– Да, и позволить этому товарищу улизнуть с деньгами, а самому сесть в тюрьму?… Нет, уж это вы оставьте. Может, я и дурак, да только не такой, за какого вы меня почитаете…
– Тогда, может статься, – заметил вкрадчиво прокурор, – что существует другое лицо, которое, скажем, было главным деятелем, тогда как вы были лишь сообщником…
– Уж не вы ли там со мной были? – огрызнулся Тапиока.
Эта выходка порождает новый взрыв веселости среди публики, которая следит за процессом с оживленным вниманием и нескрываемой симпатией к подсудимому и его благодушным остротам.
– По вопросу о сообщниках, – вмешался председатель, – считаю долгом обратить внимание суда на выдвинутые судебным следователем и обвинительной камерой предположения, сущность которых сводится к тому, что обвиняемый, несмотря на его отрицания, действовал не один, и именно по следующим соображениям: 1) несгораемый шкаф был взломан при помощи кислот и других химических составов, предполагающих в преступнике познания, каких Тапиока не имеет, или, точнее сказать, до сих пор не обнаруживал; 2) исчезновение денег и ценных бумаг покрыто таинственностью, так как, несмотря на тщательнейшие розыски полиции всех стран и на ряд запросов главным банкирским домам, не обнаружено до сих пор ни малейших их следов. Отсюда возникает предположение, что эта крупная добыча скрыта другим лицом, быть может, тем самым, которое взломало шкаф в сообщничестве с Тапиокой.
– Черт побери! – зарычал Тапиока, близкий к отчаянию. – Да говорю ж я вам, что ничего я не ломал, ничего не скрывал и не крал ничего…
– Замолчите и не прерывайте, – закричал раздраженно председатель. – Я не кончил еще… Еще один вопрос…
Председатель протянул руку к куче предметов, завернутых в бумагу и разложенных на скамье. Взяв один из них, он развернул бумагу и двумя пальцами вынул из нее содержимое.
– Узнаете вы это? – спросил он, протягивая в сторону обвиняемого безобразный предмет.
Это был башмак, забытый Тапиокой во время бегства из дома Орнано.
Тапиока вытянул шею и, прищурившись с видом добросовестного исследователя, оглядел со всех сторон то, что ему преподносили.
– Словно бы башмак… – произнес он с невинным видом.
– Вот именно. Это один из пары башмаков, бывших на вас в ночь на 17 августа, каким-то образом забытый вами в одной из комнат той квартиры, где, по вашим словам, вы никогда не бывали.
– Как? Этот башмак… мой?
– Да, ваш.
Тапиока вздернул плечами.
– Выдумают тоже.
– А вот посмотрим, кто выдумывает. Карабинеры! Подведите сюда обвиняемого и посадите его на секретарскую скамью.
Приказ был выполнен среди благоговейного молчания.
Каждый ощущал важность момента.
– Снимите башмак… Мне кажется, что это правый… – продолжал председатель, пытаясь расшифровать тайну подошвы.
Тапиока, не употреблявший носков, остался с босыми ногами.
– Наденьте ему это, – вновь приказал председатель карабинерам.
Нога вошла сразу, как в лохань.
– Теперь вы убедились? – заметил председатель тоном едва сдерживаемого триумфа.
Все смеялись с выражением одобрения, усмехнулся и Тапиока.
– А знаете что, господин председатель, – предложил он с выражением фамильярности, не лишенной доли почтительности. – Вот с истинным моим к вам уважением, – продолжал он, сняв башмак и протягивая его, – желаете биться об заклад, что этот башмак и вам по ноге придется.
Вместо ответа председатель судорожно схватился за звонок, чтобы сдержать бурный восторг собрания.
– Возможно, – оборвал он, – но вы забываете, что на чердаке, где вы были арестованы, был найден брошенный в угол, очевидно, за ненадобностью, другой башмак, парный с этим, вернее сказать, такого же плачевного вида. И вы не сможете, конечно, сказать, куда вы дели другой, недостающий, то есть именно тот, который и найден в доме Орнано и который вы видите здесь. Что вы можете теперь возразить?
Тапиока почесал в затылке.
– Все это может показаться странным, – отозвался он, – ежели кто способа моего не знает…
– Какого способа?
– А способа, каким я себе башмаки добываю.
– Объяснитесь.
– Извольте… Я, видите, как делаю: нужна мне, скажем, пара башмаков, а нет таких средств и случая подходящего не выходит… Тогда иду я, значит, к какому-нибудь приятелю, обведу это глазом его гардероб, увижу башмаки, и того… и стяну один…
– Только один?
– Один, истинная правда, один: потому как два в историю могут запутать, да и трудненько, знаете, оба под полой пронести… А потом, дня через два-три опять иду к приятелю… Вижу, валяется один башмак: видно, за ненадобностью брошен. "Эге! – говорю ему, будто ничего не знаю, – у тебя тут башмак…" "Да, – отвечает тот обычно, – не знаю вот, куда я другой забросил". "Подари, говорю, мне его…" – "Да на что он тебе?" "Гм! все ж несколько сольдо можно за него у сапожника вытянуть…" Ну, ясное дело, приятель мне говорит: "Бери…" Вот вам остался… Поняли теперь, как дело было?…
Весь зал разразился неистовым хохотом, и даже судьи, помимо своего желания, не могли удержаться от скромного участия в общей веселости.
– И выходит, значит, – заключил Тапиока, сияя от своего триумфа, – что башмак, который у меня нашли, и был аккурат добыт по этому моему способу: надо бы мне ему второй под пару доставить, а тут как раз и помешали мне: забрали вдруг… Ну, этот башмак так, значит, вдовый и остался. Поняли теперь, как дело было?
III
Допросом Тапиоки закончилось первое заседание.
Слухи, добавляемые к газетам, разожгли любопытство публики до белого каления.
Тапиока стал единственным предметом разговоров, и его ребяческое наивное добродушие толковалось, как тонкая маккиавеллистическая политика.
В глубине души никто более не сомневался, что он виновник колоссальной кражи. Но огромное большинство сходилось на том, что благодаря избранной подсудимым ловкой защитной тактике, становилось вероятным оправдание его за отсутствием доказательств.
Сначала его считали дураком, так как, сумев похитить три миллиона, он позволил себя арестовать. Но затем он был возведен в гении, лишь только узнали, что деньги исчезли бесследно: очевидно, он скрыл их в надежном месте.
Но где могло быть это сокровище? Кому доверено? Сообщнику! Любовнице? Закрыто где-нибудь за городом в укромном уголке?… Или припрятано в каком-нибудь тайном погребе?
Все эти предположения подвергались страстному обсуждению.
Чердак на улице Торкио, где жил Тапиока, был уже тщательнейшим образом обыскан полицией. Однако слух о том, что здесь известным разбойником спрятан громадный клад, привлекал сюда по ночам импровизированных сыщиков, которые проникали через слуховое окно на чердак и здесь скребли, копали, рыли, словно бы это было местонахождение золотоносной руды.
Старые приятели и публичные женщины, которые имели с Тапиокой случайные отношения, возобновляли в памяти былые встречи с ним, и хотя все они привыкли считать Тапиоку за изрядную дубину, однако теперь, среди смрадного дыма, сомнительных кабачков, среди непристойного гама публичных домов, среди шушуканья ночных притонов, каждый последний жест Тапиоки вспоминался, как героический жест нового Наполеона – Наполеона воров.
Не было ни одного самого несчастного бродяги, который не называл бы себя личным другом Тапиоки; не было ни одной самой несчастной проститутки, которая не кричала бы во все горло, что она делила с Тапиокой ложе и доходы его ремесла.
Хозяева и управляющие разных фабрик и заведений, где Тапиока когда-то искал работы, втайне упрекали себя за то, что так грубо обращались со своим бывшим рабочим.
Его бывшие квартирохозяева жестоко каялись, что не отнеслись к нему снисходительно, когда он, не имея чем уплатить за квартиру, просил обождать, уверяя, что скоро он обделает одно выгодное дельце.
Весь этот люд, ослепленный миллионами, которые Тапиока согласно общему убеждению похитил и скрыл неизвестно где, искал какого-нибудь повода заслужить право на благодарность гениального вора, у которого впоследствии, если он будет оправдан или присужден к пустяшному наказанию, можно будет урвать кусочек из его огромной добычи.
Таким образом, каждый по мере своих умственных и финансовых сил старался засвидетельствовать Тапиоке все то сердечное к нему расположение, всю ту мягкую снисходительность, искреннее сочувствие, почтительное удивление, наконец, каких раньше никто к нему не думал питать и проявлять.
На следующее утро после первого заседания, тюрьму наводнил поток соболезнующих и льстивых записочек, писем, полных энтузиазма и счастливых пророчеств, коробок с сигарами, бутылок вина, фотографических карточек, газет с отчеркнутыми статьями о нем, и тому подобное.
Были и такие, которые препровождали Тапиоке скромные суммы денег, занятые у него в отдаленные времена и невозвращенные своевременно единственно лишь по незнанию его адреса.
Посылали локоны волос, перевязанные розовыми ленточками и голубыми шнурочками.
Прибавим еще: роскошный символический букет лилий, корзиночку миндальных пирожных из Кремоны со вложением пылкого объяснения в любви, и молитвенник, посланный одной набожной женщиной, укрывавшейся под псевдонимом, но заявившей, что она заказала трехдневный усердный молебен о спасении души заключенного.
Разумеется, Тапиоке ничего этого не доставили, но перед тем, как отправить в суд, его оповестил обо всем подробно начальник тюрьмы, который расточал Тапиоке столько любезных улыбочек, что мог бы заткнуть за пояс самого ловкого содержателя отеля.
Тапиока был так изумлен происшедшим за эти двадцать четыре часа вокруг его особы, что мало-помалу стал думать, не стянул ли уж он действительно три миллиона.