Часть III
(1932–1941)
Водовороты судеб
Глава 1
Айша вынула из духовки противень, на котором аппетитно возвышалась покрытая золотой корочкой индейка, ещё пару часов назад важно шествовавшая по курятнику, не удостаивая своим вниманием остальных его обитателей, а теперь лежавшая в ожидании разделки.
Традиционный час обеда молодая женщина любила и ждала по одной той причине, что за столом собиралась вся семья, которую ей нравилось потчевать чем-то вкусненьким и для которой любое блюдо, приготовленное её, Айшиными, руками, являлось лучшим на свете.
Во главе стола сидел её муж Ансар, по правую руку от отца сидел Имран, а Малика помогала матери подавать на стол, на ходу успевая строить брату смешные и потешные рожицы.
Детям не терпелось поскорее поесть и бежать на улицу, где было так интересно и где бурлила жизнь, не сельская и не городская, а бывшая чем-то средним между этим – словом, провинциальная.
Буйнакск уже давно не звался столицей Дагестанской области, но хранил свой дух, сочетавший суровую горскую ментальность с европейской непринуждённостью и любопытством. От этой смеси город был полон самых разных людей, приезжавших сюда из русских степных просторов и спускавшихся с высоких кавказских гор и настолько привязывавшихся к этому месту, что, не желая его менять ни на какое другое, они тут же пускали здесь корни.
Такой же разной была и городская детвора, смешавшаяся в единую общность и разговаривавшая теперь на русском языке, искусно прививавшемся сформированной Советами заезжей интеллигенцией педагогического толка, выполнявшей здесь, в этом исторически непокорном краю, своего рода миссию.
Дух города был, однако, и не русским, и не дагестанским, а средним между ними и по-настоящему интернациональным.
Богатый и гостеприимный дом Ансара одинаково радушно принимал в свои объятия горцев и негорцев, русских и дагестанцев, евреев и армян, главным образом занимавшихся здесь предпринимательством. Ансара в городе уважали за основательность и порядочность в отношениях с людьми, за верность данному слову и щепетильный подход к делу. Горожане приглашали Ансара, когда надо было рассудить по справедливости, или заключить мировую, или разрешить тяжбу, и он безотказно шёл и разбирался досконально и добросовестно, предлагая самое верное из решений.
Гасан, вслед за другом перебравшийся из Кумуха в Буйнакск, поступил на учёбу в реальное училище, окончив которое, стал работать в местной газете, а затем женился на полюбившейся ему русоволосой девушке Свете, с которой встречался целых два года и кроме которой ни о ком думать не мог. Света приехала в Дагестан из Царицына, позднее переименованного в Сталинград, и обучала русскому языку как местную детвору, так и взрослых горцев, желавших получше освоить язык новой власти. Русский язык был повсюду, а Гасан был не единственным горцем, связавшим себя семейными узами с русской девушкой. Такие браки постепенно становились обычным делом, и союз дагестанца с русской никого уже не удивлял, хотя нечего было и думать о том, чтобы горянка вышла замуж за иноземца. Здесь законы гор по-прежнему оставались суровыми и непреклонными.
Гасан со Светой частенько наведывались к Ансару, где их всегда ждал радушный приём. В одну из таких встреч Гасан сообщил другу о своём решении стать коммунистом.
– Я действительно хочу стать членом партии и бороться за дело Ленина-Сталина! – сказал он Ансару.
– Что ж, – медленно произнёс Ансар, – если ты и в самом деле уверен, что должен сделать это, так делай!
– А ты? Не хочешь вступить в партию?
– Нет, – ответил Ансар. – Во-первых, я человек, далёкий от политики, а во-вторых… Ты ведь знаешь, что все родственники моей жены сосланы в Сибирь как враги этой партии, так как же я могу стать её членом? К тому же и сословие у меня купеческое… Так что я для партии скорее враг, чем друг…
Ансар и в самом деле предпочитал находиться в стороне от бурной и кипучей деятельности новой власти. Он работал, содержал семью и кучу родни, не помышляя о высоких идеалах коммунизма, которые были ему чужды и неинтересны. Главное, считал он, – иметь твёрдый и честный заработок, жить в ладу со своей совестью, уважать ближнего и держаться подальше от политики. Всё остальное было, по его мнению, суетой и чистой воды утопией. Лозунги о всеобщем равенстве и каком-то светлом будущем казались ему наивными и недолговечными. Есть руки, есть голова на плечах и есть крепкий тыл в лице семьи – и этого вполне достаточно, чтобы не пропасть в жизни и быть довольным ею. И Ансар благополучно существовал отдельно от Советской власти, как она существовала отдельно от него.
Глава 2
Шахри провела Любочку Мамедову в гостиную и усадила её на широкий диван, покрытый мягким золотисто-коричневым пледом, а сама устроилась в большом кожаном кресле напротив своей приятельницы, которая пришла к ней с визитом и говорила сейчас взволнованно:
– Прямо не могла дождаться, пока приду к тебе, не хотела говорить по телефону!
– Что-то случилось? – спросила её Шахри, сразу же поняв, что Мамедова принесла ей какую-то услышанную от супруга новость.
– Случилось, да ещё как! – Любочка умолкла и уставилась на Шахри своими круглыми, голубыми, похожими на бусинки стекляруса глазами.
– Да говори же! – сказала Шахри нетерпеливо. – Что такого могло случиться, что ты пришла ко мне в девять утра?
– Ты даже не представляешь! Абдулгамидов застрелил свою балерину! – выпалила на одном дыхании Любочка и вновь уставилась на Шахри в ожидании её реакции.
– Что-о?! Что он сделал?! – вскричала Шахри поражённо. – Застрелил свою жену? Но почему?
– Говорят, что пока он сутками был на работе, Полянская постоянно устраивала в их квартире всякие вечеринки… хм… чтобы не сказать оргии… И там собиралась московская богема, актёры, певцы, художники… И вроде он пришёл неожиданно, а веселье было в самом разгаре. Он увидел, что его жена, пьяная, сидит на коленях у какого-то мужчины, и тогда он выхватил свой наган и выстрелил в неё… Наверное, по первому импульсу!
Потрясённая Шахри не могла вымолвить ни слова и лишь представляла в своём воображении всю картину.
Муртузали Абдулгамидов был близким другом Манапа, вместе с которым они пережили и революцию, и гражданскую войну, и террор. Он происходил из одного крупного дагестанского тухума, известного своими достижениями как в науке и искусстве, так и в политике, а имя самого Муртузали было прочно связано со всеми победами большевиков. В последние годы Абдулгамидов работал в Москве, занимая один из высших постов в Народном комиссариате внутренних дел, и Шахри, зная его как человека, обладавшего железной волей, не могла себе представить, как такое вообще могло с ним случиться.
Манап, верно, был в курсе всего и не обмолвился ни словом, и это было на него похоже. Не в его правилах было обсуждать дома новости, связанные с политикой или политиками, тем более его друзьями, и Шахри обычно узнавала всё от приятельниц.
– И как же теперь? – сказала она, обращая свой вопрос скорее в пространство, нежели к подруге.
– Пока что он отстранён от работы, а чем всё кончится, одному лишь Богу известно!
Любочка выпила чашку чая и распрощалась, сообщив, что её ждёт приятельница, и оставив Шахри в беспокойных раздумьях. Она решила, что непременно поговорит с Манапом о случившемся.
Манап, как всегда, задерживался, и Шахри, привыкшая к вечной занятости мужа, не стала бы, вероятно, нервничать по этому поводу, когда бы не сегодняшняя ужасная новость и не её внутреннее тревожное состояние, ничем таким не объясняемое и снедавшее её в последнее время.
Что-то происходило вокруг, для неё непонятное, и от этого ещё более пугающее. Тревога витала в самом воздухе, тревожным было и молчание Манапа, когда он возвращался с работы и, отказавшись от ужина, садился за письменный стол, устремив взгляд не на разложенные там бумаги, а куда-то мимо них.
– Всё в порядке? – спрашивала Шахри мужа, и тот, бросив рассеянное "Да-да, милая", продолжал думать о своём, ей неизвестном и потому ещё более тревожном.
Беспокойство охватило всё её существо, когда этим же днём к ней приехала Ольга Эмирбекова, жена видного партийного работника и её ближайшая подруга, и вместо обычных разговоров о детях, спросила вдруг неожиданно и серьёзно:
– Как Манап? Рассказывает что-нибудь?
– О чём? – не поняла Шахри.
– Ну, о делах, о работе…
– Ты что, не знаешь Манапа? Он же почти не говорит о работе, не в его это правилах. А… что?
Шахри вдруг бросилось в глаза, что её подруга, обычно задорная и весёлая, сейчас выглядела поникшей и какой-то грустной, и она вдруг почувствовала лёгкий холодок и совершенно забыла о трагическом случае с московской балериной.
– Да я и сама не знаю, почему я спросила… просто… мне кажется, что у наших мужей какие-то неприятности…
– Неприятности? Какие могут быть у них неприятности? – поразилась Шахри. – Работают сутками напролёт, без сна, без отдыха, детей своих толком не видят…
– Да, это верно, но… Вчера вечером я случайно услышала разговор Азиза с кем-то по телефону, и он говорил о какой-то газетной статье, в которой, как я поняла, наших мужей обвинили в чём-то очень-очень нехорошем и… опасном!
Сказав так, Ольга внезапно разрыдалась. Ошеломленная Шахри, не в силах пошевелиться, продолжала сидеть в растерянном оцепенении.
– Я… я боюсь! – прошептала Ольга, устремив на подругу полный отчаяния взгляд. – Ты же видишь, что сейчас творится!