Такая жизнь, свободная от каких-либо обязательств, вполне устраивала парня. Имран выглядел старше своих семнадцати лет, и девушки верили ему, когда он бессовестно прибавлял себе годы. Он покорял их, как покоряли города бравые генералы, захватывая их в плен своими голубовато-зелёными с поволокой глазами, цепкий взгляд которых выдёргивал из толпы приглянувшуюся девушку и тут же обволакивал её выразительно-красноречивым туманом, сулившим если не любовь до гроба, то уж точно прелюдию к любви. И девушки расцветали ответным взглядом, и устанавливалась тут же между ними незримая миру связь, обещавшая вылиться в нечто волнующее и прекрасное.
Танюша, Валюша, Аллочка, Зиночка, Ларочка… Одна сменяла другую, и парня в одинаковой степени волновали и невинный флирт, и бурный роман, как правило, завершавшийся одинаково бурными слезами девушек, западавших на его голубовато-зелёные с поволокой глаза.
Отца он почти не знал. Смутно помнил поездки с ним в горы, отчётливее – в Железноводск, где их застала война, но с годами отцовское лицо расплывалось в его памяти, принимая нечёткие очертания. В доме имелись фотографии Ансара, сделанные знаменитым Абуладзе, где Ансар, одетый в черкеску или европейский костюм, выглядел в одинаковой степени импозантно и внушительно, чем вызывал трепет в душе своего сына, но отца, каким он был в жизни, он практически не помнил.
Отец был далеко, письма от него не приходили, и те воспитательные беседы, которые Айша неустанно вела с взрослеющим сыном, то и дело напоминая ему об отце и изо всех сил стараясь укрепить в его душе отцовский авторитет, способствовали тому, что авторитет укрепился, но… отец был далеко, письма от него не приходили… А свобода, сулящая развлечения, так заманчива!
Глава 2
Ансар вернулся ранним апрельским утром, когда все в доме ещё спали. Он не стал стучать в калитку, а присел на скамейку, стоявшую перед домом, и, вынув из кармана ватника мешочек с табаком, дрожащими пальцами набил им свою старую трубку. Пробегавшие мимо две уличные собаки, завидев незнакомого седобородого мужчину, который, глубоко затягиваясь, ждал чего-то, остановились чуть поодаль и, присев на задние лапы, выжидающе смотрели на него, пока он шарил в своём бауле в поисках чего-нибудь для них съедобного. Вынув краюху чёрного хлеба, он разломил её пополам и кинул в разные стороны, собаки радостно бросились каждая на свою и вгрызлись зубами в слегка зачерствевший хлеб, явно довольные удачным началом дня.
Просидев на скамейке около часа, Ансар поднялся, подошёл к воротам и, сделав глубокий вдох, постучал. Первой услышала стук Малика, чей чуткий сон был выработан ещё в горах, хотя и здесь нередко прибегали к ней рано утром расстроенные болезнями своих малышей мамы.
Накинув на плечи платок, девушка вышла во двор и поспешила к воротам, откуда доносился настойчивый стук, почему-то вдруг взволновавший её. Она откинула тяжёлый железный крючок и, охнув, отступила назад, а потом закричала так громко, что от крика её проснулся весь дом:
– Папа! Папа! Папочка мой родной! Ты вернулся! Папочка!
На крик уже бежали домочадцы, и через мгновение Ансара со всех сторон обступили Айша, и Шахри, и Малика, и какие-то ребята, в которых он не сразу узнал Имрана и Далгата.
Впервые за много лет тишина двора нарушилась радостными возгласами, восклицаниями и громким смехом.
Ансар, изменившийся и постаревший, но такой долгожданный и родной, стоял перед Айшей, которой никак не удавалось справиться с рыданиями – горестными и счастливыми одновременно.
В дом вернулся хозяин, и семья снова вместе, и все её страхи отступили куда-то, сменившись радужной надеждой на мирное и спокойное будущее.
* * *
О годах, проведённых в ссылке, Ансар почти не рассказывал. Не был готов. Он отогревался душой среди своих близких, которые наперебой все ухаживали за ним, предупреждая каждое его желание и радуясь тому, что делают это для него, для главы семьи.
Сам он, однако, никак не мог растормошить и разогреть свою душу. Горечь обиды не проходила, а в душе образовалась пустота, которую не могла заполнить даже радость возвращения.
Он вновь привыкал к своему дому и к своему месту во главе большого обеденного стола, привыкал к постоянному присутствию рядом Айши. Наконец, привыкал к своим детям, которые выросли без него, превратившись в почти уже взрослых людей. "Это вот Малика… А это – Имран…", – говорил он себе. Дочь очень походила на Айшу, а сын был точной копией его покойного отца Магомеда.
И мама, не дождавшись его возвращения, лежала теперь на старом буйнакском кладбище в ожидании, пока сын вернётся и подправит её покосившийся памятник из белого горного камня.
Каждый день к нему приходили люди – многочисленные родственники, соседи, друзья, чтобы поздравить с возвращением. Кого-то он узнавал сразу, а кого-то – с трудом, да и им не всегда удавалось скрыть своё удивление при виде его белой головы и рано проступивших морщин.
Он ощущал себя стариком, не чувствуя пока в себе сил заново учиться жить на свободе. Свобода была относительной, ибо по приезде ему было предписано сразу явиться в местное отделение милиции и встать там на учёт.
А потом случилось кое-что похуже. В том же отделении милиции Ансару сказали, что в течение двух лет он не имеет права на проживание в Буйнакске. Известие вызвало переполох и возмущение у домочадцев, после чего Шахри, надев свой любимый жемчужно-серый костюм с белой манишкой, сшитый в кремлёвском ателье в бытность её супругой государственного деятеля, и серые замшевые туфли на высоком каблуке, хранившиеся в картонной коробке в самом дальнем углу шифоньера, отправилась на железнодорожный вокзал, села в поезд, на котором прибыла в Махачкалу и направилась прямиком в здание правительства. Там, назвав свою фамилию, она потребовала, чтобы её принял сам руководитель республики Даниялов.
Её величественная осанка и уверенная речь произвели впечатление на начальника охраны, и женщину беспрепятственно пропустили в здание, по счастью, прежде ей незнакомое.
Какой именно разговор состоялся между Данияловым и ею, никто не знал, но, выйдя из кабинета с высоко поднятой головой, Шахри впервые за много лет ощутила, что она одержала пусть маленькую, но победу.
Во всяком случае, после её визита к руководителю республики вопрос о запрещении Ансару проживать в Буйнакске был снят.
Глава 3
Весна окончательно вступила в свои права, и буйнакские парки, скверы, сады и бульвары расцвели всей своей красой. Люди высыпали на улицы, и празднично-весеннее настроение широкой рекою разлилось по главной улице города, называвшейся теперь Ленинской, а ранее Сталинской, а ещё ранее Аргутинской. Название Аргутинской быстро забылось, Ленинской приживалось медленно, а вот Сталинская так и продолжала звучать в устах горожан. Но так или иначе, она всегда была полна людей, днём – школьниками и молодёжью, а вечером – почтенными и нарядными горожанами. Они прогуливались тут и там, с детьми и без них, парами и группами, семьями и компанией. Знакомые и незнакомые люди весело переговаривались, приветствуя друг друга, а доносившийся из городского сада шум военного духового оркестра ни в малой степени не нарушал этой весенней городской идиллии.
Было здесь много военных, от лейтенантов и до полковников. Последние, степенно прогуливаясь со своими семьями, кивали неторопливо и снисходительно молодым солдатам, неуверенно шагавшим небольшими группками по широким улицам пока ещё не очень хорошо знакомого им городка, то и дело отдавая честь старшему по званию.
Над всем этим весело шумели листвою тополя, число которых в городе уступало лишь количеству акаций с их душистым ароматом, наполнявшим своей прелестью всё пространство вокруг.
Весна пришла и в дом Ансара, и его роскошный сад расцвёл пуще прежнего, точно радовался возвращению хозяина.
Но душевное состояние Ансара было сильно угнетено тем, что он был лишён возможности трудоустроиться, ибо таких, как он, на работу не брали. Так называемый "волчий билет" был словно припаян к бывшим "зекам", лишая их права на труд в их собственной стране.
Айша, как могла, успокаивала мужа, призывая его не терять присутствия духа, а набраться терпения и продолжать искать работу. "Авось, кто-то не побоится да возьмёт тебя!" – говорила она Ансару, но таких смельчаков, увы, не находилось. Люди боялись или не хотели противостоять системе, которая, как каток, могла уничтожить любого, кто шёл против её законов.
Чтобы не терять времени даром, Ансар принялся за хозяйство, которое оказалось довольно запущенным за время его отсутствия. Большой дом, и сад, и двор нуждались в крепкой и рачительной хозяйской руке, и Ансар живо взялся за дело, благодаря чему стал постепенно приходить в себя.
Через широкое кухонное окно, выходившее в сад, Айша смотрела на мужа, сосредоточенно прививавшего деревья, и думала о том, как сильно он изменился. От прежнего Ансара почти ничего не осталось, и ей трудно было приспособиться к новому, суровому, малословному и неулыбчивому облику мужа.
Женщину одолевали грустные мысли. Ансар переменился и к ней тоже. Куда девалась его улыбка, с которой он прежде смотрел на неё? И он не говорил ей больше тех ласковых слов, которые произносил, бывало, когда они оставались одни. Он словно закрылся изнутри, издёрганный и весь какой-то… подозрительный. Два дня назад в их супружеской спальне он нанёс ей обиду, граничившую с оскорблением, от которой она до сих пор не отошла.
Глядя на неё в упор тяжёлым, недоверчивым взглядом, он вдруг спросил:
– Хочешь сказать, что у тебя никого не было все эти годы?
Сказал, как ударил. И от такой несправедливости женщину захлестнула небывалая обида, сменившаяся затем безграничным гневом.