Манька никогда столько не пила, но опьянения не чувствовала, легко отмахала пять километров и поднялась в горку к сельскому кладбищу. Оно так разрослось, что стало больше самой деревни - целый город мертвых, в котором копошились и что-то делали живые, воображая, что они нужны мертвым, тогда как, наоборот, это мертвые позволяли живым считать себя живыми.
Манька с трудом нашла родную могилку. Незатейливые цветы, посаженные теткиной рукой, уже распустились, но деревянный крест потемнел и подгнил, сделанная паяльником надпись еле различалась. Разбирая буквы, последняя из Котельниковых поняла, что подзабыла имена братьев, и сделалось ей тоскливо.
Невдалеке, за свежевыкрашенной оградой, стояла памятная с детства церквушка. В суетной Москве за грековской спиной Манька мало нуждалась в Боге, теперь у нее никого больше не осталось. Она торкнулась в калитку - заперта (это еще что за новые порядки!), руку поглубже просунула, щеколду откинула, низко поклонилась надвратной иконке и вошла в пахнущую воском полутьму божьего дома.
Воскресная служба закончилась, незнакомый молодой поп тушил свечи и собирал в картонный коробок огарки, на Маньку - ноль внимания, словно ее здесь нет.
- Батюшка, - робко попросила Манька, - примите покаяние, пожалуйста.
- В семь приходи, после вечерни.
"Чисто магазин, с перерывом на обед", - подумала Манька, но вспомнила свое обещание Голосу и задавила обиду:
- Не могу, уезжаю сегодня, а очень надо, задолжала я Господу.
Священник поставил коробку, не спеша подошел, склонил голову и сказал, глядя в пол:
- Ну.
- Чего? - не поняла Манька.
- Какие грехи, рассказывай, - пояснил поп.
Он гримасничал, щупая языком больной зуб, скучал и думал о чем-то своем. Маньке исповедываться расхотелось, но поп ждал и она начала через силу:
- Значит, жила я не по заповедям, хотя не для удовольствия грешила, а по обстоятельствам, выкручивалась, как могла. Мужчин много имела без любви, за деньги. Молилась редко, в пост скоромное ела. Еще одной женщине смерти желала и мужа ее в грех ввела. Может, оттого он и помер прежде времени.
До Маньки вдруг дошло: а если так и было? Она испугалась, заплакала и тут услышала торопливое:
- Отпускаю тебе грехи твои, дочь моя. Аминь.
- И все? - изумилась Манька.
Столько маялась, терзалась, а все так просто?! Не правда это. Она недоверчиво поглядела на святого отца и устремилась прочь, даже не перекрестившись.
9
Манька долго шла вслед утоптанной тропинке по-над речкой, наконец в удобном месте спустилась к воде, присела на бережку.
- Травка, травка, - горестно качала головой Манька, лаская ладонью какие-то мелкие невзрачные цветочки и чувствуя себя виноватой, что не знает их по имени. - Травка, травка…
Пьяные слезы текли ей в рот. Она хотела что-то сказать или подумать, но мыслей определенных не было, только нежность к земле, к бегущему по ней муравью, к солнышку, ко всему, что она собиралась покинуть. Деток не народила, никто по ней не заплачет. С тех пор, как умерли мамка с папкой, никому она не нужна, никому. Одному Сереженьке, да и того уже нет…
Зачем снова маяться? И так жизнь ее была откушена с одного конца - без детства. Теперь и без любви. Дальше сил не хватало. И почудилось Маньке, что время остановилось. Ослепшая от слез, она не видела, как вошла в воду, только ощутила влагу в туфлях.
Это пробудило в ней воспоминание о том, как маленькой девочкой летом она бегала босая по дороге, вдоль которой лепилась вся деревня. Дорога была русская, то есть немощеная и вообще никакая, просто полоса земли, разбитая тележными колесами в пыль. Местами пыли набиралось по щиколотку. Днем пыль была горячей, вечером прохладной и щекотными червяками пролезала между пальцами ног. В дождь пыль становилась липкой и скользкой, как клейстер, а дорога непроезжей.
Дно реки оказалось илистым, ноги вязли, и Манька подумала: "Хорошо, надела лодочки с перепонками, а не то бы соскочили с ног". Она шла медленно, и солнце било ей прямо в глаза.
Когда вода достала Маньке до подбородка и пора было тонуть, она вдруг поплыла, да не как-нибудь, а саженками, привычными с детства. К тому же неожиданно Манька вспомнила про диван. Новый, красный, месяц назад купила, какие деньжищи угрохала! Теперь он вроде и не нужен, а такой удобный, раскладной. Еще занавески тюлевые, не стиранные ни разу, Сергею Палычу нравились. Тоже, значит, не нужны.
"Обидно", - вздохнула Манька, развернулась и поплыла к берегу.
Не из-за дивана, конечно. Не жаль ей было ни дивана, ни денег, а жаль только себя. Это думать легко - возьму и утоплюсь! А попробуй - духу не хватит. Почувствовала Манька, что не может так запросто и глупо сгинуть. Как ни велико свалившееся на нее несчастье, а жизнь все-таки лучше смерти.
Однако, похоже, не нам решать - жить дальше или нет.
На том месте, с которого Манька вошла в воду, сидел парень, смазливый, гладко причесанный, одетый по-городскому, в черную кожу с заклепками, и рылся в ее сумке.
- Не тронь, - сказала Манька, - в ухо дам.
В ответ раздался гнусный смешок.
У парня неестественно блестели глаза, он часто облизывал потрескавшиеся губы, над верхней примостилась застарелая болячка.
Манька отжала руками подол платья, села на траву и стала выливать воду из туфель.
- Ноги у тебя молодые, - удивился парень.
- Я сама не рухлядь, - разозлилась Манька. - Тридцатника нет!
- Для такой профессии многовато, - сказал парень.
- Для какой профессии? - не поняла Манька.
- Дура, что ли? У тебя на морде написано.
Манька тронула себя за лицо, наконец сообразила, о чем речь, и вовсе рассвирепела:
- А по твоей роже сразу видать, что подонок!
Парень будто не слышал, вывел из кустов крутой мотоцикл.
- Поедешь со мной? Ну!
- Чего нукаешь, не запряг пока, - продолжала огрызаться Манька.
- Еще не вечер.
Манька хмыкнула, подумала про себя: "Чем хуже, тем лучше", - и полезла за спину к своей судьбе, которая наконец ее настигла.
- Давай, жми на газ, дави на эту жизнь, чтоб чертям тошно стало! - крикнула она с надрывом.
Мотоциклист ухмыльнулся:
- Станет.
Время подошло к концу.
10
А может, и не начиналось?
Маньку по осени нашли грибники в лесу аж под Котельничем. Узнать ее было трудно, да и кому узнавать-то? Об исчезновении никто не заявлял. Труп захоронили в безымянной могиле. Скоро холмик сровнялся с землей, его затоптали, и не осталось ни следа, ни памяти.
Третьего не дано
Диакон Игорь Шутов получил назначение на юг, в приход кубанской станицы. Не иначе, Господь помог. Известно, что в епархии, как и в миру, свои интриги, и заиметь теплое во всех отношениях местечко просто так - сродни чуду. Этому событию предшествовали четыре года послушничества в обители и два года службы в монастырском храме, где он учился совершать литургию, обряды, исполнять песнопения.
Настоятель, к которому Игорь обратился за рекомендацией на рукоположение в первую ступень священства, тянул сколько мог, поскольку деньги богатого подопечного уплывали вместе с ним и сие было прискорбно, но святой отец также видел, что и послушник понимает подоплеку промедления, и потому нехотя, но отпустил его.
- В вере Господь меня утвердил, - говорил Игорь, привычно клоня голову, - но монашеский аскетизм не по моим слабым плечам, есть также у меня сокровенная потребность служить не только Богу, а и людям. И из Москвы хочу уехать, дабы ничего не отвлекало, не напоминало о прошлом. На новом месте имею надежду с Божьей помощью церковь обустроить и причту достаток дать.
На самом ли деле он так думал или разум искал лазейку, Игорь и сам не знал.
- Иди, коли душа требует, благословляю, - вздохнул игумен, заметив про себя, что с большими средствами многие благие начинания и без помощи Всевышнего доступны, а от скрытой досады не смог удержаться, изрек сентенцию: - Не забудь, однако, что только нынешний день дан в твое распоряжение. Каждому раскаявшемуся грешнику обещано прощение, но никому не обещан завтрашний день.