- Он ведь не знает, что вы… живы… - Подумает - я привидение? - спрашивает Нора. - Теперь в привидения не верят, - то ли с сожалением, то ли с одобрением говорит старушка. - Но подготовить его к такой встрече надо. Сперва я зайду сама, потом позову вас. - Хорошо… - Хотя ждать Норе совсем не хочется. Старушка молчит, и Нора не решается спросить, далеко ли еще идти. - Да… - Будто не Норе, а самой себе говорит она. - Трудно человеку жить одному. Очень трудно. Особенно, если у него уже была семья… Норе опять становится жаль ее. Она хочет пообещать, что будет приходить. Но худые старушкины пальцы дотрагиваются до нее. - Здесь… - Она останавливается у кирпичного дома на углу. Дом совсем чужой. С магазином. Только окна магазина закрыты железными ставнями. И на двери решетка. - С правой ноги надо, с правой, - шепчет старушка. И сосредоточенно переступает порог подъезда. Лестница очень широкая. Но поднимаются они медленно. Старушка все оборачивается, будто хочет Норе что-то сказать. А может, это только кажется… Наконец они останавливаются у коричневой двери. Еле слышным шепотом-даже сердце у Норы бьется громче - старушка говорит: - Станьте в самый угол. Чтобы вас не увидели, когда откроют. Нора так прижимается к стене, будто хочет вдавиться в нее. Старушка поднимает дрожащую руку с красной ниткой на запястье к звонку. Зашлепали шаги. - Это пани Броня, моя приятельница. Ее дом разбомбили. - Кто там? - спрашивают из-за двери. - Это я, пани Броня. - Старушка очень старается, чтобы голос казался спокойным. Ее впускают. Дверь опять закрыта. Большая, обитая дерматином. Над ручкой дыра, круглая. Это от вынутого французского замка. Нора осторожно, на цыпочках подходит и заглядывает в нее. Передняя. Вешалка. Какие-то пальто. Шинель! Это папина!.. Нора уставилась, будто ждет, что шинель сейчас зашевелится, обернется… А за какой из этих дверей он сам? Что-то стукнуло. Нора отскакивает от двери и снова прижимается к стене. - Где она?! Папин голос! А ведь не помнила… Лицо, руки помнила, а голоса… Дверь открыта. Стоит. Это папа. "Мой папа", - твердит она себе, глядя на костыли. - Норенька! - Он заковылял к ней. Она бросилась к нему. Ткнулась в его щеку. Он! Так всегда пахла его кожа! А руки крепко обхватили ее и дрожат. - Норенька, дочуля!.. - Он ее никогда так не называл, и Норе хочется плакать. Она кусает губы, чтобы сдержаться. И не шевелится. Хотя костыль больно вдавился в плечо. - До свиданья, пан доктор, - раздается за его спиной дрожащий голос. - Куда вы, Ядвига Стефановна? - Отец поворачивается и отпускает Нору. Только рука на плече. Будто он боится, чтобы Нора тоже не ушла. - Куда вы? Побудьте с нами. Как странно просительно он говорит. Но это он, папа. - И я говорю, посидела бы. Только теперь Нора замечает вторую старушку. Наверно, она и есть пани Броня. - Не могу, пан доктор. Извините. - И протягивает свою худую руку. Отец целует ее. - Спасибо вам, Ядвига Стефановна. Большое спасибо. - Ничего, пожалуйста, до свиданья, - смущенно говорит она все подряд. Повернувшись к Норе, поспешно бормочет: - Пусть ничто не омрачает… - и торопливо выходит. - Спасибо! - кричит Нора вдогонку. - Большое спасибо! Ядвига Стефановна уже спустилась по лестнице… И пани Брони в передней нет. Здесь она и папа. Ее папа! На костылях… - Что же мы стоим? - спохватывается он. - Идем в комнату. Он неуклюже поворачивается. Сперва выступают костыли. Потом к ним переносится нога. Она одна. И брючина одна. Вторая наверху приколота булавками. Тапка тоже одна. Нора даже не сразу понимает, что она правая… Хочется зажмуриться, не видеть! Но глаза открыты. И смотрят, как нога, словно боясь отстать от костылей, спешит перепрыгнуть к ним. Комната совсем непохожа на их столовую. Стол другой. И буфет дома был меньше. Тахты не было. А здесь стоит даже детская кроватка, доверху напиханная подушками и одеялами. Санитарные носилки зачем-то прислонены к стене. - Садись… Сюда, здесь мягче, - показывает он на тахту. Но ей неловко садиться на чужую тахту, и она опускается на краешек стула. Зря. Папа сел на тахту. Если бы она была рядом, он опять положил бы руку ей на плечо. Хотя раньше, дома, не умел "показывать чувства". И над мамой подтрунивал, что она с Норой нежничает, как с маленькой… Очень жаль, что в передней, когда они стояли обнявшись, Ядвига Стефановна так быстро окликнула его. Теперь он сидит напротив. Смотрит на нее и улыбается растерянно-счастливый. Он тот же. Папа. Ее папа. Но костыли… - Садись сюда. Она быстро пересаживается на тахту. Его лицо… Только темнее стало или, может, осунулось? И мешки под глазами. Такие были у дедушки. Но папа же еще совсем не старый. Хотя уже немножко седой… - Как же ты… - И голос раньше не дрожал. - Как ты спаслась? Она хочет рассказать ему все, все. Как было страшно, когда не впускали, как она лежала в лесу, как бежала мимо тех трех повешенных. Но говорит совсем другое: - Меня прятали. А маму с бабушкой… Отец прижимает ее к себе. - Мама меня тогда спрятала в ванной. Потом, когда к нам должен был вселиться немецкий офицер, я ушла. Была у разных людей… - Она умолкает. Так рассказывала чужим. А ему… Он тоже молчит. - Я очень надеялся, что вас спасут… А когда вернулся… говорят - никого… Нельзя было. - Немцы устраивали облавы. - Мы это знали. Но я все равно не мог поверить. Когда освободили город, я еще лежал в госпитале, после ампутации. Написал вам… Потом писал маме на работу, тебе в школу. Каждый день отправлял письма. К твоей подруге Юдите… - Ее нет… - Знаю. Теперь я это уже знаю… А тогда ждал. Каждое утро. Почему-то казалось, что письмо принесут именно утром. К приходу почты брился. А в тумбочке лежал НЗ… Нора не знает, что такое НЗ, но не хочет его прерывать. …чтобы угостить товарищей по палате, когда получу от вас письмо. - Он умолкает. - Угостить не пришлось… Ответ получил от маминой сотрудницы. - Он теребит бахрому скатерти. - И если бы не… - отец осекается. И очень странно, даже почти испуганно смотрит на Нору. Она хочет погладить его руку, успокоить, но стесняется. - А меня сперва прятал мельник. Потом я лежала в лесу, в яме. Зато у Петронеле и у Стролисов было тепло… Он сжимает пальцы в кулак. Они, как и раньше, длинные, красивые. Мама говорила, что они как у прирожденного пианиста. А он шутил: "И хирургу такие не помешают". - И ты все это вынесла! - Иначе немцы бы расстреляли… - Да, да, понимаю. Но теперь это уже прошло. Мы тебя вылечим, откормим. - Меня лечить не надо! Я здорова. Он еле заметно улыбнулся. Наверно, вспомнил, как очень давно, когда Нора была маленькая, мама должна была первой попробовать Норины лекарства - не горькие ли. Только потом уж она… И то морщилась, хныкала… А папе ведь ногу! - Тебе было очень больно, когда… - и Нора показывает на его ногу. - Было. И не только больно… - Теперь больше не болит? - Нет. Только хирургом я уже не могу… Стоять надо. - Будешь детским врачом! Меня ведь лечил. Он опять старается улыбнуться. - Спасибо. Пока работаю терапевтом. А когда сделают протез, попытаюсь… Нора хочет ему сказать, что он опять будет таким, как раньше, и она тоже… Но молчит. Смотрит на его руки. На папины руки… Нашего дома нет. Даже не узнать… - А я узнала кусок стены из моей комнаты. С синими цветочками. - Ты их помнишь? - Конечно. Я и трещину на тротуаре узнала. - Какую трещину? - Извилистую. Как Немунас на карте. И парикмахерская напротив осталась. - Знаю. Это жена парикмахера мне говорила, что вас… всех. Сама видела, как ночью… погнали… - Она, наверно, видела маму с бабушкой. И подумала, что я тоже с ними… Он молчит. Только пальцы дрожат. Нора хочет положить на них руку. Сказать: "Папа".Чтобы он поднял голову, посмотрел на нее. Она о чем-нибудь спросит, будет с ним говорить. Чтобы часто повторять это слово - "папа". И сама будет слышать, как произносит его. Совсем как раньше, дома. Послышался резкий звонок. Отец почему-то растерялся. Она вскочила. Может, нехорошо, что они сидят в чужой комнате, а теперь пришли хозяева. - Сиди, сиди… - Он хочет еще что-то сказать. - Видишь ли… - Может, мне открыть? - Нет-нет, я сам… - Он поспешно разворачивается на костылях и с деревянным постукиванием выходит. - Мы колбасы принесли! - врывается звонкий детский голосок. - По мясным талонам давали. Шестьсот граммов колбасы за кило мяса, - рассказывает грудной, женский. - А у нас… - говорит папа. - Кто?! - В дверях появляется женщина. Высокая, в плаще. По голосу Нора думала - она ниже и полная… - Люба, - улыбается ей папа, - это Нора… Вернулась… Женщина смотрит на нее, будто не веря. - Пряталась… И вот… Она подходит. Обнимает ладонями Норину голову и целует в глаза. Улыбается. - Дети, поздоровайтесь! - Она быстро отворачивается к ним. Норе кажется - потому, что в глазах заблестели слезы. - Здравствуйте, тетя. - К Норе подходит маленькая девочка. А сзади стоит мальчик. Он старше. Почти такой, как Винцукас… - Здравствуйте, - говорит он совсем другим, чему Винцукаса, голосом. - Добрый день, - отвечает им Нора. Все молчат. Смотрят на нее. Наконец хозяйка поворачивается к папе. - Совсем такая, как ты рассказывал. "Ты"! У Норы внутри екнуло. - Но она же очень худая! - сокрушается папа. - Ничего, поправится! Главное, что жива! Все удивляются, что она жива… А ведь правда - жива! Норе опять стало весело. - Что ж, - улыбается хозяйка, - давайте на радостях ужинать. С колбасой и настоящим чаем! Сейчас поставлю. - Да-да, надо ужинать, - засуетился отец. Достал из буфета буханку хлеба. Даже не начатую! Поставил на стол сахарницу. Дома была другая, с серебряным ободочком. В этой лежит пачка сахарина. - Мы это выменяли на табак. - Отец, видно, заметил, что она удивилась. - Был день рождения… Даже очень голодная, когда представляла себе всякую еду - хлеб, котлеты, огурцы, - она про сахар ни разу не вспомнила. А оно было. Все время было: и когда она лежала в лесной яме, и когда, убежав от облавы, влетела в какую-то рощицу и всю ночь простояла, обняв ствол дерева, чтобы слиться с ним - может, так не заметят… Замерзла до боли в пальцах, в спине. А потом и сама одеревенела, будто срослась с этим деревом.