Но с Рейсом это почти успевает произойти. В последние дни жизни ему не удается удержаться над схваткой. Его "горацианские" и монархические взгляды, которыми он так гордился, не могут больше играть роль своеобразного заслона между ним и жизнью, и, полный негодования и сочувствия, вымысел в полной мере становится человеком. Расстрел салазаровским правительством мятежных кораблей замыкает круг повествования: эти корабли стояли на рейде в день приезда Рейса в Лиссабон. В их славных, овеянных ореолом легенды названиях - "Афонсо де Албукерке" и "Бартоломеу Диас" - угадывается связь с образами португальских конкистадоров и мореплавателей, воспетых Фернандо Пессоа в "Посланиях" (1934). Это поэтический цикл, где поэт размышляет о судьбе родины, о ее былом величии и смысле ее истории, воспевает силу национального духа португальцев - путешественников и первооткрывателей. "Послания" - одно из немногих произведений, которое успело снискать признание еще при жизни Пессоа, о чем он с иронией и говорит в романе Рейсу. Ирония обусловлена тем, что вернувшись из небытия, он видит, какому делу и какой действительности служат воспетые им образы. Веривший в силу национального духа, уповавший на мессианскую идею, он дезориентирован. "Я националист, я себастьянист", - повторял он в письмах, - но как далек его образ короля Себастьяна, пропавшего без вести в битве при Албукерке, от нового португальского мифа, творимого в Португалии в 1936 году!… Веками португальцы верили в чудесное возвращение легендарного короля, с фигурой которого связывались упования на возрождение былой славы. И, ослепленные, обманутые, восприняли приход к власти Салазара в 1933 году как начало национальной реабилитации. Сарамаго позволяет нам присутствовать при рождении этого нового мифа, который творят с упоением соотечественники Фернандо Пессоа.
Писатель предлагает легкое прочтение - можно взять роман как захватывающий путеводитель по Лиссабону, и сложное - в блужданиях Рикардо Рейса есть определенная система. Славное прошлое Португалии - первый, видимый ряд ассоциаций Рейса. Парадоксы истории, ее кровавые драмы, лицемерие и жестокость - их подтекст. Сегодняшний день страны, серия "моментальных снимков" как точка, к которой эта история вела и привела португальцев, - еще один пласт писательских наблюдений, доверенных герою.
В книге скрупулезно воссоздается атмосфера времени, столь ценимая любителями стиля "ретро". Интерьеры гостиниц и ресторанов, машины, кинозвезды и театральные премьеры 30-х… Популистские акции, вроде присутствия в зале настоящих рыбаков в народных костюмах на спектакле из рыбацкой жизни. Раздача бесплатных пайков - "гуманитарная акция" - в отделении местной газеты… Паломничество в Фатиму, ожидание чуда, которое так и не происходит… Но это "здесь и сейчас" португальской жизни 1936 года, ее живой колорит - не только мастерски выполненная стилизация, фон для духовной одиссеи главного героя, а еще и своеобразная ступенька в будущее, которая закладывается на наших глазах. Происходящее увидено "тогда" - Рейсом и "из перспективы" - всеведущим повествователем.
Голос этого повествователя, некого собирательного "мы", становится основой художественной ткани романа. Границы этого "мы" зыбки и переменчивы. Оно может подразумевать "мы с вами, читатель", "мы с героем", "мы - португальцы", "мы, люди этого поколения". Иногда акцент смещается в рамках одной фразы, создавая эффект разноголосицы, корректируя интонацию. А в зависимости от того, какую маску на данный момент выбирает неуловимый повествователь, читатель угадывает интонацию: в нем то ирония, то горечь. То покаяние, то мудрое терпение… Важно лишь не пропустить этот момент. Уловить переходы, распознать тонкую иронию там, где кончается народная мудрость и начинается массовый самогипноз.
Разговорная, доверительная речь повествователя-комментатора, полная прибауток и присловий, сменяется внутренним монологом Рейса с его философскими и культурными реминисценциями, а они - переходом на все новые и новые лексические уровни. Сарамаго блестяще стилизует весь их диапазон - от полных подобострастия речей гостиничной прислуги до напыщенной вежливости нотариуса из Коимбры. А застывшие формы речевого этикета вновь "оживляет" в своих комментариях всеведущее "мы" повествователя. Но стихией разговорной речи Сарамаго не ограничивается, вторгаясь в сознание Рейса (и читателя) мощной волной газетной речи. Из осколков мозаики газетных сомнений Сарамаго творит "синхронный срез" 1936 года, с его трескотней, демагогией, штампами и передержками официальной пропаганды - то выспренней, взывающей к национальному достоинству, то доступно-игривой, рассчитанной на легкое понимание "средних португальцев".
Создавая пастиши и стилизации, растворяя в го кете романа образы и цитаты из Пессоа и Камоэнса, Сарамаго еще раз показал, что в искусстве интертекстуальной игры ему мало равных. Сопрягая "гиперкультурный" текст с языком масс-медиа, он воистину ощущает себя в своей стихии. Несколько лет он проработал в редакциях тех самых газет, которые читает Рейс. А теперь подшивка за 1936 год оживает в романе, усложняя контекст.
Смысл стихотворной цитаты, попавшей в новое "поле", корректируется рядом стоящими элементами, будь то газетные клише, будь то диалог поэта с его созданием, "угаданный" Сарамаго. И тут у нас не может не возникнуть мысль о мастерстве, эрудиции и находчивости, необходимых посреднику между нами и Сарамаго - переводчику. Ведь писатель апеллирует к культурной памяти - и португальской, и европейской. Надо опознать в одной фразе подряд четыре зачина классических произведений: Вергилия, Данте, Сервантеса и Камоэнса… Почувствовать тонкий переход от поэзии к прозе в рамках одной строки, лишенной знаков препинания… Осознать, что авторская речь плавно и незаметно перетекает в речь персонажа, неуловимо меняя интонационный строй… Сарамаго жонглирует оттенками созвучий ("Реплика в сторону со стороны кого-то совсем постороннего"), сыплет каламбурами. А один из излюбленных его приемов - разрушение устойчивого словосочетания, когда составляющие его части обретают первоначальный смысл. Так это происходит в разговоре о горничной, которая "минута в минуту стучит - не минута, сами понимаете, стучит в минуту, а Лидия в дверь" - или о франте, не пожелавшем "ударить в грязь лицом или забрызгать ею свой элегантный костюм, ибо это именно жидкая грязь".
Работа над романом Сарамаго - это тот случай, когда от переводчика требуется не только творчество, но и сотворчество, подвижничество, в котором сливаются "и труд, и мука, и отрада". Наградой за эти "и труд, и муку" станет, без сомнения, и "отрада" самого взыскательного читателя, чего бы он ни искал в этой книге. Ведь, по словам самого Сарамаго, "одному подавай всеобъемлющие идеи, панораму и перспективу, эпическую монументальность исторического полотна, а другой предпочитает стилистическую изощренность противоборствующих интонаций: нам ли не знать, что на всех не угодишь". Но писатель скромничает и лукавит, в его романе как раз стилистическая изощренность не становится самоцелью, все подчинено "идее", "панораме" и "перспективе", и культура неотторжима от истории.
Е. Огнева