Однажды Гек, как в самом начале своей жизни в "Садах", пошел прогуляться по улицам, перешел железную дорогу и оказался в пролеске, откуда издалека виден был город. Прямо перед ним, под толстой парниковой пленкой, лежали на земле люди. Из-за того, что ночью было холодно, изнутри пленка запотела и казалось, что они спят подо льдом. Раньше здесь разбивали свой лагерь цыгане. Но это были не цыгане. То были люди, еще не ведавшие холода: они спали на голой земле в полосатых ватных халатах, как стая, сгрудив в середину детей. Так впервые явились в "Сады" таджики, гонимые с юга межплеменной резней. Цыгане в ту осень тоже впервые не снялись и не уехали на юг: на юге было тепло, но безденежно и голодно, а тут под боком была Москва, исполинский котел, в котором денно и нощно варилось какое-то сучье варево, источающее приторный аромат денег. Цыгане перенесли табор в глубь леса, выстроили палатки на сваях, сперли все матрасы и все железные бочки в округе, чтоб понаделать из них печки, и стали сводить лес на дрова. А чтобы сделать свой лагерь неприступным, они вдумчиво, как шахматную доску, засрали все подступы к нему и все ведущие в лес тропинки. Таким же образом они отбили у поселка ближайший к лесу колодец, пользоваться которым продолжал лишь Леха – одинокий мужик, живущий со старым эрдельтерьером на отшибе у леса. Он не без смущения пользовался колодцем, зная брезгливые мысли, которые думают о нем соплеменники, но в глубине души думал, что и соплеменники дрянь, раз попустили такое. Он боялся, что цыгане сманят и съедят его любимого пса, но жалел и цыганок, которые влажным дыханием отогревали детей у слабого желтого огня всю долгую-долгую ночь, когда по лесу бродили черные великаны мороза, с треском рвали деревья, скрипели снегом, взвевали ледяной ветер, пронизывающий, как ножи, и дышали смертью сквозь тонкие стенки палаток…
Гек понял, что поселок полон одичавшими от нужды, несчастными, готовыми на все и ко всему людьми. Потом они все обвыкли и приспособились – молдаване вообще перебрались в город, нанятые хозяевами рынков торговать в рядах вместо русских баб, а таджики, напротив, остались, купив один большой дом, который они населили, как улей, живя в нем никому непонятной жизнью. Хохлы поначалу приезжали работать на стройках сезонно и к Рождеству все же уезжали наведывать родственников, но потом в работе не стало перерыва и по крайней мере часть из них научилась обходиться без своих жен и детей, так же как молдаванки – без своих мужиков, оставшихся на родине пить вино и курить свои длинные трубки.
Молдаван, вернее молдаванок, первым пустил к себе старик Харитон, весь дом которого, как на заказ, состоял из двадцати примерно крошечных клетушек, не считая двух более просторных, но таких же холодных домиков в саду, где прежде жили летние дачники. Молдаванки приезжали с рынка последней электричкой, пробегали залитую нестерпимым холодом и собачьим лаем улицу и, набившись в клетушки, отапливаемые слабым голубым газом, укладывались плотнее друг к другу и, отогревшись, ели. И так скоротав ночь, вновь ранней электричкой с огромными сумками уезжали в Москву, чтобы успеть занять место на рынке. За эти адские ночи, когда, прижимаясь друг к другу, они благодарили Господа только за то, что он не оставил ни одну из них умирать в одиночестве в снегу, они платили старой Харитонихе по 10 рублей с человека. И та скоро так ожаднела от этих даровых денег, что приказала мужу выгнать из закута старого немого бомжа, который жил в доме не за деньги, а за работу. Бомж был человек беспорочный, но сильно поврежденный жизнью, гонимый, как все эти люди, крахом прежней своей судьбы, но, в отличие от других, одинокий – видно, русский. Разговаривать он умел, просто не делал этого. К Харитону он прибился еще летом, вырыл ему огромную яму под гаражом и в мешках растаскал глину по всему поселку, ибо на участке ее уже некуда было сваливать. Пока он копал, пилил, таскал кирпич и воду, его без разговоров держали в закуте, скармливая остатки еды со стола; но зимой, когда работы стало мало, Харитонихе показалось, что он только зря дышит и молчит у себя в углу, и она выгнала его, пустив на одно его бесплатное место четверых молдаван. Бомж пошел таскать ящики в магазин, но ночевать в тепле его все равно не оставляли, а отправляли в сарай на сеновал, где скоро он прорыл глубокие норы в самой гуще старого, но все еще согревающего сена.
– Если бы вы знали, как это страшно, Гек… Ведь почти каждую ночь они пугают меня…
Гек по старинке зашел на чай к своей первой дачной хозяйке, а теперь сам был не рад, выслушивая выдуманные страхи овдовевшей и всеми забытой женщины.
– Ну кто станет вас пугать, Алевтина Ивановна? Кому мы нужны? – он из вежливости не повторил "вы", интонационно сделав упор на "мы" – маленькие люди.
– Я заметила: это мужчина. Всегда один и тот же.
– Мужчина… – вслух вздохнул Гек. – И что же он делает?
– Самое страшное, когда ничего не делает. Просто прижмется лицом к стеклу и ждет, когда я случайно замечу… У него омерзительная рожа. Вы видите, я теперь все окна завешиваю шторами?
– А он?
– Стучит. То в стенку постучит, то в окно…
"Во беда, – подумал Гек. – Ведь это диагноз".
– И иногда говорит, – добавила Алевтина Ивановна для убедительности.
– Что говорит?
– Продай землю, говорит.
– Продай землю?! – подскочил Гек. Вот это уже неожиданность, тут диагноз ни при чем.
– А вы что?
– Я думаю, может, продать? У меня есть квартирка в Москве. А здесь они меня замучают… Алевтина Ивановна вдруг горько разрыдалась, давая испуганной душе всласть пожаловаться сильному человеку.
– Кто это – они?
– Я не знаю, но ведь они есть: найдут какой-нибудь ослабевший дом вроде моего и клюют, клюют, пока не сживут со свету… А землю продадут. Ведь деньги огромные…
– Да-а… – сказал Гек. – А я вам и не поверил сначала.
– Да я бы вам следы показала. Под окнами все исхожено…
– Скажите, – замялся Гек. – А вы про Аннушку знаете?
– Про Аннушку? – протянула Алевтина Ивановна. – Ну конечно… Она ведь председателем правления товарищества была – Анна Петровна. При ней общественный сад сделали, где свалка раньше была, и площадку детскую, и каток заливали каждую зиму… Она сама на коньках каталась… И уличное освещение…
– А что ж у нее вид сейчас такой… – Гек поискал необидное слово, – поношенный?
– Поношенный?! – вскричала Алевтина Ивановна. – Да ее в дурдом упрятали, и если б она письмо другу покойного мужа не передала… он юрист был… Ее бы сжили со свету точно! Потом уж и провода ей рвали, и сарай поджигали, и мальчишки окна ей били, и собак натравливали…
– Кто?! – слушая весь этот перечень чудовищных подлостей, изумлялся Гек. – Кто?
– Как кто? Родственники и соседи… Хотели, чтоб она им участок отдала…
За чайным столиком воцарилась тишина. В этот момент в стену трижды громко постучали.
– Вот, – побледнела Алевтина Ивановна. – Начинается.
– Погасите свет, – сказал Гек.
Глухие удары в стену повторились, будто стучали черенком лопаты. Потом задребезжало окно. Каждый раз дребезг и постукивания совпадали с шумом проходящего мимо поезда: в доме они были отлично слышны, а снаружи заглушались лязгом колес. Поэтому, в очередной раз заслышав поезд, Гек приоткрыл дверь и выскользнул наружу. Человек обходил дом по кругу и сейчас должен был быть за ближайшим углом, слева. Шум электрички все нарастал. Гек прижался к стене. Электричка просвистнула и стала тормозить. Гек выглянул из-за угла. Правда, человек. Будто сидит у окна, дергая стекло какой-то присоской. Гек прыгнул, надеясь сбить его одним ударом ноги. Все-таки Чук не зря же учил его. Но что тот сомнется, как пустое пальто и сразу откинется на снег, Гек не ожидал. Он сгреб его и, еще не исчерпав злобы, необходимой для драки, долбанул башкой о стену. Тот ожил и стал слабо вырываться.
– Погоди-погоди, мы тебя сейчас разглядим… – сквозь зубы проговорил Гек, нашаривая в кармане зажигалку.
Поезд с лязгом тронулся от платформы под потрескивание дальнего салюта, вспышка которого, отразившись в небе, позволила Геку без зажигалки разглядеть лицо противника – это был Ванька, слабоумный рабочий Стаса, одного из садовских князьков.
– Ты что ж делаешь, сволочь?! – заорал Гек, глядя в уродливое, с вывернутыми вперед ноздрями лицо придурка. Снег, растаявший на Ванькиных щеках, все ярче отблескивал искрами неведомого праздника. – А что, если я тебя сейчас к Стасу отволоку и все расскажу, он же тебя собаке скормит, дурья твоя башка!
– Не нада-а!! – истошно заорал вдруг Ванька, глядя почему-то даже не на Гека, а как бы сквозь него, на небо, откуда стеной накатывал треск грандиозного фейерверка неизвестно какого праздника, черт бы его побрал. – Не нада-а!!! – буквально завизжал Ванька, раздувая под носом кровавые сопли. – Гори-им!!! Пожар!!!
Гек пришел в себя: вокруг было светло, как днем. Из-за магазина в полнеба вставало желтое пламя, с жутким треском разрывая пополам завесу ночного неба… Он бросил Ваньку и, как был, в одном свитере, кинулся туда, куда со всех сторон сбегались люди. Картина, которую они застали, была и величественна, и страшна: сарай, где ночевал бомж, уже догорал, но на верху его металась фигура старухи, выхватывая целые пучки пламени из клубов огня и отбрасывая их прочь.
– Слезай, Аннушка, прыгай! – закричал кто-то.
– Прыгай, прыгай! – завторили люди, как будто старухе не было семидесяти лет и она не должна была, по всей логике вещей, вслед за бомжом ухнуть в огненный колодец догоравшего сруба, чтобы исчезнуть в нем навсегда.