Пока его не было, она посидела еще на диване, потом соскучилась, взялась за книжку, но ей не читалось; она всё представляла, что телевизор наконец заработает, и что там будут показывать? Посидев еще минут десять бесцельно, она тоже с легким вздохом поднялась и отправилась на кухню, разогревать обед.
Он вернулся, отказался обедать, разложил какие–то инструменты, задымил паяльником; раз, обжегшись, выругался - она сделала вид, что не заметила.
И наконец чудо случилось: он, закрыв заднюю крышку, посадив на место крепившие ее винты, щелкнул кнопкой: экран ожил, послышалась вступительная тема давно, несколько уже лет шедшей викторины. Он стоял - с испачканными пылью рукавами, с грязными руками, дул на обожженный палец - но довольно глядел на экран, где жутко умные, яростно спорившие между собою люди ломали голову над дурацкими вопросами, и - улыбался. Она завизжала от радости, захлопала в ладоши - словом выполнила весь предусмотренный в таких случаях ритуал - затем повисла у него на шее, целовала; поднесла его палец к губам и поцеловала тоже: он заорал от неожиданной боли. Она заорала тоже, безжалостно повалила его на диван. На столе бесцельно грелся забытый паяльник. Собственно, телевизор в этот вечер они так и не смотрели.
Зато на следующий день уж она вознаградила себя за длительное отлучение от этого средства массовой информации и развлечений - как включила его утром, так и не выключала до ночи. Пересмотрела все, что только было возможно. Какая–то утренняя трепотня про новости, детская передача, викторина, два фильма подряд, снова викторина - она только на минутку выскакивала из комнаты - в туалет, на кухню, налить чаю, и бегом бежала назад - все казалось ей интересно. Отвечая на нежности, все краем уха прислушивалась, - подожди, что? как он сказал? - и косила глазом на экран. Вечером показывали еще один фильм, старый, но любимый ею; "Иди, иди скорее, смотри", - звала она, но даже не заметила, что никто не отозвался. С восторгом досмотрела она фильм до конца - и наконец почувствовала, что устала. Ее чудесный друг, такой умный, умеющий чинить телевизоры, сидел в кресле и что–то читал. Она заметила в себе еле заметную досаду - что это он не хочет разделить с нею такое, как ей казалось, удовольствие? "Знаешь, очень люблю это кино", - сказала она ему, но в голосе ее прозвучало почему–то смущение - и досада ее только увеличилась. Чтобы избавиться от нее, она стала рассказывать, как смотрела "это кино" еще подростком, как ей понравилось, и по какой именно причине, как они обсуждали его с подружками, и как понравилось каждой из них в отдельности. Увлеклась, принялась пересказывать содержание. Он встал, подошел к ней и на полуслове поцеловал в губы - прежде чем ответить, она все же договорила это слово - оно прозвучало так: "ивумифельно". Она легонько оттолкнула его, спросила:
- Тебе… скучно?
- Вовсе нет. Что ты… - ответил он.
На другой день утром она вышла ненадолго за покупками (о работе они оба по–прежнему не думали, все еще не могли себя заставить), а он сидел на кухне, очень похожей на бывшую в его собственной, брошенной им квартире - лишь потолок пониже - крохотной, только троим поместиться - глядел в чуть заметно хмурящееся небо и размышлял, как ему здесь хорошо, как он первый раз в жизни счастлив, как ему хоро… Вот только что это никак не дает покоя, томит, не дает наслаждаться всем этим, как в первые дни, что же это?.. - Погода, - понял он. Вот уж эта погода, не хочет разделить со счастливыми их молодое бессмысленное счастье, поиграть с ними в солнечные пятнашки, подуть им в лицо ласковым летним ветром, пахнущим - ну, конечно, бензином, город все же, и все такое - но и принесенными откуда–то издалека запахами согревшихся на припёке трав, прохладной хвои, чудным ароматом укрывшихся на лесных полянах ягод… Так нет - собираются вот с утра облака, сползаются, будто уговорившись напустить на счастливых влюбленных влажную свою хандру, чтобы отсырело и расползлось мягкими лоскутьями их желание, вялостью и скукой налились сияющие глаза. Конечно, погода. Точно, она. Только вот… что–то еще, точит что–то изнутри, будто зовет "пойдем, пойдем"… Куда идти? Зачем? Ему и здесь хорошо. Вот сейчас вернется его чудная, его невозможно красивая - он о такой и не мечтал раньше: если и видел - только в журналах - девушка; ну и что, всего–то на два с половиной года старше, вернется, засияют у него перед лицом ее глаза цвета… Какого?
Он вдруг понял, что не может сказать, какого цвета у нее глаза. Голубые? - нет… ну это вообще смешно, что она, кукла, что ли… Зеленые? - вроде, тоже нет - не зеленые… Серые? - да, вроде серые, серые такие, с зеленцой - в общем, совершенно обычные глаза, кстати, не очень большие… Но… когда она глядит на него, зажигаются они невозможным, неукротимым огнем, когда взглядывает на него, запрокинув голову, медленно прикрывая их веками, так что лишь только тени чуть виднеются меж дрожащих от страсти ресниц… он вдруг даже вспотел. Вот, сейчас - он вскочил и…
И что? Он вдруг сел обратно, на табурет возле стола. Поиграл чайной ложечкой. И что… И снова - то же: любовь, любовь, слаще которой нет в лесу ягоды, нет в жизни человека… В жизни человека. "А ты сам - вполне ли человек?" - вдруг спросил кто–то у него внутри. "А кто же?" - удивился он, хотя ответ уже предчувствовал. "А вот почему она - совершенно незнакомая, очевидно приличная, осторожная женщина - вообще пошла вдруг с тобою, не рассуждая, ничего не спрашивая, доверчиво, как собачка? Это что - благодаря твоей необыкновенной красоте, что ли? или удивительным душевным качествам? Это вообще–то - естественно, или нет, ты задумывался?", - он лишь вздохнул. "И что в тебе удерживает ее теперь - любовь, да, но - к чему? Что в тебе она любит, ты не понимаешь?" Он обхватил голову руками. Да, да он уже знал это с самого начала, знал, только не пускал это знание на поверхность, не давал ему прозвучать, оформиться словами. И что теперь? И что - так теперь будет всегда? Со… со всеми?
А даже и так - какая к черту разница?! Они друг друга любят - ведь любят же? - что ж дальше? Ради этого, непонятно чего, что поселилось в нем, тянет к нему людей как магнитом, он должен, что - бросить всё, бросить ее?! А как он ей это объяснит - ты подумал… - мала… - мало? - стал он обращаться неизвестно к кому. Это же невозможно объяснить молодой влюбленной женщине! Невозможно…
Он услышал, как в двери стал поворачиваться ключ, снова вскочил и почти побежал - встречать.
Несколько дней - с короткими перерывами - лил дождь. Оба они сидели вялые, стараясь не высовывать из дому носа. Теплый влажный воздух ужом вползал в комнату, овевал веки, тянул их опуститься, смежиться… Сырость и сонливость удерживалась под плотным облачным компрессом надежно, надолго. Они, тем не менее, старались преодолевать цепенящую скуку: читали, иногда - вслух друг другу, смотрели телевизор - уже почти без интереса, разговаривали: она рассказывала о детстве, о школе, смущаясь, зачем–то рассказала о своем первом школьном романе, он изобразил шутливую сцену ревности, вяло посмеялись. Он о себе не рассказывал почти ничего, отговариваясь тем, что, дескать, ничего интересного, но в то же время с изумлением думал, что ничего почти и не может рассказать - не помнит; будто случившееся с ним этой весною вытеснило из его сознания и памяти всю его прошлую жизнь, оставив бессвязные какие–то и лишенные внятного смысла фрагменты - вот он еще маленький, выходит во двор гулять с мамой и бабушкой, вот он идет в первый класс, вот он влюбился в девочку из параллельного класса - какого же? кажется, седьмого… - а ее вскоре перевели в другую школу… И снова - ни смысла ни связи… Да и чего еще можно было ожидать - ведь и не было в его жизни тогда никакого смысла. Только теперь… но об этом - подавно не расскажешь. Он неизвестно почему твердо знал, что об этом рассказывать не следует - все равно ничего не получится, да и невозможно, немыслимо это - все равно, что сказать человеку, что вся прожитая им счастливая жизнь только лишь привиделась ему от вживленных в мозг электродов…
Вялые его мысли вновь вернулись к прежнему: что же дальше? Что он, в конце концов, делает здесь в этой - башне? не может он прожить теперь свою жизнь вот так… не имеет права? Нет - не имеет. Кто это сказал? Да он, он же сам и сказал, решил для себя уже давно и только сейчас понял… сам решил? вроде сам… или кто–то… что–то решило это за него? Что–то, совершенно не озабоченное его собственным мнением, его желанием… Неизвестно… Снова - неизвестно…
Распогодилось наконец. Увидав поутру синее, будто с мылом вымытое небо, лукаво глядящее в окно, они наскоро собрались, перехватили, что холодильник послал, стоя в кухне у стола, даже не садясь, и, как воробьи, вылетели на улицу - гулять!
Гуляли долго, с наслаждением подставляя свои побледневшие и, казалось, даже отсыревшие тела солнечным лучам, теплому ветру; бродили, снова взявшись за руки, без какой–либо определенной цели и направления, разгоняя остывшую, разведенную дождевой влагою кровь, снова чувствуя легкий дурман от касания горячей, овеваемой воздухом плоти, вдруг останавливаясь, искали губы друг друга, замирали надолго, снова шли, уже совсем не понимая, куда.
Проголодались, купили себе по какому–то пирожку, уплели, даже не задумываясь о происхождении подозрительной начинки. Устали. Повалились в до того неизвестном парке на скамейку; забывшись, совсем было потянулись друг к другу, но краем улетающего в перламутровую даль сознания все же заметили появившихся неподалеку мам с колясками, быстро выпрямились - хихикая от смущения, расправили одежду. Посидели так…