "Если не ради себя, то ради Ани и Ильи, ты их соблазняешь!", но Кате уже было все равно, она открыла для себя это новое счастье – больше не ходить в храм, она позволила наконец себе признаться в этом – я не хочу
Она сказала маме твердо, что она, в конце концов, не виновата, что родилась старшей, и что имеет право прожить жизнь так, как хочет. Мама еще что-то говорила о том, что Бог сделал Катю старшей, Бог дал ей такую обязанность – отвечать за брата и сестру, что Бог послал ей духовника, отца Митрофана, послал ей с детства возможность стать православной, и Катя идет против Бога, против Бога идет сейчас!
Но остановить ее уже было нельзя Слушать она ничего не хотела. Да и не могла
В двадцать один год с ней случился "переходный возраст", тот самый, которым так пугали ее когда-то родители, выбор пути, неожиданное для самой себя отречение – а она-то, как и родители, думала, что все позади, что все пройдено давным-давно, и разве могли они ожидать, что удар будет нанесен так внезапно, воистину – "блюдите убо, како опасно ходите". Плохо они блюли
В какой-то момент Катя отчетливо поняла – выбора, который она откладывала на неопределенное "потом", не будет Выбор уже был сделан – там, на скамейке, в сквере возле храма, после разговора с отцом Митрофаном, или он был сделан еще раньше – в том году на Пасху. Когда она поняла – есть смерть, небо, дух, но я все-таки выбираю жизнь, землю, плоть Нельзя зависнуть посередине, как она всегда хотела, нельзя сидеть на двух стульях, удобной и пригодной для этого горизонтали нет – есть только неустойчивая вертикаль, можно только вверх, с усилием, преодолевая силу тяжести, тернистым путем, или вниз – радостно, легко, широкой дорогой, к грешникам с гитарой, весельем и вином – и чем дальше вниз, тем легче. Да, она падала вниз, но каким упоительным был этот полет!
Мама жаловалась по телефону тете Наташе, что Катя как будто в прелести, ничего не хочет слушать, достучаться невозможно, вздыхая, цитировала Евангелие: "Дочь моя жестоко беснуется", тетя Наташа утешала своим обычным "Бог вразумит" Но ей-то, как обычно, легко было утешать, у нее дети не отпали, так же прилежно ходили в храм, старший сын женился на воцерковленной православной девушке, средний хорошо учился, младшая дочь, правда, любила наряжаться, но в храм ходила исправно и пока ничего ужасного не натворила. Мама вздыхала, говорила – у всех дети как дети, у меня только такие, может, хоть Аня и Илья не отпадут; отныне Катино имя было внесено в молитву о заблудших, которую читали за отпавшего Митю, но Катю было уже не остановить.
Мама решилась на последний разговор, пыталась воззвать к разуму и сердцу дочери, показать, как она заблуждается, какая она эгоистка, как она разбивает сердце родителям, совращает Аню и Илью (малых сих!), но Катя сказала твердо то, о чем думала уже несколько дней, поэтому фраза получилась готовой и четкой: "Мама, даже если я ошибаюсь, разреши мне совершать собственные ошибки Даже Бог позволяет людям согрешать, не тащит к Себе силой, позволь и ты мне – жить так, как я хочу".
IV