1993 ГОД. МОСКВА, ОБЪЕКТ "ВОЛЫНСКОЕ-2"
- Полагаю, мы можем и должны быть откровенны вполне, прежде всего потому, что оба осознаем совершенно отчетливо - все, о чем идет речь здесь и сейчас, ни в коем не случае не призвано умалить достоинства президента и его заслуги перед страной.
Резкий пронзительный голос госсекретаря, любимый пародистами от оппозиции, сейчас звучал приглушенно и даже вкрадчиво. Никуда не делись только протяжные, мяукающие интонации, которые - собственно - и давали пищу разным, порой весьма смелым суждениям относительно его личных пристрастий и увлечений.
Политические оппоненты победившей команды младореформаторов ненавидели этого человека люто и самозабвенно. В этой ненависти все собралось воедино: причудливая фамилия, тяга к морализаторству, длинным пространным речам, пересыпанным непонятными терминами - любимым ругательством госсекретаря, к примеру, было определение "ловкий престидижитатор", - жеманство, и даже узкий злой рот, и даже руки - тонкие, нервные руки записного интеллигента, которые госсекретарь картинно заламывал, выступая публично.
Впрочем, это была лишь вершина айсберга - огромной глыбы холодной ненависти, которая с недавних пор барражировала в темных водах общественного подсознания. В основании крылись упорные слухи о том, что именно этот эксцентричный женоподобный чиновник - главный идеолог и разработчик всех политических подлостей, которые вменяли в вину младореформаторам, от Беловежского сговора до передачи японцам островов Курильской гряды.
Уже смеркалось, за окнами в густой зелени деревьев запел соловей. Правительственная резиденция "Волынское-2", больше известная как "ближняя дача Сталина", утопала в зелени и создавала настроение действительно - совершенно дачное.
Трудно было поверить, что рядом, за зеленым забором, в нескольких десятках метров, - центр мегаполиса со всеми полагающимися прелестями большого города, и бесконечный поток машин проносит мимо, по Кутузовскому проспекту, десятки тысяч людей.
Искренне наслаждаясь трелями соловья, Патриарх чувствовал себя прекрасно. Он давно жил на свете и научился радоваться мелочам. А вернее, жизни - в самых простых и - казалось бы - малосущественных ее проявлениях. И полагал это умение ценным. Едва ли не самым ценным - из множества приобретенных за долгие годы жизни… Кроме того, он просто любил "Волынское".
Здесь, в этом тихом уютном кабинете, многие годы беседовал с разными людьми на разные, но почти всегда судьбоносные - как принято говорить - темы. Шли годы, менялись собеседники, содержание бесед, а "Волынское" оставалось неизменным, а он оставался неизменным его обитателем. И это было хорошо. И ради одного только этого стоило вести все те хитрые и сложные беседы, расставлять капканы и изобретать хитрые ловушки. Заведующий сектором, потом - отделом, потом - секретарь ЦК КПСС и член Политбюро, теперь он числился видным деятелем команды реформаторов, идеологом демократических реформ и страстным обличителем коммунистических зверств.
Сейчас его конфидентом был вчерашний преподаватель философии из маленького уральского городка, который - в недавнем прошлом - мог разве что лицезреть хорошо отретушированный портрет Патриарха в пантеоне членов Политбюро на стене в парткоме и просто обязан был законспектировать и разъяснить студентам основные положения его, Патриарха, выступления на очередном пленуме ЦК КПСС.
- Это, разумеется, само собой, иначе каждому из нас следовало бы сейчас написать заявление об отставке.
Патриарх отчетливо нажимал на "о", отчего даже самые банальные фразы в его устах звучали живо и как-то особенно значимо. Как откровения какого-то былинного сказителя или - по меньшей мере - пожилого, мудрого крестьянина, со своей - доступной не каждому - правдой и собственным глубоким и точным пониманием природы происходящего.
Злые языки утверждали, что долгие годы, проведенные в Москве, в номенклатурной цитадели партийной империи - на Старой площади, давно и намертво вытравили из речей Патриарха даже намек на какое-либо просторечие. И в прошлой своей, цековской жизни он изъяснялся совершенно так же, как все партийные бонзы той поры - казенно и тускло, будто заученно излагая наизусть очередной документ очередного пленума.
"Заокал" же много позже, когда, вместе с модой на яркие галстуки и пространные речи "без бумажки", возник в партийных эмпиреях спрос на некоторую - впрочем, строго лимитированную поначалу - оригинальность и самобытность.
Впрочем, как там оно было на самом деле, сказать наверняка теперь не мог уже никто.
- Безусловно. Безусловно так.
Госсекретарь картинно взмахнул тонкими руками, изобразив в воздухе какую-то сложную фигуру, и нервно - домиком - сжал кончики пальцев, уперев их в плотно сжатые губы. Гримаса, очевидно, должна была символизировать высшую степень озабоченности и глубокие размышления, коим Госсекретарь намеревался предаться. От Патриарха, однако, не укрылось другое: собеседник был растерян и забавные ужимки призваны всего лишь закамуфлировать испуг и выиграть время. От общих фраз и обязательных придворных реверансов следовало переходить к существу вопроса, и это - судя по всему - Госсекретаря откровенно страшило.
"А вот нечего было разводить политесы по поводу доверия и заслуг, мил человек. Нет потому что ни того, ни другого. Да и откуда бы взяться? Теперь будешь ходить вокруг да около, потому что начал за здравие, а говорить-то собрался за упокой. Оно и боязно. Ну, как я отсюда - да прямиком к Нему. Не веришь. Боишься. Ну да, деваться-то тебе все равно некуда… Обождем".
Патриарх и впрямь - будто бы - приготовился к долгому ожиданию. Прикрыл глаза тяжелыми, дряблыми веками, то ли по-старчески коротко задремав, то ли в задумчивости разглядывая круглые блестящие носы своих добротных старомодных ботинок. И стал похож на большого флегматичного пса. Пауза затянулась. И Госсекретарь решился.
- Сегодня у нас есть горькое и тревожное понимание того, что в ближайшее время во властной команде могут произойти радикальные кадровые перемены. Никого из нас - полагаю - нельзя заподозрить в сугубо личностном, меркантильном стремлении удержаться у власти и сохранить за собой высокие государственные посты. Никого из нас, полагаю… В то же время мы отдаем себе отчет в том, что, начиная системные преобразования, приняли огромный груз ответственности и целый ряд самых серьезных обязательств, выполнение которых - есть требование долга. И чести. Реформы, начатые нами…
Он говорил медленно, растягивая слова более, чем обычно, потому что взвешивал и подбирал каждое - сомневаясь в верности выбора даже в тот момент, кода слово уже срывалось с губ. Оттого окончания фраз интонационно взлетали вверх, будто, ничего не утверждая, Госсекретарь задавал бесконечные вопросы. Никого из нас, полагаю, нельзя заподозрить? Выполнение обязательств есть требование долга? И чести?
- Да уж, чести…
Патриарх, не сдержавшись, усмехнулся - будто бы - про себя. Но бескровные губы слабо дрогнули, сложившись в непонятную гримасу. То ли осуждение. То ли просто - старческая привычка, размышляя, жевать губами. Госсекретарь оборвал фразу на полуслове, притом - не без некоторого облегчения. Он полагал, что сказал уже достаточно, чтобы рассчитывать хотя бы на реплику, слово или даже междометие, из которых можно было бы понять позицию собеседника. Пусть и в самых общих чертах. Пока же он играл втемную. Патриарх наконец заговорил.
- Вряд ли он сейчас пойдет на смену кабинета. Позиции в парламенте не те… Там затевают свои игры.
- Кабинета - нет.
- Да, это он, безусловно, понимает. Но избавиться персонально… От кого?
- Гайдара, Шахрая, вашего покорного слуги. Возможно еще - Федоров и Нечаев.
- Ну, это ненадолго.
- То есть?
- То есть - ожидания либеральных преобразований, причем - радикальных либеральных преобразований - в обществе еще довольно сильны. Реформаторы известны наперечет, поименно. Каждая из названных фигур - едва ли не знаковая.
- Плюс, как известно, коррелируется минусом. А признание - отрицанием, даже гонением…
- То есть противников тоже хватает, - временами и Патриарха забавляла склонность Госсекретаря к сложным вычурным фразам, однако, натешившись вдоволь, он позволял себе не зло и как бы ненароком щелкнуть того по носу, переведя на человеческий русский язык мысль, которую собеседник только что изложил продуманно высоким штилем.
- Врагов. Лютых и беспощадных.
- Ну, а как иначе? Одно без другого в политике не случается. Любовь без ненависти. Друзья без врагов.
- Но сегодня…
- В том-то и дело, что сегодня он, конечно, может совершить какой-то непродуманный шаг. Послушать кого-то, кто уж очень настойчиво шепчет в уши… Да еще в нужный момент, в подходящее время. Известно ведь…
- Известно… не то слово.
- Но ненадолго. Потому что - повторюсь - какие бы там ни наступали подходящие моменты для любителей нашептывать в уши. и что бы такое он в эти моменты ни наворотил, позже все равно поступит сообразно с ожиданиями общества.
- Общество неоднородно.
- Да. Но пока в нем доминируют либеральные силы. Вернее, пока не сошла либеральная волна.
- Волна?
- Именно. Помнишь у Ленина?… Ну конечно, помнишь, ты же научный коммунизм столько лет преподавал. Про декабристов, которые были страшно далеки от народа, но разбудили Герцена.
- Герцен развернул революционную агитацию…