Творилось действительно нечто страшное. Сотни людей попадали по оговору в жернова политических репрессий, и количество "врагов народа" увеличивалось в геометрической прогрессии. Людей забирали ночью, иногда ближе к рассвету, и они исчезали, без суда и следствия, оставляя своим близким лишь отчаянную и безумную надежду, которая, впрочем, быстро улетучивалась. "Расстрел", "измена Родине", "враг народа", "приговор тройки", "Сибирь" – все эти слова произносились пугливым шёпотом, и от их претворения в жизнь не был застрахован никто.
Доносительство превратилось в норму жизни. Прикрываясь лозунгами борьбы с врагами революции, люди доносили друг на друга, и спущенные сверху директивы находили ещё более активную поддержку на местах.
Репрессии не щадили никого, и достаточно было какой-нибудь брошенной вскользь и вполголоса фразы, чтобы незамедлительно были приняты самые жёсткие из мер.
И сейчас, сидя в уютном убранстве правительственной квартиры, обе женщины были охвачены страхом за своих мужей, понимая всю серьёзность появления этой самой газетной статьи.
Их страхи не были беспочвенными. Статья, появившаяся на первой полосе главной областной газеты, прямо обвиняла ряд партийных деятелей, включая Манапа, в политической неблагонадёжности и, более того, в буржуазном национализме. Обвинение было чрезвычайно серьёзным и породило бурю негодования со стороны местного партийного актива и ряда простых коммунистов. В адрес областного комитета партии полетели возмущённые письма, изобличающие "националистических бандитов и двурушников", среди которых назывался и Манап.
Вечером, после разговора с Ольгой, Шахри решила во что бы то ни стало поговорить с мужем, и, когда он, отказавшись от ужина, сел за письменный стол, она обратилась к нему напрямик:
– Прошу тебя, скажи мне, у тебя какие-то неприятности?
Помолчав, Манап ответил коротко:
– Да.
– Но… что происходит, ты можешь мне сказать?!
Он снова помедлил с ответом, а потом вдруг встал, подошёл к жене и, взяв её за плечи, взволнованно произнёс, глядя ей в глаза:
– Родная моя, запомни одно: что бы ни говорили обо мне, не верь и знай, что я всегда, всю свою жизнь был предан делу революции и делу партии!.. И ещё… – Он отвёл глаза в сторону. – Не хочу тебя пугать, но… ты должна быть готова… ко всему…
– Ко всему – к чему? – с замиранием сердца спросила Шахри.
– К… любому повороту событий… Ты должна быть сильной… и верить, что твой муж ни в чём не виноват… И сыну скажи, чтобы и он знал…
– Манап, ты меня пугаешь! Почему что-то должно случиться? Ты же не делаешь ничего плохого!
– И тем не менее… я… я… не могу всего говорить, тебе трудно будет это понять… но помни: я не виноват!
На следующий день республику потрясла новость об аресте Азиза Эмирбекова, а вместе с ним и его жены Ольги.
А ещё через день пришли за Манапом. Его забрали прямо из рабочего кабинета и тут же отвезли в тюрьму. Поскольку квартира и имущество были казёнными, Шахри было просто приказано убираться вон.
Идти было некуда. С маленьким сынишкой и чемоданом, куда успела побросать кое-что из вещей, она покинула здание, много лет служившее ей домом, и, пройдя несколько шагов, остановилась, не в силах двигаться. Верная Полина, шедшая рядом и готовая идти со своей хозяйкой хоть на край света, то и дело утирала слёзы, повторяя вполголоса, как заклинание:
– Ах ты, Господи, да что же это такое делается, а?
С того самого момента, когда Шахри узнала об аресте мужа, она находилась в состоянии такого беспредельного отчаяния и такой растерянности, что не в состоянии была чётко мыслить. Ей казалось, что всё это происходит с кем-то другим, но не с ней, такой всегда жизнерадостной и уверенной в себе и в своём безоблачном настоящем.
А теперь её жизнь разрушилась так стремительно, что она даже не успела толком понять, как всё произошло.
Дежурный часовой у подъезда их дома, обычно вежливый и предупредительный, смотрел на неё теперь с холодной брезгливостью и не поддержал, как обычно, тяжёлую дверь подъезда, через которую навсегда уходили в неизвестное две женщины и мальчик лет семи.
Сделав несколько шагов вниз по улице, они остановились на углу, где пересекались две главные улицы города. Из-за слёз, то и дело набегавших на глаза, Шахри не увидела, как прямо перед нею возник какой-то мужчина, в котором она не сразу признала Ансара, приехавшего в Махачкалу по делам и направлявшегося сейчас в типографию, где он собирался заказать форменные бланки по поручению директора завода.
Шагая по противоположной стороне улицы, Ансар ещё издали заметил двух женщин и ребёнка, и одна из них показалась ему очень похожей на Шахри. Обрадованный, он перешёл дорогу и, ускорив шаг, направился к женщинам, уверенный уже, что это и в самом деле Шахри. Он предвкушал, как обрадуется Айша, когда он расскажет ей об этой неожиданной встрече. По мере приближения он вдруг почувствовал неладное, словно то была не живая Шахри, а какое-то её изваяние, которое застыло сейчас неподвижно и отрешённо на углу улицы, почему-то держа в руке чемодан.
– Здравствуй, Шахри! – окликнул женщину Ансар и тут же поразился мертвенной бледности её всегда румяного лица.
Шахри подняла на него безучастный взгляд и ровным, безжизненным голосом произнесла:
– Он ни в чём не виноват… а они не верят!
Теперь Ансар всё понял. Не раздумывая, он подхватил одной рукой чемодан, а другой взял за руку Далгата.
– Пойдём, – обращаясь к Шахри, мягко произнёс он. – Мы едем в Буйнакск. Твоя сестра ждёт тебя.
Глава 3
Теперь семья Ансара и Айши пополнилась новыми членами. Много слёз было пролито молодыми женщинами, оплакивавшими каждая своё! Айша плакала по родителям и братьям, считавшимся "врагами народа", Шахри плакала по мужу, также волею судьбы обретшему этот ярлык, а обе вместе они плакали по всему тому, что безвозвратно сгинуло в веренице событий последних лет.
Единственными, кто не печалился, были дети, весело проводившие время в своей неожиданно пополнившейся компании. Имран, объявив уличной детворе, что к нему приехал из Махачкалы двоюродный брат, который теперь будет жить с ними, тут же вовлёк Далгата в пацанские игры, и тот, выросший в тиши правительственного дома, с робким увлечением постигал незнакомые для него законы улицы.
От Манапа не было никаких вестей, и эта неизвестность сводила Шахри с ума. Зловещие слухи о тайных пытках в тюремных застенках почти сломили дух бедной женщины, и Айша, как могла, поддерживала её, пока, наконец, хлопоты Ансара не возымели действие, и некоторое время спустя они уже смогли наладить связь с одним из тюремных надзирателей, согласившимся за щедрое вознаграждение передавать время от времени записки и еду для Манапа.
Надзирателя звали Михаил. Когда-то, ещё до революции, он и сам сидел в тюрьме, попав туда за распространение большевистских листовок, и не по убеждениям вовсе, а просто вызвавшись помочь хорошим людям, да и попался, олух, как кур в ощип. После тюрьмы к нему будто штамп прилип, большевик – и всё тебе тут. Ну, а когда революция случилась, он решил податься в охранники, какая-никакая работа. Сначала дежурил где придётся, ну а потом определили его в надзиратели.
Была у Михаила связь с Катей, продававшей пиво в ларьке у дома, где он снимал жильё. Катерина, яркая блондинка с пышными формами, умела создать праздничное настроение и притягивала к себе взгляды всех проходивших мимо неё мужчин, и удержать её можно было лишь щедрыми подношениями, что и побудило Михаила согласиться на передачу посылок для Манапа.
На взгляд Михаила, передачи эти были уж слишком объёмистыми, и, не думая долго, он без стеснения урезал их ровно наполовину в свою пользу. То были издержки профессии, и он даже гордился тем, что честно брал лишь половину, а мог бы брать и больше, потому как враг народа не заслуживал и того, что оставалось.
"Враг народа", в свою очередь, попросил отправить ему из дома смену чистого нательного белья, а узелок с грязным отдал Михаилу для передачи "на волю". Увидев бельё, сплошь в пятнах мужниной крови, Шахри вскрикнула от ужаса, а потом, зарыв в нём лицо, до ночи рыдала, запершись в комнате и не притронувшись к ужину.
В этот вечер у неё поднялся сильный жар, и Айша, не отходившая от подруги, лишь на рассвете, убедившись, что горячка отступила, прикорнула рядышком в кресле.
– Всё, закрываюсь! – крикнула Катерина толпе, и та просительно загудела, не желая отказываться от последней кружечки. – Рабочий день окончен! Остальное выпьете завтра!
Она сняла с себя белый накрахмаленный передник и, вынув из сумочки ярко-красную химическую помаду, щедро провела ею по своим и без того ярким и пухлым губам. Подправив кокетливо взбитую чёлку, она вышла из ларька и, удостоверившись, что тот крепко заперт, лёгкой танцующей походкой направилась к противоположному углу, где её уже ждал Михаил.
– Как делишки? – игриво улыбнувшись Михаилу, спросила Катя.
– Отлично, кисуля! – отвечал тот. – Вот получил небольшую премию и решил тебя побаловать гостинцем. Пошли, выберешь себе чего-нибудь в магазине!
– Ой! – воскликнула обрадованно молодая женщина. – Я тут давно себе приглядела одну материю, скоро ведь праздники, хочу себе сшить что-то такое… умопомрачительное, чтобы все соседки попадали!
– Ну, вот и пригодилась премия! – добродушно сказал Михаил и, вспомнив про изъятую из посылки снедь, решил по дороге прихватить домой бутылочку портвейна, чтобы вечер вышел совсем приятным.
Ни с того, ни с сего он вдруг добавил негодующе:
– Да вешать их всех надо, как собак недорезанных!
– Кого? – удивлённо спросила Катя.
– Да врагов этих… народа!