- Знаю, что нет. Но это не мигрень. И хватит на меня орать. Я не собираюсь извиняться за то, что мне жалко мою дочь.
- Мне тоже очень жалко нашу дочь, которая обследована вдоль и поперек и совершенно здорова.
- Ты не смеешь ее обвинять! Она старалась!
- Да. Время от времени она старалась. Мне правда ее очень жалко. И тебя. И себя. Но это какое-то безумие. И кстати, она скоро войдет в тот возраст, когда можно будет сильно испортить себе некролог.
Некрологи Юру почему-то всегда волновали.
- А тот психотерапевт, по-моему, сделал еще хуже. Я говорил, что вся эта терапия блажь.
Валя хотела по привычке возразить мужу, но осеклась. Она никогда не понимала, почему Саша ходит на сеансы с таким упорством, почему в смятении поцарапывает каждую реплику врача, принюхивается к ней, норовит расколупать, обнаружить коварную истину, неприглядную правду, которая ей поможет, которую она просто вырежет прямо из их общего терапевтического сознания, одного на двоих, а потом его - сознание - аккуратно закроет, зашьет. Валю тошнило от ужаса, когда она вспоминала цветистую подушку в чьей-то засохшей крови, на которой Саша там спала, уверенная, что кровь - просто рисунок. А потом дочь украла у соседки по койке нож, который медсестра одолжила очнувшейся наркоманке, чтобы та разделила яблоко пополам. Упечь больную за решетку, а через сутки предложить ей нож! Тупость! Тупость! Саша спрятала его под матрас, думала - перережет веревки, если ее снова привяжут к кровати. Кажется, так и случилось.
От воспоминаний сделалось так жутко, что Валя не заметила, как пошел дождь. Медленно повернула к дому, потирая голые, мокрые от дождя руки. Какой отвратительный привкус жути. Саша даже не сразу узнала маму.
- Кто я?
Валя задала вопрос и ждала, а Саша долго-долго смотрела - зорко, но бессмысленно. Алела щеками. Потом екнула, нахмурилась, как будто сейчас заплачет:
- Ми. Мами.
Валя тогда поняла, какое маленькое расстояние находится между ясностью и безумием, и ринулась суеверно молиться Богу.
А доктор Адхен, наверное, в это время сидел в мягком черном кресле своего кабинета, блестел круглыми очками и проникновенно, но равнодушно, то есть, с эмпатией, глядя на очередного пациента, говорил нечто вроде: "Я вот, знаете, о чем сейчас подумал?…" И осторожно, совсем некрасноречиво, он высказывал правильную мысль, не настаивая и не пытаясь никого ни в чем убедить. Он гордился тем, что позволяет пациентам самостоятельно принимать решения.
- А вдруг человек решит повеситься? - спрашивал у него ведущий довольно неглупой телепередачи.
- Если человек хочет повеситься, он повесится. Он не придет ко мне.
* * *
Доктор Зольцман решил провести операцию, и Васю Петрова стали готовить.
- Я не подпишу бумаги, пока вы мне в подробностях не расскажете о том, как мою тушу будут разделывать, - заявил Вася, хищно зыркнув на Зольцмана, а затем на Ирину Петровну. - Я ведь могу умереть, не так ли? Вы именно поэтому принесли такую кучу бумаг.
- Да. Всякая операция опасна, а ваш случай уникален, значит, риск возрастает. Но мы сделаем все возможное.
- Это мой единственный шанс на нормальную жизнь?
- Это ваш единственный шанс, - Зольцман кивнул.
- Тогда расскажите, что будет. Я хочу все знать.
Вася Петров сложил руки на голубом одеяле и зажмурился, словно в предвкушении баснословного яства.
Зольцман положил руки в карманы халата и посмотрел на Ирину Петровну, она начала:
- Мы назначим вашу операцию на утро, и с вечера вам нельзя будет есть и пить.
- Это ясно, давайте ближе к делу.
- Вы просили рассказать подробно, - Ирина Петровна улыбнулась. - Так вот, утром вам помогут вымыться антибактериальным мылом. Им обработают области, где намечаются разрезы, побреют волосы. Перед отправкой в операционную вам дадут лекарства, которые назначит анестезиолог. Они помогут вам расслабиться. Не пугайтесь, если после приема лекарств вам захочется спать или появится сухость во рту.
- Сухость во рту меня не пугает, - сухо заметил Вася.
- Отлично. Перед тем как начать операцию, врачи подсоединят к вам специальные трубки - катетеры. Это необходимо, чтобы во время операции и после нее наблюдать частоту и ритм сокращений вашего сердца, уровень кровяного давления и давление внутри полостей сердца.
В дверях палаты показалось серенькое личико медсестры Иры:
- Ирина Петровна, извините, вас зовут вниз, к пациентке с близнецами, у нее падают показатели, и чувствует она себя не очень.
- Срочно вызовите к ней Германа, я подойду, как только освобожусь.
Дверь захлопнулась.
- Знаете, я, пожалуй, продолжу, вы идите, видимо, близнецов пора разъединять - обратился Зольцман к Ирине Петровне.
- Спасибо.
- Итак, - Зольцман вынул руки из карманов и сложил их на груди. - Когда вы заснете, мы введем катетеры в артерии и вены. Артериальный катетер будет введен в артерию кисти. Он нужен для постоянного наблюдения за кровяным давлением. Катетер Сван-Ганса мы введем через вену шеи. Он дает информацию о давлении в полостях сердца, минутном объеме сердца и периферическом сопротивлении. Еще два катетера мы введем в вены шеи и рук. С их помощью в организм будут поступать дополнительные медикаменты. Анестезиолог введет вам эндотрахеальную трубку. Она проходит через рот за голосовую щель в трахею. Через эту трубку подсоединяется дыхательный аппарат. Во время операции и после он будет поддерживать ваше дыхание. Через нос мы введем вам желудочный зонд для дренажа, а в мочевой пузырь - катетер Фолея. Это позволит измерить количество выделяемой почками мочи и оценить, хорошо ли работает сердце во время операции и после. Для наблюдения за частотой сокращений и ритмом сердца мы с помощью лейкопластыря подсоединим к груди пять изолированных проводов. Эти провода ведут к специальному монитору, который показывает электрокардиограмму. Для временной стимуляции сердца…
- Хватит. - Вася Петров закатил глаза и улыбнулся святой улыбкой. - Достаточно. Жаль, что я не могу оставаться в сознании и все видеть.
Зольцман сочувственно покачал головой.
- Позвонить кому-нибудь из ваших родственников?
- Нет.
Вася смотрел на Зольцмана, и тот казался ему великаном.
- Вы уверены?
- Абсолютно. - Вася расцепил руки на одеяле. Потянулся - как после сна. - Дайте ручку. Я все подпишу.
- Вы точно уверены, что ни с кем не хотите поговорить?
Вася проворно задумался, но активный и вовсе не судорожный, как у тяжелых больных, мыслительный процесс завершился оцепенением. Зольцман уже собрался оставить Васю наедине с бумагами, как вдруг пациент вздохнул:
- Позвоните моему ученику. Его зовут Виталик Макаров. Я бы хотел удостовериться, что у него все в порядке.
Зольцман оперся рукой о ручку двери.
- Думаю, это можно.
Доктор пропал, а Вася Петров взял бумаги, прочел первое, что бросилось в глаза: "Мне разъяснена и понятна суть моего заболевания" - и поставил подпись.
Часть II
Хлеб
- У тебя вообще друзья есть, кроме Гантера? - спросила Нина, с лязгом вырывая продуктовую тележку из объятий ей подобных. - Идем. Бери помидоры.
- Нет, - спокойно ответила Саша. - Друзей нет. Здесь все помидоры какие-то гнилые или мятые.
- Возьми в упаковке.
Саша потыкала пальцем помидоры из упаковки.
- А в упаковке они слишком мягкие. Что это за этот магазин?
- Этот магазин нормальный магазин, не придирайся, - Нина посмотрела на противный желтоватый логотип "Дикси", взяла с полки отбеливатель для ванны.
Нет помидоров, нет друзей. Потому что нет больше границ, но никак не вырваться; потому что нажатие одной кнопки делает возможным то, на что раньше приходилось тратить душу; потому что в одном айфоне этих кнопок слишком много, и вроде бы мир должен становиться тише, а он становится все громче снаружи, настолько, что нужны беруши, а внутри, как в колодце - немота и холодно, и только свет где-то далеко впереди, но до него никак не добраться. Гетерогенная пестрая вселенная изнутри оказывалась не пустой, но совершенно однородной. Переполненное пространство вихрем кружило вокруг одиноких идиотов, которые только притворялись командными игроками. Все люди там это говорили. Конечно, говорили они не так, но имели в виду это. Саша не собиралась лезть в душу незнакомцам, но спустя несколько дней они перестали быть чужими. Они во всем друг другу помогали, на плечах таскали друг друга в туалет, мыли друг друга, вместе плакали, собирали еду, которую приносили редкие родственники, с отвращением озирающиеся и сбегающие при первой возможности. Конечно, нельзя проверять людей, подвергая их пыткам, и все-таки, когда их лица кривятся, а взгляд делается нездешним, отстраненным или осуждающим - но особенно отстраненным - в голову закрадывается беспощадная и жалкая мысль: не выдержал - уходи. Потому что казнить нельзя никого.