– А солнце? Первые клейкие весенние листочки, ручейки на тротуарах, воробьи, которые бултыхаются в весенней луже и оглушительно чирикают?
– Конечно, если хочешь. Ты увидишь чудеса! А вот тайн для тебя уже не будет.
– Извини, что я всё о мелочах… А чистое глаженое постельное бельё, а мягкие подушки?
– Всё, что пожелаешь!
Большие руки Августы лежали на ее коленях, она склонила голову и молчала. Уже совсем стемнело, комната стала синей, а небо за окном черным. Прошкины глазки сияли жуками-бронзовиками.
– Если честно, очень хочется тебе верить.
– Иди спать, Августа, умойся, ляг в свою чистую постель, не забудь распахнуть окно и взбить подушки, и смотри в ночное небо, дыши весенней свежестью. Тебе приснятся прекрасные сны. А утром ты проснешься веселой, отдохнувшей. Будет солнце, будет новый день.
– Чтой-то ты меня уговариваешь, как младенца? Уже сто лет меня так не укладывали, – усмехнулась Августа. – Да, правда, пора спать. Поздно! А Полинки до сих пор нет дома. Боже мой, где она? Мобильник-то больше не работает. И вечно эти "Фломастеры"!
– Она скоро вернется.
Вернётся! Августа тревожилась, когда внучка допоздна пропадала, но когда она возвращалась, иногда бывало ещё хуже. Потому что она приводила "друзей". Но Августа-то видела, что "друзья" эти – не друзья. Если прямо говорить, настоящий сброд. Злые, безобразные, бессмысленные, безграмотные, с трудом изъясняющиеся на родном языке молодые люди и девицы приходили, потому что Полинка разрешала им сильно шуметь, без меры пить горячительное, опустошать кастрюли и, вообще, вести себя как угодно. Про бабушку Полинка думать не хотела. Когда Августа замечала, что ей не очень-то нравится эта весёлая компания, да и просто мешает шум, Полинка отвечала:
– Это мои друзья! Дай мне жить! Ты-то отжила своё!
Августа попыталась было объяснить Полинке, что у неё странные представления о "жизни", что "жизнь" не такая страшная, как её друзья. Но Полинка взбеленилась и ответила:
– А ты что для меня сделала? Сама отправила в районную! И кто ты такая, чтобы мне указывать? И кем, вообще, был мой прапрадед? Я и фотокарточки его не видела! Так что дружу с кем хочу!
– А я думала, ты добрая, – только и сказала Августа.
– А на фига мне быть доброй? – Возразила Полинка.
Почему-то Августе всегда казалось, что такая милая длинная чёлка внучки, и шрам под чёлкой – гарантия её избранности, неподверженности обычной порче. Какая наивная старуха! Конечно, всю эту бессмысленную дичь внучка повторяла за "друзьями". Но страннее всего было, что она стеснялась своей прапрабабушки перед этим сбродом. Ей было стыдно, что Августа кормит птиц под тополем, что она образованна, что говорит необычно, на языке, непонятном "друзьям", и что у неё старая чистая залатанная одежда. И что в доме прибрано и бедно.
Впрочем, Августа уже бессильна была убирать все следы ночных дебошей. Они сожгли электрический чайник. И старый зелёный тоже сожгли. Августе постепенно не оставалось места в родном доме. Она всё чаще разглядывала старые фотографии в очень старых фотоальбомах, и иногда ей казалось, что её дом – там, под плюшевыми переплётами. И если туда уйти, можно ещё пожить. Просторнее будет, чем здесь.
Но сегодня Полинка не пришла, было тихо и пусто. Августа отправилась спать. Она умылась, распахнула окно, но, когда стала взбивать подушку, к ее ногам, шурша, упал белый конверт. Августа подняла его и крепко зажала в руке, уже зная, что это письмо от Анки. Анки, которая не писала так долго, целую вечность!
"Милая ба! Я потому тебе долго не писала, что хотела сделать сюрприз. Ты же знаешь, как я люблю делать приятные сюрпризы! У тебя теперь есть прапраправнучка! Ей четыре месяца. Она классная, здоровая девчонка, весит уже, как лошадь – восемь килограммов. А назвали мы ее Августой – в твою честь…"
Разве так бывает – удивилась Августа – в честь живой бабушки внучек не называют… Может быть, я уже умерла? Но думать об этом было не столь важно и интересно, как читать Анкино письмо дальше.
"…Я очень скучаю по тебе, и вот теперь у меня есть маленькая Августа. А ты почему не пишешь мне? Я так жду твоих писем, а их нет и нет. И Полинка тоже не пишет. А у нас все хорошо. Мой Кузя купил новый автомобиль…"
Августа перелистнула страницу и нашла фотографию. Она ахнула и даже засмеялась. На нее смотрели веселые, ласковые, как будто любящие, глаза младенца. Девочка с фото тянула к ней ручки и болтала ножками. На ней было белое пышное платье. Перед объективом ребёнка держала строгая, неулыбчивая дама, как будто похожая на Анку, но в черном длинном платье, на вид настоящем старинном, с пелериной и большими пуговицами, с кружевными манжетами и воротником. Впрочем, и вся фотография была не цветная, а черно-белая, и белое немного пожелтело от времени. Таких было полно в плюшевых фотоальбомах Августы. Изображение окружали изящные виньетки, а причудливо заплетенная надпись говорила о том, что фотография была выполнена в мастерской мещанина Чижова в 1909-м году. Августа разглядывала и все больше удивлялась – ей показалось, что на карточке она сама во младенчестве, она припомнила, была такая карточка. Но радость ее нисколько не убывала оттого, что фотография оказалась настолько странной. Она читала и перечитывала письмо, потом погасила свет, легла в постель, стала глядеть на сизо-серое (когда выключишь электрический свет) ночное небо над городом и заснула довольная, как младенец.
"…Когда по телику звучит музыка, Августа слушает очень внимательно и шевелит пальчиками, как будто уже держит смычок. Виолончель ей очень нравится. Мы с двух лет начнем обучать ее музыке – здесь все дети учатся с двух лет. И математике тоже. Она будет такой же умной, как ты, ба! И она добьется успеха. Она будет счастливой и ей даже не придётся идти для этого в официантки. А тебе не нравился Кузя! Если бы ты увидела нашу "Испано-сюизу"!.."
Было веселое, свежее, весеннее утро. Солнышко играло в комнате, прохладное и легкое, как луна. Облака над урбанистическим пейзажем неслись со звоном, благоухала клейкая застенчивая липа, выглядывали из щелей между кирпичами дома желтые цветы, Августа обходила комнаты в свеженакрахмаленном фартуке и с тряпкой, и, уже без азарта или тоски, как в молодые годы, терпеливо пыталась победить пыль и загладить все следы разора после Полинкиных дебошей. Ведь даже просто передвигать ноги для Августы теперь стало не пустяковым делом. Паркет сделался "пересечённой местностью".
Почему-то Августе теперь всё время вспоминалась красная пудреница, неотвязно таки маячила перед внутренним взором, и было её жалко. То есть не саму пудреницу, сильнее даже царапин на её поверхности, всего, что было связано с ней и заключено в ней. Жаль не пудру, а время. Тешили мысли о прапраправнучке. Ей казалось иногда, что она решилась бы навестить даже далекую Испанию, если бы Анка позвала. Августа ждала, что Анка пригласит бабушку с сестрою. А пока что рассказывала обо всём Прошке. Получилось так, что начав с пудреницы она пересказала ему всю свою жизнь, как будто вся она была заключена в эту потёртую пластмассовую коробочку, как в сказочную шкатулку, и стоило её открыть, всё вспомнилось… Но Прошка итак всё знал! Он сам мог пересказать Августе всю её жизнь. Он даже лучше помнил события и вернее мог объяснить её собственные поступки и чувства.
Но этим весенним утром Августа не нашла своего приятеля в его повозке. Игрушечная коляска оказалась полна сыпучей, влажной, холодной земли. Вокруг еще только накануне чисто вымытый пол так же был усыпан землею, и новые ярко-охристые комья готовы были ссыпаться с самой верхушки горки. Августа замерла. Подошла осторожно, дотронулась до холодной земли и отдернула руку. Долго смотрела. Потом легонько потрогала желтый свежий венчик одуванчика – там росли те же одуванчики, что и между кирпичей на наружной стене дома.
– Прошка, – прошептала она, – для чего ты насадил здесь этот огород? Где ты?
– Я здесь!
Белой крылатой тенью промелькнул он в лазоревом небе, лучиком проскользнул в форточку и, хохоча, упал на руки Августы. Он был голый, такой тощий и прозрачный, что Августа стала озираться в поисках зеленой рубашки, и тут же заметила, что ею и вытирала пыль.
– Ах, Господи, как это могло получиться! – воскликнула она, поспешно отряхивая тряпицу и заворачивая его.
А он между тем жалобно и обиженно плакал. Августа растерялась, расстроилась, уговаривала его, расспрашивала, а он не отвечал вразумительно. Он голосил все громче, как неразумный невнятный младенец. Вошла Анка.
– Ба, Августа не выносит света. Зачем у тебя так ужасно светло?
Анка бросилась к окну и поспешно опустила шторы. В комнате стало темно. Ребёнок и впрямь затих. Анка упала в кресло и прикрыла глаза руками. Она была в строгом чёрном платье с пелериной, с кружевами и большими пуговицами.
– Достало меня это ослепительное лето!
– Анка! Это ты? – воскликнула Августа. – Поверишь ли, я не заметила, как ехала в поезде через всю Европу! Или в автобусе? Не помню! Я, кажется, даже не смотрела в окно! Так это и есть моя прапраправнучка?
Августа заглянула в лицо ребенку. Да, это была та самая девочка! В темноте нельзя было различить цвета, даже румянец у ребёнка на щеках не разглядеть, из-за чего она казалась в точности такой же, как на фотокарточке, чёрно-белой.
– Ты же любишь свет, солнце, море, яркие краски! – Заметила Августа Анке.
– Терпеть не могу! – Возразила Анка. – А она так вообще не переносит! Из-за неё мы не поднимаем штор никогда. Темно, зато интерьер получился необычный. Тебе нравится, ба? Это не наш сарай, правда?