Левая сторона Линкольн-центра живо напоминает мне кладбище. Черные каменные скамейки, ровные ряды деревьев между ними и над ними. Поразительно темная листва деревьев еще более усиливает сходство с кладбищем, хотя никаких стоячих плит.
Иногда я прихожу и сажусь в сторонке на октябрьском солнышке, думаю о людях и вздыхаю. Чаще всего мои мысли грустные и задумчивые. Мне тридцать четыре года, и я начинаю от человеческих отношений уставать.
Сегодня на каменной плите у ножки скамейки валяется вишенка - ягодка. Я оглядываюсь по сторонам, протягиваю руку, хватаю ее и ем. Вишенка оказывается яблочком, знаете, мелким, райским. В это самое время опять появляется было скрывшееся солнце. Какие же вишенки в октябре.
Мальчики легче переносят лето, чем девочки. Девочки же чувствуют лето всем животом и внутренностями. Для девочек лето липко, им очень тяжело летом упираться своему телу. Они тревожны, пугливы, и нервная система опутывает их прямо поверх одежды. Им все время кажется, что их забивают насмерть яблоками или что их купают в горячем желе из насекомых. Существует опасность щекотки или заползания везде куда не надо. (Вообще женское всегдашнее состояние - как будто они каждую минуту жизни собираются чихнуть.)
Страшно быть девочкой летом. Поскольку я это чувствую, то я сомневаюсь, кто я больше - мальчик или девочка. Притом я твердо знаю, что я странноватый мужчина тридцати четырех лет. Несколько изящный, французистый, с неорганизованной сексуальной жизнью.
Мы пришли ко мне в мой вонючий отель - разделись, и вдруг я ее так обнял, так обнял, с такой нежностью.
Бедная, затрепанная в свои двадцать шесть лет девочка, в бесконечных поисках любви, как мы устали!
Я гладил и ласкал ее всю ночь, воображая, что она моя дочка. Моя бедная маленькая дочка. К тому же она была худенькая и небольшого роста. Вот и у меня сегодня все как у людей, семья вроде, тепло вдвоем в октябре под грубым солдатским, с буквами US, одеялом.
А утром солнце влилось в окно и распласталось на одеяле. Что-то забормотав, мой ребенок перевернулся, прижался ко мне и опять уснул, засопев. А ведь у нее репутация отчаянной бляди.
Высокомерные богачи. Скачут на лошадях, одетые в специальные красивые костюмы. Стоят в вечерних одеждах на фотографиях в журналах, от ушей, шей и пальцев блестят бриллианты - они прекрасно острижены. Сидят за белоснежными столами. Защищает их армия, полиция и наемные телохранители. А мы, голодные, с завистью глядим на них. Погодите же!
Если вы любите деньги - то отчего бы вам не заняться фальшивомонетничеством. Такое длинное слово принесет вам немалые плоды. Успешно подделывая, вы сможете путешествовать, влюбляться, жить легко, останавливаться в белых отелях, не заезжать в нордические зоны слякоти и пурги. С этим ремеслом можно спокойно тыкать аристократическим пальцем в глобус - поеду сюда, нет, поеду лучше сюда. Вы разовьете в себе капризность, много времени будете уделять наукам, вам возможно будет превратиться этим путем в астронома или же моряка.
Я люблю черный перец, духи и ликеры, и запах маленьких экстремистских газет, которые призывают разрушать и ничего не стоить.
В настоящее время я влюблен в молодого Z. Я познакомился с ним на одном немноголюдном собрании. Он носит английскую шляпу, пару лет как приехал из Англии, он беден и очень красив. Он талантлив и пишет статьи как поэт. Одно его место - где улитка ползет по рукаву и бабочка села на шею мертвого герильеро, я запомнил и повторяю: "улитка ползет, и бабочка села", и нос у мертвого в цветочной пыльце.
В меня же влюблен фотограф. Как-то утром, уже на рассвете, после ночи в большой дискотеке я сказал, что не хочу с ним ебаться, что я вздорный и очень капризный, и вообще перешел на женщин (что было отчасти правдой), и очень желаю спать.
Если вы в кого-то влюблены, то как вы можете ебаться с другими? А вот фотография с меня в его туманном декадентском стиле мне нужна.
Дискотека
Непутевый ты, Эдька, человек, испорченный. И город, где живешь ты, выбрал его, похож на Содом. Сильно смахивает. Гнилой городишко. Оно конечно, вчера в дискотеке было хорошо тебе, весело, но если иными глазами посмотреть, что получается, а?
Словно из феллиниевского Сатирикона персонажи все. Прически аховые, разнообразные, личики блядские и отпетые, раскрашенные, все - обее-го пола на каблуках возвышаются. Один черный и штаны снял, танцует в белой майке, задницу закрывающей, и неизвестно, есть ли у него под майкой трусы. Правая часть зала - гомосексуальная, кое у кого губки подкрашены, мальчики и мужчины обнявшись танцуют, любящими глазами друг на друга смотрят, лижутся. Один в белом специально просторном костюме, черной рубашке, с белым шелковым шарфом на шее, другой в миниатюрных трусиках, с мокрой от пота шерстяной грудью, третий…
Музыка оглушительная, омарихуаненный воздух жарок и дик. Все курят не скрываясь. И пьют повсюду. Толчея ужасная.
Девицы в порочных нарядах всех эпох и народов непристойны и притягательны. Многие в одних только чулках. И ты, Эдька, тут. И так же прыгаешь изломанно, нездорово, и марихуанки уже потребил, и усталости в тебе нет. А женщина, которая с тобой, хотя и моложе тебя лет на семь, стара для тебя, видно, что устала. И вы идете домой не в шесть, когда закрывают, а в четыре двадцать. Для этого места совсем молодая нужна. Не старше двадцати, выносливая.
Ой, погибнет наш Рим, неспроста лесбиянки-красотки, нежные девочки трутся друг о друга животиками, на мальчиков не глядят. В цветном свете мигающем лица чудны и животны. Кровушки только здесь не хватает.
Если ты и философ - пойди в дискотеку, да не стой как пень, танцуй, кое-что узнаешь.
В ту ночь я увидел там и свою бывшую жену. Стояла в белой шляпе, в окружении свиты из черных парней (один был в блестящем плаще), и курила из черного длинного мундштука.
А ведь любишь ты все это - Эдинька!
Каюсь, хотелось мне, остановив музыку, объявить: "Ребятки! Автоматы будут выдаваться у выхода через десять минут. Объект - Пятая авеню. Комнадовать буду я!"
Ой, повалили бы…
Машина движется по парквею. Это штат Нью-Джерси. Я пью прямо из горлышка бутыли дорогое итальянское вино. За рулем - миллионерова экономка. Помирились. А что делать - и она мне нужна, и я ей нужен.
Яркие пятна осенних растений бьют в глаза. По моей просьбе машина останавливается - я отхожу пару шагов в лес, и расстегнув свои белые штаны, пускаю струю, одновременно замечая, как ненормально много ядовитых огромных грибов в лесу.
Закончив со струёй и спрятав член в штаны, я отрываю один огромный гриб и несу его миллионеровой экономке как иронический подарок. Она злится, а я хохочу при закатном солнышке над широким штатом Нью-Джерси. У нас почти отношения любимого, ко пакостного сына и любящей страдалицы-матери, хотя я старше ее на двенадцать лет.
А едем мы в какой-то госпиталь, где ее восьмидесятивосьмилетний дед оправляется от сердечного удара. Она включает мотор, я опять берусь за свою бутыль. Машина устремляется по парквею.
Жена моя последняя - Ленка, была, мне думается, блядь по натуре. Но что-то такое в ней было неуловимое, что именно меня счастливым делало. Может, как раз то, что она была блядь. Я ведь тоже блядь по натуре своей.
Красивая была очень - это честолюбию моему гигантскому льстило - да, но не это главным было. Она, оказывается, в любовь мою годилась.
Образ моей любви, признаю теперь, был и есть по-простонародному вульгарен. Этакая, знаете, белокурая и стройная, обольстительная леди-девочка в шляпе. А Ленка именно в шляпе была, и поэтесса еще.
Ну что вы от провинциального парня-поэта хотите - влюбился Эдичка в Ленку без памяти. Да честно говоря, и сейчас еще сердце нет-нет, да и вздрогнет, если мелькнет в толпе высокая фигурка в шляпе.
Жизнь дается - живи.
- Ах, мама, - я боюсь!
Живи - не бойся.
Боюсь, боюсь - желтых рисунков, пыльных лучей света! головной боли, стариков, таблеток, детского плача на рассвете, щенячьего кала, убитой птицы и расколотой голубой фамильной вазы. Еще боюсь моей настоящей фамилии, пены моего прошлого, буквы "п", свернутых в рулон чертежей и белого хлеба, очень белого хлеба.
То, что приносит спасение: селедка, лимоны и апельсины, свежее солнечное утро, папин револьвер, красивая и ладная одежда, быстрая езда в автомобиле.