Но теперь… Она чувствовала, что именно теперь миг чудесной встречи, которой ждала она так долго, приблизился. Встреча эта была невозможна сырой и ветреной осенью, холодной и темной зимою. Но летом… Но в самом колдовском начале сулящего небесные свои дары, волшебную погоду и неземное блаженство нескончаемых двух с половиною месяцев долгожданного северного лета - была она просто неизбежна. Все существо Наташино встрепенулось, она особенно тщательно стала ухаживать за своим и без того дивным телом, даже не отдавая себе в этом отчета; как кошка вылизывала себя целые вечера. Краше, чем она была, стать было уже немыслимо, но она того не понимала и все ласкала свои дивные волосы, чуть ли не часами причесывала их, сидя перед зеркалом, ложась спать, повязывала специальной шелковой лентой; она приходила в ужас от малейших признаков какого–нибудь прыщика на щеке, или - не дай Бог! - на носу: бросались все дела, она так же, часами героически изгоняла самую память о нахале с помощью мудреных мазей и притираний, секреты которых знают так хорошо одни лишь юные женщины.
На службе она стала чуть невнимательна - так, что даже раз передала бумаги не тому, кому они были предназначены, а раз - забыла сделать важный звонок смежникам; стала еще сильнее торопиться домой. Начальство хмурило брови, однако поглядев на ее виноватое и - все равно - рассеянное лицо, ограничилось замечанием: от жизненного своего опыта разобралось начальство, что происходит с нею, и не посмело нарушить на глазах расцветающее чудо.
В один прекрасный день этого самого, нашего, обладающего неповторимым чувством юмора раннего лета, утро выдалось хмурым и ветреным, а с обеда зарядил мелкий, холодный, осенний дождик. Было это, как само собою разумеется, в воскресенье.
К вечеру, однако же, распогодилось. Она, насидевшись дома, наглядевшись в плачущее окно, наскучавшись с неинтересной книжкой, вышла - да что там: выскочила - гулять, гулять, гулять!
…уже совсем вечером возвращалась она домой - на метро. Народу в вагоне было не так много, как в будний день; был час, когда люди возвращались после проведенного хорошо - или не очень - воскресного вечера: кто от друзей, кто из театра, или с концерта, кто - еще откуда–нибудь, задумчиво вспоминали проведенный вечер, гоня от себя исподволь приходящие мысли о том, что завтра - понедельник, начало новой недели, заполненной делами, заботами… Глаза у сидящих напротив нее все были затуманены этими смешанными раздумьями: толстая, ярко накрашенная тетка протирала снятые с покрытого испариной мясистого носа очки, на другом конце ряда сидений какие–то дети затеяли толкотню и визг, их родители не замечали этого, поддавшись общему меланхолическому настроению, около них, прислонившись спиной к двери, стоял рыжий малый - да так и не рыжий вовсе, а просто - соломенный блондин, с открытым, располагающим лицом, она искоса бросала на него взгляды своих чудных глаз, но он, казалось, совсем не замечал ее, уставившись в ему одному видную даль. Прямо напротив нее сидел потертый какой–то молодой человек, чуть сухощавый, бледный сероватой болезненной бледностью, будто только из больницы - в десятом часу вечера–то. Она устало закрыла глаза и откинула голову на спинку сиденья, дивные волосы рассыпались по ней - не очень, правду сказать, чистой - но она совсем не думала об этом, устало поддавшись общим, будто распределенным между всеми едущими в вагоне, будто мыслимым всеми вместе, единым сознанием, мыслям.
…Николаша, усталый от воскресной беготни, от которой он успел отвыкнуть, сидел в вагоне метро и ехал домой. Девушка против него, красивая такою особенной красотою молодости, что не скажешь внятно: в чем она заключается, некоторое время искоса бросала взгляды по сторонам, затем видимо утомившись этим, закрыла глаза и откинула голову на спинку сиденья; рассыпались по грязному желтому подоконничку дивные ее волосы: "Ишь ты, не боится, что какие–нибудь оттуда козявки заберутся", - подумалось ему. Он уже не мог оторвать взора от ее нежных губ, прикрытых неплотно, как у спящего ребенка, розового трогательного подбородка, доверчиво подставленного случайным взорам хрупкого девичьего изгиба совсем беззащитного горла, нежной впадинки под ним с какой–то приютившейся в ней блестяшкой…
Проехали станцию, тронулись дальше. Девушка все не меняла позы, казалось, уснула.
"Может плохо стало… Да с чего бы это ей стало плохо?.. А, может, пьяная… Да не похоже… Может, спросить все–таки?.. Неловко как–то… А вдруг все–таки плохо?.." - стали вертеться вокруг нее Николашины мысли. Совсем не понимая, почему все–таки это делает, он встал с места, склонился над ней, глядя сверху в ее спокойное лицо.
- Простите, - произнес он, - вы себя хорошо чувствуете?
- Что? - удивленно отозвалась она, открывая глаза…
…она открыла глаза и удивленно отозвалась: - Что?
- Вы хорошо себя чувствуете? - нависнув над ней, снова спросил сидевший ранее напротив молодой человек. - Простите, если я, знаете ли… В общем… - он смутился и умолк.
Она подняла голову со спинки.
- Я подумал, может…
- Подумали - может, пьяная? - с поднимающимся внутри хулиганским весельем, задала она прямой вопрос, внешне, впрочем, совершенно спокойно.
- Ну, откровенно говоря - да, - прямо ответил он. - Только поначалу.
- И?
- Что "и"?
- И что - собрались…
- Ну что вы такое говорите, - прервал он ее.
И она вдруг осеклась. Она смотрела в его глаза и вдруг почувствовала, что этот совсем еще мальчик, возможно, младше нее (на два с половиною года, как потом выяснилось) - выглядит ошеломляюще мужественно, будто довелось ему закалиться во многих испытаниях, а глаза у него - и вовсе взрослые: глубокие, умные зрелым умом много повидавшего и много пережившего человека; внутри у нее что–то сладко екнуло, провалившись в самый низ живота.
Он говорил совершенно обычные вещи, но будто бы принужденно: вполне правильно, но - чуть скованно, будто механически: "Иностранец?" - подумала она. Впрочем, никакого акцента, даже малейшего, заметно не было.
…ему стало чуть обидно ее предположение, что он - мог, воспользовавшись… Но… вообще–то… Он вдруг понял: нет, ни за что, он не сможет сейчас расстаться с нею; что–то подымалось из самой его глубины, из самого низа живота, он порозовел, - "а он порозовел", - отметила она; сидевший рядом с нею какой–то немолодой сухощавый человек в очках поднялся и вышел на остановке - склонившийся над нею молодой человек, не спрашивая разрешения, сел с нею рядом, их лица оказались вровень и совсем близко одно от другого, - "нужно было бы, наверно, спросить, невежливо…" - уже совсем смутно ворочалось у него; от нее исходил сводящий с ума аромат юного женского тела, пропитавшегося от бровей до самых кончиков перехваченных ремешками босоножек ступней свежим, душистым после короткого летнего дождя воздухом, он все глядел и не мог оторвать жадного взгляда от блестяшки, примостившейся во впадинке на груди под ее открытым горлом; она, чуть раздувая ноздри, вдыхала запах намаявшегося за день человека, молодого, наполненного странной силою, но и … холостяцкой заброшенностью, неприкаянностью, странной… печалью… Она поняла ее для себя, как тоску - по женской ласке, крепкому и заставляющему забыть любую печаль женскому объятию - ее? "Почему бы и нет?" - сладко шепнул кто–то невидимый.
…они давно забыли, кто куда ехал, не замечали, где оказались, перебрасываясь только короткими междометиями, ничего не значащими сами по себе, но для впервые находящихся рядом, оставшихся одних в целом свете женщины и мужчины они значат больше, чем могут вместить целые библиотеки. Они вышли, не замечая того, на какой–то конечной остановке - была совсем уже ночь - долго бродили, незаметно, совершенно естественно взявшись за руки, потом, остатками сознания смутно вспомнив что–то полузабытое, мчались обратно, чтобы успеть на последний поезд - тот, дожидаясь, вероятно, только лишь их одних, немедленно тронулся, и они снова сидели рядом, и, туманясь, подумывали, что хорошо бы вот здесь же… и прилечь… а то как устали и стали почему–то очень тяжелыми ноги… Но вот подкралась и выскочила на них станция пересадки - они нехотя оторвались друг от друга, вышли; оказалось, однако, что пересадка давно уж закрыта, да и вообще вот–вот станут закрывать метро - их привела немного в чувство дежурная, явно невыспавшаяся и оттого нечуткая. Они поднялись, запыхавшись, по остановленному эскалатору, выскочили на улицу и… оказались в ночном, совершенно сонном городе. Денег на такси ни у того ни у другого, разумеется, не было. И они, также не замечая ничего, кроме друг друга, пошли пешком - к ней; добрались, чудом не заблудившись, до заурядного двенадцатиэтажного дома совсем к утру; лифт вознес их на последний этаж, они, сами не понимая как, отперли и заперли за собой на четыре оборота ключа дверь, жадно приникнув друг к другу губами, стаскивая с себя по дороге одежду и бросая ее прямо на пол в коридорчике, двинулись в комнату, рухнули на постель и - только успев вцепиться друг в друга мертвой любовной хваткой - уснули как убитые, проспав все утро и весь день до вечера.